ГЛАВА 15
Она назначила цену за телесеть в триста миллионов долларов, и хотя это было куда больше, чем она могла бы получить, но даже после отказа Ника еще не спустила цену. Она упрашивала его, непрестанно звонила ему: «Только подумай и дай мне знать». И, хотя он уверял, что ничего не понимает в телевидении и не собирается ничего приобретать, под конец ей стало казаться, что в его голосе зазвучали иные нотки, и она уверилась, что он всерьез начал подумывать над ее предложением. И все же пока он отказывался.
Тем не менее она хотела заполучить свои триста миллионов, и она получит их. Эксперты ошибались, это она знала наверняка. ТСЭ стоила каждого пенни, который она за нее запрашивала: прекрасные студии и оборудование, в которые она вложила столько денег, да и программы стоит только немного отрегулировать — и рейтинг их поднимется, вся западная часть страны, куда она ворвалась со своими программами, словно только и ждала ТСЭ, а это значило появление рекламодателей, которые отстегнут кругленькую сумму, чтобы добраться до этих аудиторий. Сибилла была уверена в этом, ей всегда удавалось убедить экспертов в их неправоте.
В начале нового года она наняла управляющего, но не стала предупреждать его, что ТСЭ будет продана.
— Мне некогда руководить телесетью самой, некогда сделать ее настолько мощной, какой она могла бы стать, — пояснила она. — Я создаю свою компанию для постановки собственных сюжетов, я буду занята там почти все время. Вы, конечно, будете мне звонить, если возникнут неотложные вопросы, я сама разрешу их; к тому же, я должна быть уверена, что все в полном порядке.
— Чтобы в случае неудачи обвинить кого-нибудь другого, — как бы про себя пробормотал он, изучая диаграмму, на которой извивающаяся кривая ясно показывала, как высок был рейтинг «Телевидения радости» вначале, и затем вычерчивала его стремительное падение.
Сибилла опустила глаза на свои сжатые руки.
— Это была моя вина, больше винить в этом некого. Мне было некогда, ведь я заботилась о своем больном муже, на работу времени просто не оставалось, да к тому же мой муж был невероятно упрям — правда, он был очень, очень болен, разве он мог понять? Он был совершенно неразумен, не позволял мне самой, без него, устроить дела на телевидении. Он даже не разрешал мне нанять управляющего, вот вроде вас. Представьте, ведь это он купил телесеть и до самого последнего мгновения хотел, чтобы все считали ее только его делом. Я же не могла не считаться с ним, как будто он уже умер…
Управляющий под впечатлением ее слов пожалел о вырвавшейся у него циничной фразе. Он положил свою руку на руку Сибиллы и торжественно произнес:
— Я все сделаю для вас. Ради памяти вашего мужа…
Пальцы Сибиллы затрепетали под его ладонью, как пойманная птичка.
— Благодарю вас, — вздохнула она.
С тех пор ТСЭ оказалась целиком на его попечении.
Свою компанию по производству телепродукции она назвала «Сибилла Морган Продакшнз». Уж ее-то она создавала только сама, без всяких критических замечаний и поучений, что и как надо делать. С этого момента она была безраздельной владычицей — она властвовала жизнями и благополучием тех, кто появлялся в ее передачах, властвовала над теми, кто сидел у экранов в миллионах домов, влияла на взгляды людей, давала пищу их разговорам и мыслям, проникала в их память. «Как только я продам ТСЭ и выручу мои денежки, — мечтала она, — у меня будет все; только тогда и начнется моя настоящая жизнь».
Создав собственную компанию по производству программ, она купила здание в двух милях от ТСЭ и превратила его в комплекс ультрасовременных студий и офисов. На фронтоне здания появилась вывеска «Сибилла Морган Продакшнз», а она обосновалась в офисе, который расширила, по собственному вкусу обставила мебелью в угловатом итальянском стиле и постелила темный ворсистый плюшевый ковер. Себе она говорила, что вовсе не забросила ТСЭ, она все еще стоит во главе и присматривает за ней и за своим новым управляющим, чтобы быть уверенной, что у нее есть что продать. Но на самом деле ее заботило только устройство новой компании, которую она впервые создавала сама. Она должна была создать такое дело, которое наконец даст ей все, чего она хочет.
Всю весну и лето после смерти Эндербая, поджидая покупателей для ТСЭ, она занималась постановкой для нее двух новых игровых шоу и порнографической мыльной оперы для полуночников. Каждый день она проводила в офисе, иногда до глубокой ночи, чересчур занятая, чтобы принимать участие в светской жизни Вашингтона. Она знала, что в любой момент может войти в свет — ее обходили вниманием только потому, что она сама отказывалась от большинства предложений, она отлично знала это. Но сейчас для нее была куда важнее работа и уж конечно, гораздо интереснее, чем напыщенный, душный и невыносимо скучный свет, к которому она так когда-то стремилась.
Она никогда не признавалась в своем одиночестве или в том, что она сходила с ума, когда оставалась одна. Даже лежавший на смертном одре Квентин и назойливый Доминус были лучше, чем ничего. Сиделки исчезли, с поваром пришлось расстаться, потому что она все равно никогда не ела дома, а служанка приходила днем, когда не было Сибиллы. Когда она возвращалась, ее встречали пустые комнаты, и ей нечем было заполнить их, даже когда она включала все телевизоры подряд. И она опять начинала работать. Дома она только спала; все остальное время она проводила в офисе и на студиях, где ставила и просматривала отснятые эпизоды шоу и мыльной оперы. Все эти программы, по ее мысли, следовало прогнать на ТСЭ и продать телестудиям в той части страны, где ТСЭ не принималась. Впоследствии «Сибилла Морган Продакшнз» будет распространять свои программы повсюду, даже в Европе — а это куда больше, чем может достичь любая кабельная сеть.
Но нужно было запустить как можно больше передач, целый букет, чтобы заполнить эфир. Нужно было создать две-три детских передачи, утреннее шоу, что-то вроде передачи о животных, пару передач о новинках моды, дневную передачу по кулинарии, затем мыльную оперу, которая бы приятно щекотала нервы и в дневное время, не переступая границы порнографии. Если все это ей удастся поставить и снять, а потом еще и продать, уже никто не сможет делать вид, будто ее не существует: она будет властвовать на независимом телевидении. Тогда у нее будет все, что нужно.
Кроме религиозной передачи.
Этого нельзя избежать: все телеканалы запрашивают программы такого рода. Господь приносит доход и высокий рейтинг, да и рекламу впридачу, потому что спонсоры покупают коммерческое время до и после таких передач, зная, что они привлекают особый контингент. Заполучить проповедника несложно, это Сибилла знала: они бродят повсюду в надежде выклянчить деньжат и купить эфирное время. У иных, вроде Джима и Тамми Беккеров или Пат Робертсон, были собственные телеканалы, и уж они-то действительно делали деньги. Другие заключили контракты с телестудиями, на которых их программы шли год, два, а то и больше. Сибилле нужен был настоящий проповедник, у которого, однако, не было бы собственной телестудии и который еще не подписал контракта с какой-нибудь телестанцией или телеканалом. Но у нее не было на примете никого подходящего. Ей не хотелось брать человека совершенно безвестного, и вместе с тем ей нужен был человек, которым можно было бы манипулировать. И не обязательно мужчина.
Вот почему Сибилла отправилась в Нью-Джерси, чтобы забрать с собой Лили Грейс.
Все оказалось проще, чем она думала. Руди Доминус послал ей сообщение с названием их церкви, и облачным воскресным днем в середине апреля она оказалась возле молельного дома неподалеку от Хэкенсэка.
В холодном мрачном помещении Сибилла проскользнула на местечко в темном углу и стала слушать проповедь Лили.
— Разумеется, в себя надо верить всегда, каждый день, но сегодня, в воскресенье, это особенно важно, потому что сегодня мы собрались вместе, чтобы помочь друг другу, верить друг в друга, любить друг друга. Иногда может показаться, что вы одиноки, когда пытаетесь найти то лучшее, что есть внутри вас, и что вы никогда не доберетесь до того ядрышка доброты, которое есть внутри вас; но это не так, вы не одиноки, и вот доказательство — здесь собрались ваши друзья. Они и есть ваша настоящая семья, они помогут вам, утешат вас в отчаянии, уверят вас в вашей силе и доброте, в ваших возможностях. Чем бы вы ни хотели стать, все заложено внутри вас. Кем бы вы ни захотели стать, это уже ждет в ваших сердцах, чтобы воплотиться. Больше вам ничего не надо: только поверить в добро, которое скрыто внутри вас, доверять мне, когда я говорю вам это, потому что все мы созданы по образу и подобию Божию, и значит, в вас самих не может быть ни вины, ни ничтожности, а только еще не раскрытые, не выпущенные доброта, мудрость, величие…
Сибилла украдкой разглядывала сосредоточенные лица прихожан: двое из них плакали, другие кивали в такт головами. Все они казались загипнотизированными.
Дрожь пробежала и по телу Сибиллы. Но не слова Лили растрогали ее, речь Лили оставила ее безучастной. Ее поразили совершенное молчание, царившее в церкви, сосредоточенность слушателей и самой Лили: маленькой, хрупкой, даже более миловидной, чем запомнила ее Сибилла. Ее невыразительное личико, без всякого макияжа, сияло верой в себя. Надето на ней было платьице, больше подходившее маленькой девочке, с пышными рукавчиками. «Как будто школьница, которая хочет казаться взрослой, это ей совершенно не идет. Лили нужно что-нибудь белое: воздушное, неземное, непорочное. Мне следует заполучить ее», — думала Сибилла.
Она осталась на своем месте, когда остальные встали, чтобы исполнить нечто вроде гимна. «Я сделаю ее самой великой проповедницей», — решила Сибилла.
Она подождала, пока прихожане разошлись, толпой следуя за Лили, дотрагиваясь до ее рук, пытаясь что-то рассказать ей; она выслушивала очень серьезно и кивала, прежде чем обернуться к следующему страждущему. Тогда подошла к ней и Сибилла.
— Ты была сегодня неподражаема.
— Спасибо, — откликнулась Лили, не выразив удивления, увидев Сибиллу. — Рада снова видеть вас. Надеюсь, вам сейчас лучше.
— Лучше?
— Вы были так расстроены смертью Квентина, а потом еще это завещание… Какое это было время испытаний. Мы с Руди чувствовали себя так беспомощно, вы относились к нам так враждебно — мы это понимали, — но из-за этого нам было так трудно помочь вам.
— А где Руди?
— Он немного простыл. Иначе вы могли бы услышать его проповедь сегодня утром.
— Так это единственное время, когда можешь проповедовать ты? Когда он болен? Тебе следовало бы всегда быть здесь, тебе это удается куда лучше, чем ему.
Глаза Лили потемнели, но она тут же опустила их.
— Не лучше, а лишь по-другому, — мягко поправила она.
— Но тебе же хочется проповедовать. Разве тебе не хочется иметь собственную церковь, свою аудиторию?..
— Прихожан, — снова мягко поправила Лили.
— Разумеется. Чтобы никто не стоял над тобой, указывая, что и как следует говорить.
— Но Руди никогда и не указывает мне, что говорить, он мне доверяет. А я доверяю ему. У меня тоже будет своя кафедра, он говорит, что скажет мне, когда я буду готова занять ее.
— А давно ли он упоминал об этом в последний раз?
Лили чуть нахмурилась:
— Я не помню… может и давно, но…
— Мы можем пообедать вместе? — внезапно спросила Сибилла. — Не очень-то удобно разговаривать, стоя здесь, да и ты наверняка замерзла.
— Да, правда, здесь очень холодно, и еще я проголодалась, ведь я не завтракала.
Они продолжали стоять, и Сибилла нетерпеливо спросила:
— Ну, где же твое пальто?
— А я его не захватила… Я думала, апрель — значит тепло. И солнце пригревало, когда я выходила из дома.
— Ну-ка, пойдем, — Сибилла быстро направилась к арендованной машине, ведя за собой Лили. — Кто же заботится о тебе? — спросила она, отъезжая.
— Я сама. Ведь мне уже восемнадцать.
— Ну, знаешь, милая, это еще не повод, чтобы бегать в таком виде по холоду.
Лили смущенно, коротко рассмеялась:
— Вы говорите, как сказала бы мне мама.
— Я не хочу… — Сибилла осеклась. «Смотри, не испорти дела, — подумала она, — девочка уже созрела, чтобы ее вызволили отсюда». — Я не хочу стать твоей матерью, хотя Богу известно, как ты нуждаешься в ней, — закончила она. — Я бы хотела стать твоим другом.
Лили искоса взглянула на нее, потом вздохнула.
— А можно мне на обед гамбургер?
— Где?
— В «Гамбургеровом Раю», вот если сейчас вы повернете направо.
Сибилла свернула направо.
— Далеко?
— Около мили. Руди никогда не разрешает мне ходить туда.
— Это почему?
— Ему не нравятся люди, которые там бывают, а гамбургеры он просто ненавидит.
Она говорила, как совсем юное создание. В течение каких-то минут посвященная молодая проповедница, которая заставляла трепетать аудиторию, превратилась в замерзшую, голодную девчонку, которой нужна была мама — или кто угодно, только непременно женщина, которая бы воспитывала ее, направляла и была рядом, пока она превращалась бы из девочки в женщину. Сама Лили, положим, еще знать не знала, что ей нужно все это, но все равно: ведь об этом уже знала Сибилла.
— А что еще Руди не позволяет тебе делать? Так и сидишь взаперти?
Лили покачала головой.
— Да нет. Иногда мы ходим с теми, кого знает Руди, в рестораны или в кино, или я что-нибудь готовлю для его друзей у него дома.
— Вы не живете вместе с ним?
— Ой, что вы, мы никогда не жили вместе. Руди говорит, что это выглядело бы как нарушение приличий, а это бы мне ужасно повредило.
— А почему же ты тогда готовишь для его вечеринок? У него разве нет какой-нибудь женщины?
— Я не знаю.
— И никогда не поинтересовалась? Тебя бы это не смутило?
— Нет. Руди может делать все, что хочет.
— А ты нет?
Они помолчали.
— Я еще так молода, — сказала наконец Лили неуверенным голосом. Она наклонилась вперед, вглядываясь в дорогу. — Это в следующем квартале.
Сибилла припарковалась у приземистого кирпичного здания, на окне которого был нарисован гигантских размеров гамбургер, а вокруг него клубились облака и резвились розовощекие ангелочки, и даже дверная ручка была в форме гамбургера. Вслед за Лили Сибилла вошла внутрь, где громыхала музыка и подростки в голубых джинсах и свитерах кто сидел, а кто стоял у длинной стойки, остальные же группками сидели в кабинках.
— Сюда, — сказала Лили, и ее слабый голос отчего-то был ясно слышен сквозь шум и грохот. Она провела Сибиллу к маленькой кабинке в самом дальнем углу, помахав девушке, окликнувшей ее по имени.
«Она здесь не чужая, — подумала Сибилла, — держу пари, ее знают и в других местах».
— Жутковатое местечко, — сказала она Лили, усаживаясь за стол. Она бросила короткий взгляд на его розовую пластиковую поверхность и больше старалась не смотреть туда. — И часто ты тут бываешь?
Лили сияла:
— Правда, здесь здорово? Я была тут всего пару раз. Сначала Руди приводил меня сюда на мой день рождения, но он терпеть не может это кафе, а однажды я сама пришла, просто так — посидеть. Просто почувствовать себя частью всего этого. Я не думала, что это нехорошо.
— В этом нет ничего страшного, — живо заверила Сибилла. — Но почему Руди так не любит отпускать тебя?
Лили слегка пожала плечами.
— Он думает, что я могу тут подружиться с кем-нибудь, и они воспользуются этим. Но он не хочет, чтобы я дружила с мальчиками, он хочет, чтобы я оставалась непорочной.
— Для кого-нибудь одного?
Лили залилась краской.
И Сибилла мысленно прокляла свой язык.
— Прости, я не хотела обидеть тебя. Значит, ты заходила сюда одна, а Руди, наверное, не догадывается об этом?
— Нет, — Лили вновь покраснела. — Я не обманываю его, просто я не рассказываю ему всего. Я бы и хотела, потому что мне нравится советоваться с ним, но ведь он запретил бы мне приходить сюда, вот я и…
— Может быть, он бы и не нашелся, что посоветовать. А со мной ты бы не хотела посоветоваться?
Лили посмотрела на нее долгим взглядом, смутившим Сибиллу проницательностью.
— Не знаю… Я просто не знаю, зачем вам это надо.
Сибилла набрала побольше воздуху, но в это мгновение к ним подошел подросток в фирменном фартуке, и Лили сделала заказ.
— Мне то же самое, — сказала Сибилла, даже не осведомившись, что она будет есть.
— Пиво? — спросил он.
— Кофе, — ответила она. — А ты пьешь пиво? — обратилась она к Лили.
— Да не совсем. Почему-то оно застревает у меня в горле, и я не могу проглотить его. Но я заказываю его, потому что все здесь его пьют, а Руди…
— …запрещает.
Лили хмыкнула. Затем она обернулась, обводя глазами набитую молодежью комнату.
— Ты кого-нибудь ищешь? — вкрадчиво осведомилась Сибилла.
— Нет! — и опять кровь обожгла бледные щечки Лили. — Ну… друга.
— Ты с ним гуляешь?
— Ой, нет, я не могу, Руди очень строго к этому относится. Мы просто сидим тут и болтаем.
— Ты не можешь позволить ухаживать за тобой, но вот пиво же ты пьешь.
— Я его не пью, просто заказываю. А это ведь совсем не то же самое, — жалобно отбивалась Лили. — Если кто-то начнет ухаживать за мной… ведь это может изменить всю мою жизнь.
— То есть ты потеряешь девственность.
Глаза Лили внезапно наполнились слезами.
— Я так боюсь… — произнесла она чуть слышно.
Сибилла внутренне ликовала. Она и впрямь созрела для того, чтобы вырваться отсюда. Какая удача, что Сибилла приехала в этот момент! Никогда в жизни ей не удавалось подчинить себе кого-то другого, ведь порой она не владела сама собой, особенно когда гнев захлестывал все ее мысли и чувства, так что она не могла уже контролировать свои слова и поступки и никогда не знала, что натворит в следующий момент. И теперь она сама не могла понять, как ей удается так долго сдерживаться. Зачем так стремиться властвовать над далекими зрителями, над людьми, которые работают на нее, когда куда увлекательнее хотя бы на мгновение полностью завладеть одним-единственным существом?
Ее порция уже стояла на столе: продолговатая пластиковая тарелка с невообразимо огромным, жирным гамбургером, посыпанным кунжутом, обложенным поджаренными ломтиками картофеля, да в придачу капуста в гофрированной бумажной тарелке.
— Ну, разве это не восхитительно? — вздохнула Лили. Обхватив свой гамбургер обеими руками, она так и впилась в него, буквально заглатывая огромные куски.
Сибилла с испугом таращилась на гамбургер. Она не могла его есть — она просто не знала, как это сделать. Даже тут, где никто не знал ее, она не могла позволить себе уподобиться прожорливым юнцам, отроду не знавшим ни ножа, ни вилки. «А Валери смогла бы, — Сибилла вскинула голову, как будто прислушиваясь. — Валери думала бы, что это чертовски забавно, так не похоже на обычную еду, она бы все превратила в игру и первая засмеялась бы, вздумай кто потешаться над ее видом».
«Проклятье! — подумала Сибилла не без доли смущения. — Почему я-то не могу?»
Взяв гамбургер, она отщипнула с краю крошечный кусочек. Потом откусила опять чуть-чуть, потом кусочек побольше, вдруг почувствовав, как она проголодалась.
— Правда, вкусно? — блаженно улыбнулась Лили. Она уже давно покончила со своим гамбургером.
— Потрясающе! — отозвалась Сибилла, потому что, к ее великому удивлению, так оно и было. — Хочешь еще?
— Ой, нет, мне нельзя. Руди говорит, что я не должна превращаться в толстуху.
— Он прав, но тебе это явно не грозит. Влезет в тебя еще один гамбургер?
Лили быстро кивнула, и Сибилла, заказав, недоверчиво наблюдала, как расправляется с ним Лили.
— Спасибо, — вздохнула наконец та. — Жутко устала от рыбы, от спаржи и ото всех этих оздоровительных супов, которыми пичкает меня Руди. А это же просто райское блаженство.
— Выпьешь кофе? — предложила Сибилла.
— Я кофе не пью. Имбирный эль, если можно.
Когда принесли напитки, Сибилла отодвинула пустую тарелку.
— Лили, я бы хотела, чтобы ты вернулась со мной в Вашингтон.
Повисло напряженное молчание. Лили опустила свой стакан.
— Я знаю, — сказала она просто.
— Что ты знаешь?
— Что вы хотите заботиться обо мне. Я не знаю, почему — раньше, когда я ухаживала за Квентином, вы меня не любили. Может быть, вы думаете, что поступали плохо по отношению ко мне, и хотите загладить вину? Или у вас нет детей и вы хотите, чтобы у вас появилась приемная дочка? Или я просто нравлюсь вам, и вам хочется присматривать за мной, и это, конечно, было бы чудесно, если бы только я знала, зачем вам это нужно…
Слова Лили растворились в шуме и грохоте, и Сибилла намеренно затянула молчание, чтобы заставить девушку подождать.
— Ты действительно нравишься мне, — произнесла она наконец осторожно. — Даже больше, чем можешь себе вообразить. Ты права, у меня нет дочери, а мне всегда так хотелось ее иметь, но этого уже никогда не будет. Теперь мне уже тридцать, и после смерти Квентина я и думать не хочу о другом браке, а это значит, что у меня, вероятно, никогда не будет дочери, о которой я могла бы заботиться. Моя жизнь пуста, Лили. Я никогда не задумывалась об этом, жила как живется, и вот в один прекрасный день я обнаружила, что я уже не вижу тебя в своем доме и не слышу твой голосок. Я знаю, я была несправедлива к тебе, когда ты жила у нас, меня занимали тогда лишь мои собственные страдания, и я мало задумывалась о других людях. Прости меня за то, что заставила тебя страдать. Но я приглашаю тебя пожить у меня не из чувства вины, Лили. Я хочу, чтобы ты была со мной рядом, потому что даже в те страшные дни дом благодаря тебе был теплым и полным любви, и, потеряв тебя, я потеряла это…
В глазах у Сибиллы стояли слезы, на губах трепетала жалкая улыбка.
— Ну, скажи, разве не смешно? Взрослая женщина расплакалась в раю, где поглощают гамбургеры. Разве не об этом ты говоришь в проповедях, Лили? Подожди-ка… — Сибилла достала платочек и промокнула глаза. — Позволь мне быть с тобой до конца честной, Лили. Как было бы хорошо, если бы мы с тобой всегда могли быть откровенными друг с другом, чтобы между нами не было лжи и секретов… Я не просто хочу, чтобы ты поселилась у меня. Дело в том, что я организовала новую компанию по производству телепрограмм, и я хочу, чтобы религиозную передачу делала ты, Лили. Ты сможешь делать все, что захочешь: проповедовать в церкви — церковь мы тебе подыщем, или беседовать с небольшими группами в студии, или что угодно, что ты сама придумаешь — все, что хочешь. Ты сама не знаешь, как ты восхитительна, ты непременно должна воспользоваться случаем, чтобы заработать миллионы… и построить самый лучший молельный дом, тебе не надо будет выкладываться перед жалкой горсточкой людей. Тебе нужно немножко помочь поставить голос, поправить речь и научить говорить перед камерой, как будто ты безумно влюблена в нее, но все это несложно, я тебе помогу. И еще — я дам тебе аудиторию. Люди ждут тебя, Лили, — ты будешь знаменита. Тебя будут обожать миллионы людей, нуждающихся в твоем слове. Я хочу сделать это для тебя. Хочу дать тебе дом и любовь, и поддержку, но еще больше я хочу дать тебе возможность прийти к миллионам людей, которые ждут тебя.
Сибилла остановилась, подумав, не зашла ли она слишком далеко. Но Лили была так юна, что, может быть, Сибилла чего-то даже не договорила.
Лили сидела очень спокойно, опустив глаза и сложив руки на столе. Она медленно подняла голову и одарила Сибиллу улыбкой:
— Это так много… неужели это правда? Я никогда даже не молилась об этом, разве могла я мечтать получить все это?.. Собственную кафедру, маму… Ах, Сибилла, я даже представить себе не могу, как это все будет! — она засмеялась звонко и счастливо. — Просто волшебная сказка! — протянув руки к Сибилле, она сплела свои пальцы с ее. — Я никогда не смогу по-настоящему отблагодарить вас за то, что вы даете мне, я буду вашей вечной должницей. Я буду молить Бога за вас каждый день, по этого мало… Вы будете давать мне всякую работу, чтобы я делала ее для вас, все по дому и какие угодно поручения, ладно? Позвольте мне работать на вас, Сибилла. Я уже люблю вас, я буду очень-очень любить вас.
— Ну, хорошо, для начала нам нужно отправиться в Вашингтон. Ты сумеешь быстро собраться?
— Конечно, у меня ведь почти и нет ничего. Но Руди… Мне придется переговорить с Руди.
— Позвони ему.
— Ах, нет, это невозможно. Он был так добр ко мне, добрее и быть нельзя. Я сейчас отправлюсь к нему, приготовлю ему поужинать, и мы с ним все обсудим. Он желает мне добра, он будет так счастлив.
— Он будет завидовать тебе.
Глаза Лили расширились.
— Разве можно так думать? Нет, он будет счастлив,
— А ты поедешь со мной, если он будет совсем не счастлив?
Опять наступило долгое молчание. Лили забрала свою руку из рук Сибиллы.
— Мы помолимся вместе, и он обязательно будет счастлив.
— Ну а если все-таки нет? — твердила Сибилла.
— Сибилла, — тихо, но твердо произнесла Лили, — Руди будет счастлив за меня, и я отправлюсь с вами. Вы должны верить этому.
Глаза Лили задержались на Сибилле, и та впервые почувствовала легкое сомнение. Девочка, которая со вздохами блаженства поглощает гамбургеры и заказывает пиво, которого она не хочет, исчезла; теперь на ее месте опять сидела та молодая женщина, которая всего час назад так убедительно проповедовала и держала в повиновении аудиторию. Сибилла впервые почувствовала, что эта девочка, возможно, совсем не так податлива и послушна, как могло бы показаться. Но затем в ее памяти снова зазвучал робкий голосок Лили: «Я так боюсь…» И Сибилла отбросила прочь сомнения. Лили была ребенком: актрисой на церковной кафедре, девчушкой во все остальное время. Она жаждала, чтобы кто-то руководил ею, но и позволял ей упиваться своей молодостью. Сибилла взяла ее за руку, и Лили доверчиво вложила свою ладошку в ее ладонь.
— Я тебе верю, — отозвалась Сибилла. — У нас с тобой все должно замечательно получиться. Ты сама-то понимаешь? Это настоящее начало нашей жизни.
Тэд Мак-Илван устраивал праздник в честь последнего дня пребывания Ника на посту президента «Омеги», и Чед тоже присутствовал, одетый в новую спортивную курточку с галстуком. Стоял июнь, занятий в школе уже не было, так что у него было время подумать о том, что делает и что замышляет его папочка. Чед был по-настоящему обеспокоен, потому что папа шутил, что он присматривает новый гараж, чтобы начать в нем новое дело, но Чед-то знал, что ничего нового папа начинать в Сент-Луисе и не думает. Только не здесь.
Чед не знал, как ему еще спорить с папочкой и убеждать его, ведь его папа был самым большим упрямцем на свете, да к тому же еще и колдун, потому что сколько раз случалось так, что Чед был уверен, что он уже сдался, но все равно все потом получалось по-папиному. Скажем, если Чеду хотелось посмотреть какую-нибудь кровавую киношку, о которой ребята только и твердили в школе, а папе этого не хотелось, то что-то непременно случалось между обедом и ужином, отчего Чеду, в конце концов, тоже не хотелось смотреть эту кровавую киношку. Он не мог вспомнить, что заставляло его передумать, он знал только, что они шли смотреть что-то другое, и фильм был замечательный, но все же… «Кино, где льется столько крови», — это звучало слишком заманчиво, а Чеду уже никогда не светило посмотреть его.
А потом то же самое произошло с «Омегой», которую отец продал и перестал быть ее президентом, став просто никем после того, как он стоял за штурвалом и все писали про него статьи, и он даже пару раз давал интервью на телевидении. Они столько раз обсуждали все это — продавать компанию или нет, и вот, накануне вечером Чед начал думать, что папочка здорово это придумал, что его осенила и вправду отличная мысль, точно так же, как еще вчера вся эта затея казалась Чеду чудовищной. Как удалось отцу заставить его думать по-другому? Чед и сам не знал. Это было очень странно. Настоящее колдовство.
Было и еще кое-что странное и таинственное — его отец начал читать кучу всего про телевидение: книги и статьи в газетах и журналах и отчеты, которые он получал от финансовых экспертов, от адвокатов и от бухгалтеров. Но когда Чед интересовался, что все это значит, папа отвечал, что ему просто любопытно, что он читает все это на случай, если в один прекрасный день он вздумает купить телестанцию, возможно, даже не одну, может быть, даже создаст собственную телесеть, так вот, что Чед думает на сей счет? Чед считал, что это просто потрясающе, потому что он тогда мог бы приходить на телевидение, когда захочет, и общаться там с самыми разными людьми, но до сих пор его папа так пока и не собрался ничего купить; он только продолжал читать и просматривать все, что касалось телевидения, и, наверное, обдумывать все это.
Никто не знал, что им предстоит, вот в чем была загвоздка. Не знали ни Елена с Мануэлем, не знал Чед, да и папочка тоже не знал. Ничего хорошего в этом не было, размышлял Чед. Скорее всего, все кончится тем, что они все же займутся чем-нибудь странным в каком-нибудь дурацком месте, где у его отца будет сколько угодно таких же выдумщиков-приятелей, но ни одного друга у Чеда, и Чед больше никогда не увидит своей мамы, потому что она наверняка не выберется в такое место, а папа будет слишком занят устройством новой компании, так что Чед останется совсем один-одинешенек, никому не нужный.
— Ну, так что ты скажешь, Чед?
Чед виновато выпрямился на стуле. Весь этот грандиозный праздник затеяли ради его отца, а он отключился.
— Что?
— Ты не хочешь произнести тост в честь Ника? — переспросил Тэд. — Перед ужином ты говорил, что тебе очень хочется.
— А, да, конечно.
Папа сидел с ним рядом, и Чед заметил, каким удивленным взглядом он посмотрел на бумажку, извлеченную Чедом из кармана. На ней Чед записал кое-что для памяти.
Гости собрались в отдельном зале ресторана, они с папой сидели за круглым столом, а за другими столами, которыми был уставлен зал, расположились люди, которые работали в «Омеге» в первые годы: они ужинали, переговаривались, пили вино и рассказывали друг другу нескончаемые истории о том, как начиналась компания. И когда Чед поднялся, он узнал почти всех, потому что видел их, когда приходил к отцу или когда они собирались у них в доме. Как будто родственники приходили на семейное торжество, грустно подумал Чед, и больше он не увидит членов этой большой и дружной семьи.
Он развернул заготовленный листок с речью. Тэд рассказывал ему, что такое тост, и Чед решил, что ему непременно нужно его произнести. Несмотря на такое количество гостей, тост должен был сказать кто-то из папиных близких. Если бы у него была жена, тогда, ясное дело, это бы сделала она, но жены не было, а мама Чеда не приехала на торжество — он мечтал, чтобы кто-нибудь пригласил ее, но, наверное, никто не догадался этого сделать, раз ее здесь не было, так что оставался он один. Не так уж ему хотелось подниматься и говорить речь на виду у всех собравшихся, но ему еще больше не хотелось, чтобы отец подумал, будто Чед вовсе не гордился им, как все остальные. «Так что уж ладно, — рассудил он, — надо так надо, скажу я этот тост», — и написал его накануне вечером.
— У меня замечательный папа, — читал Чед очень громко, чтобы было не так заметно, что голос дрожит, — у него все здорово получается, он всегда выслушает и никогда не ругается, если что-нибудь натворишь. И еще он никогда не смеется над тобой, если ты вдруг ошибешься, и мы все с ним делаем вместе, потому что мы любим с ним одно и то же. Как было бы здорово, если бы мы остались здесь, где у нас столько друзей и столько дел; наверное, это нельзя, но я все равно рад, что все любили пас и помогали моему папе создавать «Омегу», потому что это был его конек в течение стольких лет, ну, кроме меня, конечно. Так что, я думаю, мне нужно пожелать нам всем удачи, как это обычно делается, и сказать моему папочке, какой он замечательный, как все тут говорят, но только разница в том, что он мой, то есть он мой папа и мой друг, и это совсем другое, чем ребята в школе. И… я думаю, что это лучше всего.
Чед сел на место в полной тишине, словно все затаили дыхание. Потом кто-то захлопал, и в ту же минуту все вскочили и начали аплодировать ему и улыбаться. А его папа тоже встал, приподнял его и прижал к себе так крепко, что Чед испугался, что может переломиться. Но ему было совсем не больно, ему было даже очень здорово. Так здорово, что лучше ничего не может быть на свете. И он подумал, что, куда бы они ни поехали и чем бы там ни занимались, пока отец будет рядом с ним, пока он будет так сильно любить его, все будет отлично, и он уже никогда не будет считать себя одиноким, больше никогда.
Сибилла пригласила их на Рождество, и поскольку Чед считал, что он ни за что не может ехать один, они вдвоем с отцом прилетели в Вашингтон, как только начались школьные каникулы. Перед тем, как вместе с Сибиллой поужинать, они, как и всегда, отправились в Музей воздухоплавания и космонавтики в Мэлле, так что Чед смог пройтись по Небесной лаборатории, слазить в прилунявшийся модуль «Аполлона», постоять под самолетами, подвешенными под куполом, и застыть в изумлении перед образцами пород, взятыми с лунных гор, хотя они оба с Ником знали, что эти горы ничем таким не отличаются от гор на Земле.
Весь день они провели в музее, это был день Чеда. Следующий день будет днем Ника, и тогда они пойдут в Национальную галерею искусств, но Чед знал, что он не будет скучать: часть времени он будет рядом с отцом, а в остальное время он найдет себе занятие на тамошних аттракционах. А на следующий день они пойдут в Детский музей. Они всегда так поступали: так делили время, чтобы никому не было ни обидно, ни скучно.
Они мирно ужинали с Сибиллой все четыре вечера, которые они пробыли в Вашингтоне.
— Три рождественские дня я проведу за городом, — сообщила Сибилла Нику, когда они только собирались приехать. — Меня пригласили в гости в Вирджинию. Мне бы больше хотелось побыть с тобой и Чедом на Новый год, но я никак не могла отказаться.
В комнате Сибиллы они обменялись подарками. Ник, как всегда, чувствовал себя неуютно от беготни по магазинам, от всей суеты, которая исходила от Сибиллы и была ее неотъемлемой частью, — избежать этого было невозможно. Ник знал, что Чеду это нравится, так что ему поневоле приходилось участвовать во всем этом, чувствовать себя беспомощным и злиться на себя за это чувство, убеждая себя, что это просто слабость. Если бы он был сильным человеком, он бы послал Чеда одного к его мамочке или, по крайней мере, встречался бы с Сибиллой лишь в ресторанах и в других нейтральных местах и положил бы конец этому фарсу, который продолжался с самого их развода. Но он не знал, как быть. Он даже привез Сибилле рождественский подарок, потому что он не забыл, как несколько лет назад Чед разразился слезами, увидев, что лишь они с мамой обмениваются сувенирами. В этом году он подарил Сибилле декоративную маленькую булавку в форме прыгающего гепарда, золотого с бриллиантами вместо глаз. Ее подарок был выбран гораздо тщательнее: портмоне из крокодиловой кожи с золотыми карандашиками и ручками внутри, со сделанными из чистого серебра ножичком для вскрытия писем, ножницами, пинцетом и скоросшивателем. Все принадлежности были помечены его инициалами; выгравированные на золотой табличке, они украшали и портмоне.
Ему было так неловко, что он чуть не забыл поблагодарить ее. Но Чед смотрел на все это великолепие круглыми глазами, так что Нику вновь пришлось взять себя в руки, а потом они пошли ужинать в «Олимпиан», где Сибилла заранее заказала кабинет, отделанный черным бархатом. К кофе, который подали, когда Чед допивал через соломинку уже третью бутылку лимонада, Ник совершенно истощился. Сибилла говорила без умолку. Словно зная, как ему не по себе, она была сама любезность и обаяние, рассказывала о телевидении, о своей новой компании, где создавались телепередачи, об актерах и актрисах, с которыми ей довелось работать. Ей как-то удалось привлечь к этой беседе и Чеда, то спрашивая его о чем-то, то рассыпая шутки, и у Ника закралось подозрение, что она заранее запаслась анекдотами о тех знаменитостях, которых знал Чед. Ник никогда еще не видел, чтобы Чед приходил в такой восторг от своей матери.
— Папочка знает об этом все, — объявил наконец Чед. — Он этим занимался все последнее время — читал о телевидении. Всякие там книги, журналы, бумаги.
Глаза его расширились: перед ними поставили огромный шоколадный торт.
— Ух ты! — прошептал он и схватился за вилку.
Сибилла взглянула на Ника.
— Это правда?
— Небольшое преувеличение, — пожал плечами Ник. — О чем я только ни читаю, ну, в том числе и о телевидении.
— А еще ты смотришь, — промычал Чед с набитым ртом. — Гораздо больше, чем раньше. Ты теперь просто лучше экспертов все знаешь.
— А может, он собирается приобрести телесеть, — посмотрела на Чеда Сибилла.
Чед согласно закивал головой.
— Он говорит, что очень может быть. Купит телестанцию или сам сделает. Очень мощную, такую, как Эн-Би-Си или Эй-Би-Си, или что-то вроде, У нас теперь полно времени, потому что папочка уже больше не президент «Омеги» и говорит, что присматривает новый гараж, чтобы начать новое дело, но он не собирается покупать никакого гаража, а только так шутит.
— Больше не президент «Омеги»? — повторила Сибилла.
— Больше нет, — кивнул Ник.
— И ты даже не сказал мне!
Он молча посмотрел на нее, залившуюся краской. Она отвела глаза.
— Разумеется, ты не обязан мне докладывать, чем ты занимаешься, но ты же знаешь, что мне интересно все о тебе… и о Чеде…
— Это было в газетах, — бесстрастно напомнил Ник.
— Но я просматриваю только новости, касающиеся телевидения. Такое важное дело, Ник… я могла бы все же рассчитывать, что ты сам расскажешь мне об этом.
Нахмурившись, Чед беспокойно переводил взгляд с одного на другого.
— В следующий раз, — понижая голос, пообещал Ник, — ты обо всем узнаешь первой.
Сибилла поджала губы, и Ник тотчас припомнил, как она пеняла ему за то, что он «умник», во времена их брака, да и потом тоже. Он сменил тему, переходя от телевидения к фильмам, которые он смотрел, к книгам, которые прочел, и к разным событиям в Калифорнии. Чед поглощал торт, прислушиваясь успокоенно к мягким голосам родителей, ведущих дружескую беседу.
Они оставались в тех же дружеских отношениях и в следующие два дня, прогуливаясь все вместе по Вашингтону, пока не наступил последний вечер их визита, и после ужина Сибилла попросила разрешения навестить их в номере отеля «Мэдисон», где они остановились. Ей захотелось пожелать спокойной ночи Чеду, когда он уляжется, и попрощаться с ними, потому что утром они уже могли не увидеться: очень рано она улетала в гости к своим друзьям в Вирджинию. Хотя Ник и не мог сдержать раздражения и недовольства, в конце концов он сдался и разрешил ей прийти. Так что Чед смог, лежа в постели, поцеловать свою маму, цепляясь за нее и вдыхая с закрытыми глазами запах ее духов.
— Счастливого Нового года и Рождества! — шептал он.
Ему так хотелось сказать ей, как он любит ее, но каждый раз, как только он собирался произнести эти слова, они отчего-то застревали у него в горле. Похоже, ей не очень нравились его нежности. Кроме того, он думал об отце: Чед не очень-то представлял, как бы тот чувствовал себя, зная, что Чеду все же удалось рассказать маме о своей любви. Так что он ограничился пожеланием счастливого Нового года, и в ту же минуту Сибилла поднялась.
— И тебе счастливого Нового года, Чед. Надеюсь, ты поможешь своему папе решить, чем же ему заняться… — она помедлила, задумчиво глядя на сына. — Было бы хорошо, если бы ты жил в Вашингтоне, тогда бы мы могли видеться, когда захотим.
Чед широко раскрыл глаза. Таких слов он еще никогда от нее не слышал.
— Конечно, хорошо бы, — отозвался он.
— Ну, ладно, мы что-нибудь придумаем. Может быть, твой папа купит здесь телевизионную станцию; ему, кажется, по душе эта мысль, а тебе было бы полезно ходить в школу именно здесь. Но вы, вероятно, не захотите уезжать из Сент-Луиса.
— Ну нет, то есть я-то не хочу, но папа собирается. Он, правда, пообещал, что мы не уедем, пока мне тоже этого не захочется, а я пока говорю «нет», но… я не знаю… быть может…
Склонившись, Сибилла коснулась губами его лба.
— Мы должны все хорошенько обдумать, правда ведь? А сейчас спи, а мы с твоим папой как раз и потолкуем об этом.
Чед скользнул под одеяло, мысли путались у него в голове.
— Если вы что-нибудь решите, обязательно разбудите меня.
Но Сибиллы уже не было в комнате, она шла в гостиную, соединявшую спальни Ника и Чеда.
— Как он вырос, — сказала она, погружаясь в кресло. — Ты позволишь мне выпить, Ник? Мне бы хотелось немного поговорить с тобой — Бог знает, когда нам придется увидеться вновь.
— Да когда захочешь, — отозвался он. — Чего уж проще — садишься на самолет в Вашингтоне и приземляешься в Сент-Луисе. Коньяку?
— Да. Ну что, ты разгрузился немного, уйдя из «Омеги»?
— Это не было тяжестью. Просто пришло время осмотреться и подумать о чем-то другом, — налив ей коньяку, он уселся в соседнее кресло. — Ну, а ты как? Продала свою телесеть?
— Нет. Я-то сказала бы тебе, если бы сделала это, — она подождала, чтобы он осознал сказанное. — Знаешь, так странно. У меня появились новые программы, рейтинги мои растут, и даже несколько репортеров писали обо мне. Сколько интереса ко мне проявляют: телефоны не умолкают, бухгалтеры приходят, чтобы сунуть нос в дела. Но никто не приходит с деньгами. Ну, словно напуганные малые детишки, настоящих мужчин больше нет! Мой адвокат говорит, что они не хотят рисковать, но это же полная чушь — стоит только посмотреть на Си-Эн-Эн, какие возможности! Разумеется, занятие телевидением — дело рискованное, им просто так нельзя заниматься, если не собираешься вкладывать все свои силы и способности, да и кучу денег в придачу! И даже тогда нет никаких гарантий. Это бизнес не для слабаков, не для тех мужчин, которые не уверены в себе, — она отпила глоток и вздохнула. — Ну, все же я надеюсь, что кого-нибудь да найду. Беда в том, что не так много мужиков, уверенных в себе, да еще и при деньгах, так что я беспокоюсь, смогу ли я продать…
Ник улыбнулся.
— Хорошо говоришь. Похоже, ты уже присмотрела того, кому всучить ее.
— Черт побери, Ник, оставь эти игры. Сам знаешь, что я хочу, чтобы ты купил телесеть. Ну а почему бы и нет? Ты же хотел какое-то новое дело, и тебя никогда не волновало, трудно это или нет, так почему же пет? — она помолчала, глядя на темную ароматную жидкость в своем бокале. — Чед сказал, что он «за».
— И что это значит?
— Он сказал, что он за то, чтобы жить здесь, чтобы мы могли видеться, когда захотим.
— Это Чед так говорит?
— Он сказал это только что, когда я желала ему спокойной ночи.
— Какого черта ты ему там наплела?
— Ничего особенного. Когда он сказал так, я почувствовала себя виноватой — он так расстроен предстоящим отъездом, — и тогда я сказала ему, что ты, возможно, купишь телесеть в Вашингтоне или организуешь свою. Я не говорила ничего такого, чего бы ты сам уже не сказал! У него лицо прямо засияло — знаешь, как он обрадовался!
— Тебе не следовало в это лезть, — нахмурился Ник.
— Но почему же? Ведь это мой сын! Почему это мне не следует жить рядом с ним, если нам этого так обоим хочется!
— Значит, вот чего тебе хочется!
— Я всегда хотела этого. Слишком много всего другого мне приходилось решать и делать, так что я не могла жить вместе с ним, а делала то, что я считала нужным… Я всегда думала о других прежде, чем о себе. Ник… — она поднялась и пересела на ручку его кресла, — нам столько нужно сделать вместе. Знаешь, я все время думаю о тебе. Какой же я была идиоткой, если так легко согласилась расстаться с тобой, и какой же я была дурой, когда вышла за Квентина, хотя все время любила одного тебя, ты был единственным, и все это время я не переставала хотеть тебя и нуждаться в тебе…
Ник встал и прошелся по комнате.
— Я думал, что с прошлым покончено, — произнес он ровным от напряжения голосом. — Между нами ничего нет, Сибилла, уже долгие годы, и ты это знаешь не хуже меня. Ни ты меня не любишь, ни я тебя. Нас даже друзьями не назовешь, у нас с тобой нет ничего общего, и, поскольку мы не выносим друг друга, у нас нет ни малейшего шанса снова соединиться, — он увидел то, чего ожидал, — гневное выражение перекосило ее лицо. — Ради всего святого, прошу тебя, не веди ты себя так, будто я тебя оскорбляю, ведь я только констатирую то, что мы оба прекрасно знаем. Теперь мы можем поговорить кое о чем другом. Ты сделала две ставки сегодня вечером; одну — ты проиграла, но если хочешь, о второй мы могли бы поговорить.
Медленно впитывая каждое слово, Сибилла выпрямлялась.
— Ты говоришь о телесети?
— Разумеется. Почему бы нам не выпить еще? Я бы хотел задать несколько вопросов и услышать твои ответы.
Поместье Стерлингов простиралось почти на шестьсот акров среди цветущих пастбищ, разбегающихся по заросшим густой травой холмам. Но сейчас их покрывал снег, он пригибал к земле ветви деревьев; прибитые непогодой, повторяя очертания холмов, уходили к горизонту бесконечные изгороди; сложенные из каменных глыб стены тянулись вдоль шоссе. В середине поместья покрашенной каменной оградой было обнесено примерно шесть акров, на которых и стоял дом Карла Стерлинга. На двух его этажах располагались двадцать пять комнат; островерхая крыша была покрыта серой щепой и усеяна слуховыми окнами; из восьми труб валил дым. Купы деревьев скрывали дом от любопытных глаз всякого, кто мог прогуливаться даже в полумиле от парадного подъезда. Позади дома, где не было назойливых дорог, ютились два гостевых домика, застекленная беседка, теннисный корт и бассейн. Окна комнаты, отведенной для Сибиллы, выходили па беседку и простиравшиеся за ней поля, а вдали, в розовой дымке, высились верхушки главного хребта Голубых гор.
Сибилла изучала дом, пока Валери провожала ее в комнату. Дом был обставлен в смешанном стиле, с мебелью из местных сортов древесины — сосны и дуба, с мягкими диванами и кушетками, устланными, как и деревянные полы, коврами и пледами, с напольными лампами, от света которых на стенах плясали причудливые тени. Но вместо впечатления хаоса рождалось, напротив, ощущение гармонии этого дома — теплого, гостеприимного, обжитого.
— Обедать будем в малой столовой в час, — предупредила Валери, развешивая полотенца в ванной. — Нас всего пятеро; остальные подъедут только к ужину. Думаю, что у тебя все есть, но если вдруг что-то понадобится, спроси Салли. Она здесь с тех давних пор, когда Карл был ребенком, ее обязанности — делать нас счастливыми, и, сказать по правде, она чудесно справляется с ними. Может быть, тебе сейчас что-то нужно?
— Да нет, спасибо, все нормально. А сколько народу соберется к ужину?
— Двадцать пять человек. Карл охотился вместе с друзьями, и они побудут тут пару дней. Тебе они понравятся, я уверена. Они говорят слишком много о лошадях, но зато каждый из них по-настоящему увлечен чем-нибудь, этим-то они и симпатичны. Хочешь, немного пройдемся перед ужином? Я покажу тебе наших лошадей, — Валери рассмеялась, в глазах у нее заплясали искорки. — Послушай, кто это тут поносил тех, кто слишком много, говорит о лошадях? Знаешь, мы будем развлекаться иначе: здесь необыкновенные оранжереи, а какие чудные зимой пруды — замерзшие до самого дна, с голыми деревьями и с домишками садовников у подножья холмов… похоже на черно-белую фотографию. И, конечно же, лошади. Ты привезла свой костюм для верховой езды?
— Да. И мне очень хочется увидеть ваших лошадей.
— Отлично, тогда идем. И если хочешь, после обеда можем немного покататься. Что хочешь, Сибилла, только скажи. Ты сама не заметишь, как эти три дня пролетят.
Сибилла кивнула. Она давно уже не могла себе позволить даже свободного часа, не то что целых три дня, но ведь это были Мидлбург и общество Мидлбурга, и ей придется многому научиться, прежде чем она вольется в него. Уже во второй раз Валери Стерлинг знакомила ее с новым образом жизни. «Что ж, — подумала Сибилла, — так лучше всего познакомиться со здешним светом — использовать того, кто даже не подозревает, рассыпаясь в услугах, что его используют».
Валери натянула длинный пурпурный жакет и высокие ботинки.
— Там грязно, — объяснила она. — Если у тебя нет таких с собой, мы тебе что-нибудь подыщем.
— У меня только сапоги для верховой езды, — призналась Сибилла.
— Ну ничего… — Валери порылась в деревянном ящике с плетеной крышкой. — Вот, попробуй. Наверное, будут немного велики, но это лучше, чем чересчур тесные.
— Это твои? — поинтересовалась Сибилла, присаживаясь на скамейку и переобуваясь. — Совсем новые.
— Так и есть. Я купила их случайно и ни разу не надевала. Подойдут?
Сибилла встала.
— Отлично.
Оглядев рыжеватую кожу и черные резиновые подошвы, Сибилла внутренне улыбнулась. Ей всегда так хотелось покрасоваться в обуви Валери.
— Куда мы пойдем для начала?
— На корт, в конюшни, к пруду, в оранжереи, куда захочешь. Мне, например, все равно, главное — выбраться наружу. Кажется, я всю педелю просидела взаперти.
— Чем же ты занималась?
Они шли по коридору, впереди открывались обширные овощные и цветочные грядки, через которые были проложены кирпичные дорожки. К кухне примыкал флигель, где размещались оранжереи.
— Светские приемы, — сказала Валери.
Она провела Сибиллу через калитку в низенькой ограде на широкое поле, где был устроен открытый корт для верховой езды.
— И еще я снимала эпизод на телевидении для новой выставки в Детском музее в Вашингтоне — я сама поставила этот сюжет, первый раз в жизни я занималась этим. Это скорее твой конек, чем мой.
— Может быть, у тебя к этому талант, — сказала Сибилла.
Валери быстро обернулась, и Сибилла решила, что ее, наверное, выдал голос и она обнаружила свои недобрые чувства.
— Я хочу сказать, — поправилась она, — что тебе, может быть, стоит заняться этим, а не просто изредка позировать перед камерой.
— Не знаю, — Валери пошла дальше, они продолжали свою прогулку вокруг площадки для верховой езды. — Боже, мне так хочется еще чего-то, но я совсем не знаю, чего, — Валери горестно рассмеялась. — В это трудно поверить, когда, кажется, имеешь уже все. Выглядит слишком нахальным просить еще чего-то.
— Еще чего-то? — переспросила Сибилла. — Да ведь нет ничего, что ты не можешь получить.
— Ты хочешь сказать, что у меня есть деньги. Ну да, они у меня есть. Вот и у тебя они тоже есть, так что же, у тебя есть все?
— Не совсем. Во всяком случае, мне нужно нечто большее, чем деньги.
Валери опять рассмеялась.
— Вот оно. Всегда хочется чего-то большего, чем деньги. И последнее время меня мучает такое чувство, как будто я что-то упустила. Не знаю, что именно, но я так остро чувствую это, как будто жду, что вот-вот что-то произойдет, что-то укажет мне, какие скрыты во мне силы и что мне следует делать, и это «что-то» будет совершенно непохожим на то, чем я всегда занималась… Это немного нервирует — дожидаться того, о чем не имеешь ни малейшего понятия, как будто есть то, чего действительно стоит дожидаться. Но я никогда не ощущала ничего подобного. Это как навязчивая идея — если я упущу свой шанс сейчас, он у меня уже не появится никогда… — она умолкла и, остановившись, положила руки на окружавшую площадку ограду, словно наблюдала бег невидимой лошади. — И много думаю о детях. Вряд ли я жду именно этого, но вдруг это то самое? Я слишком быстро меняю свои решения, а еще чаще просто ничего не решаю. А что ты думаешь, Сибилла? Тебе бы не хотелось иметь больше детей?
— Нет, — Сибилла почувствовала, что сказала это слишком резко, и попыталась смягчить свой тон. — Я тоже думала об этом, даже хотела бы, но как я могу? Я не собираюсь выходить замуж, а как еще я могу завести ребенка? К тому же мне приходится зарабатывать на жизнь, ты же знаешь, а это отнимает у меня почти все время, — она оперлась на ограду рядом с Валери и приблизила к ней лицо. — Я так все испортила с Чедом, когда позволила Нику забрать его, уверить меня, что мне не стоит часто навещать мальчика, потому что он расстраивается и так далее. Я вообще напрасно позволила ему одному растить Чеда, я должна была заставить его отдать мне моего собственного ребенка, тогда сейчас я не была бы одна…
Валери пыталась взглянуть ей в лицо, но Сибилла отвернулась.
— Вот не знала, что Ник препятствует тебе навещать мальчика, — произнесла она изумленно. — Совершенно на него не похоже.
— Как ты можешь знать, что на него похоже, а что нет! Ведь ты не видела его девять лет, и ты не была за ним замужем… — выпалила Сибилла и осеклась. — Прости меня, — жалко произнесла она. — Я так расстроена из-за Чеда, а тут еще Квентин умер, да и работы по уши, и совершенно не с кем посоветоваться… Прости, это вышло так грубо.
— Совсем не грубо, да это и не важно, — Валери пристально смотрела в центр площадки невидящими глазами. Она вспоминала то время, когда Ник говорил ей о том, что им надо завести детей.
— Ну, а что Карл? — спросила Сибилла дрожащим голосом, как будто боролась с подступающими слезами. — Разве он не хочет детей?
— Он хочет подождать, он, видишь ли, не из тех, кого может обеспокоить, что ему уже тридцать один год. Ему нравится выступать в роли советника по инвестициям, там ему нет равных; он любит играть в поло, и там ему тоже нет равных. Он счастлив в игре и в работе, но не похоже, чтобы он захотел оказаться счастливым в роли отца.
— Или в роли мужа, — проницательно подсказала Сибилла.
— Об этом он не знает, — обе женщины взглянули друг на друга, ощутив на мгновение редкое взаимопонимание. — Он думает, что ему нравится быть мужем, и иногда так оно и есть. Зависит от того, как я отношусь к семейной жизни. Если мне нравится его команда в поло или его клиенты и при этом я не веду речи об истинной близости…
Она оборвала себя на полуслове. Похоже, что она и так наговорила достаточно, больше, чем обычно позволяла себе.
— И все же он отличный товарищ, и мне нечего требовать от него больше, чем он может дать.
— И ты не хочешь большего?
— Я принимаю то, что я получила. Скажи, а вы с Квентином были друзьями?
— Да, и партнерами по бизнесу тоже. Я бы ни за что не вышла за него, если бы не любила его.
Валери кивнула, но Сибилла не была уверена, поверила она ей или нет.
— Значит, ты не любишь Карла?
После некоторого молчания Валери тихо сказала:
— Нет, я люблю его. Ну, теперь, когда ты посмотрела на корт, пойдем на конюшни.
Она оттолкнулась от ограды и большими шагами двинулась дальше, и Сибилла едва поспевала за ней, идущей по направлению к оштукатуренным конюшням, где стояли лошади друзей и соседей и восемь собственных лошадей Валери и Карла. За конюшнями была расположена крытая зимняя арена, отгороженная стеклянной стеной от покрытых снегом окрестностей и заходящего за перевал Голубых гор солнца.
Ни в этот день, ни в остальные три дня пребывания Сибиллы у нее в гостях Валери больше не заговаривала ни о себе, ни о Карле.
Но это уже мало заботило Сибиллу. Она узнала достаточно, а прожив несколько дней в доме Стерлингов, узнала еще больше. Она смотрела и слушала, отмечала для себя наряды и украшения гостей, которые, по ее мнению, составляли высший свет Мидлбурга, и запоминала, как и что говорят люди, чья благополучная жизнь была заполнена лошадьми и процветанием. Она наблюдала за Валери, которая оказалась необыкновенной хозяйкой: внимательной, искренне увлеченной гостями, заботливой без назойливости, радостно вводящей каждого в повседневную жизнь поместья Стерлингов. Казалось, ей удавалось быть одновременно повсюду, никого не оставлять без внимания, хотя она не посягала на авторитет Салли, домоправительницы, которая вела все хозяйство и ведала распорядком дня. Сибилла не могла не восхищаться ею: как ни странно, но такая пустая и бестолковая штучка, как Валери, в этой роли была бесподобна.
И вот день за днем Сибилла присматривалась и запоминала то, что ей казалось нужным, и уже через пару дней начала ощущать себя одной из них. Оставалось только приобрести собственный дом с угодьями и обстановкой, чтобы стать частью Мидлбурга уже на полных правах.
В последнее утро старого года Карл Стерлинг возвратился с охоты. В общей суете приветствий с двумя дюжинами гостей он едва заметил Сибиллу, и у нее в памяти запечатлелось длинное лицо с темными тенями на висках, со светлыми, начинающими редеть волосами, острый взгляд, который казался мрачным, и при этом — мальчишеская улыбка, которая делала его юным и беззаботным, почти беспечным.
Сибилла наблюдала за ним, когда он в тот же день болтал с друзьями, смеясь только им известным шуткам, которых она не понимала, перечисляя имена, которые были ей незнакомы, подтрунивая над людьми, с которыми его связывала давняя дружба, перешедшая к ним от их родителей. Когда он приблизился к ней, она не могла найти, что сказать.
— Сибилла Эндербай, — начал он. — Вы знаете Вал давным-давно, с самого детства. Вы жили в Нью-Йорке, а теперь переехали в Вашингтон, в Уотергейт. Вашим мужем был Квентин Эндербай, который недавно умер — мне, право, очень жаль, — и у вас есть собственная телесеть ТСЭ. Что вы можете мне еще сообщить о себе?
— Мне нечего добавить, — холодно отозвалась Сибилла.
— Ах ты, черт, я вас обидел. Так ведь? Господи Боже, какие у вас недоверчивые глаза — как маяки. Представьте, я всегда так поступаю, когда знакомлюсь, когда кто-то попадает в мои владения, иначе я ни за что не запомню имени, а Валери скажет, что это отталкивает людей. Ну что, я прощен? Я хочу все о вас знать. Валери говорит, что вы всегда осуществляете то, что задумали. Мне интересно, как это вам удается, что вы любите и чего не любите, что вы выбираете, когда ходите за покупками, и какие лошади вам нравятся. Какие книги, кино и музыка. И так далее. У вас хватит времени, чтобы поведать мне все это?
«Он ведет себя, как подросток, впервые снявший девицу», — подумала Сибилла, ломая голову над тем, что скрывается за этим позерством.
— Все мое время в вашем распоряжении, — ответила она уже более теплым голосом. — Я тоже хочу узнать вас поближе. Валери рассказала достаточно, чтобы разжечь мое любопытство.
Он метнул в нее взгляд:
— Вы так говорите, что мне хочется немедленно найти Валери и потребовать, чтобы она призналась, что она тут наговорила.
Сибилла покачала головой.
— Я так сказала, потому что вы собрались провести со мной так много времени в разговорах. Вот я и решила, что вы сами могли бы разузнать то, о чем поведала мне Валери.
Он рассмеялся:
— Но тогда уж вы ничего не скрывайте, идет? И все же я польщен. А что это мы торчим тут, в углу? Смотрите, какой огонь в камине, как там уютно можно устроиться и поболтать с часик, пока остальные не соберутся, чтобы выпить. Можем мы присесть и немного поговорить? Или вы предпочитаете прокатиться верхом? Вы ездите верхом?
— Да, хотя, наверное, не так хорошо, как вы.
— Никогда не извиняйтесь заранее. У вас еще будет для этого полно времени. Шучу! Ну, так что же вы предпочтете? Кататься или беседовать?
— Для начала побеседовать.
— Отлично, — он повел было ее к камину, но уголок оказался занятым, и пока Карл искал другое местечко, он заболтался с гостями, сидевшими у огня.
За день им так и не удалось поговорить, но Сибиллу не расстроило это. Ей было довольно стоять рядом с ним, наблюдать за ним, знать, что он помнит о ее присутствии и заинтригован. Он восхищался ее глазами; она знала, что его восхищает весь ее вид, ее лоск и ухоженность в отличие от большинства обычных провинциальных гостей. Он был заинтересован, он был заинтригован и очарован. Это был муж Валери, которого она разглядывала, стоя совсем близко. Раз, шагнув назад, он слегка задел ее и обнял одной рукой, чтобы она не оступилась. Она промолчала, но ясно дала понять, высвобождаясь, что делает это с неохотой. И наконец, когда уже все гости прибыли и бокалы были наполнены, стоящая у камина Валери провозгласила:
— Сегодня вы слышите это в первый раз, но уж, конечно, не в последний, — и она подняла свой бокал. — Счастливого Нового года, друзья мои!
Все подхватили слова поздравления, старинные деревянные стены наполнились радостными голосами и смехом. В углу Сибилла молча встретилась глазами с Карлом. Они сдвинули бокалы, и пальцы их встретились.
— Счастливого Нового года, Карл, — прошептала Сибилла. И улыбнулась.
notes
