ГЛАВА 13
Она была маленькой, тоненькой, с серыми глазами под бесцветными бровками и с шелковистыми, совсем белыми волосами, и именно это ее нежное личико было первым, что увидел, очнувшись в больнице, Эндербай. Он и понятия не имел, кто она такая, но что-то связанное с ней заставляло его чувствовать себя почти счастливым.
— Здравствуйте, — ласково проговорила она, улыбаясь. — Мы ждали вас, и я так рада, что вы вернулись к нам.
Похоже, она была с ним все то время, которое он находился в больнице. Иногда его навещала Сибилла, большую часть времени у его постели дежурил Руди Доминус, но Лили Грейс была рядом всегда: когда Эндербай приходил в себя, когда он просыпался и засыпал, и когда его, наконец, на «скорой» отвезли домой.
— У нас есть сиделки на все время, — заявила Сибилла, — и больше нам никто здесь не нужен.
— Но мистеру Эндербаю хочется, чтобы мы были рядом, — возразил Руди Доминус. — Доктор спрашивал его об этом еще в больнице, и он очень определенно выразил желание, чтобы мы были с ним. Предоставьте решать ему самому.
— Здесь решаю я, — Сибилле захотелось осадить его. — Что вам нужно?
— Позаботиться о больном. Поистине, это наш долг. Мы с Лили направляемся в Нью-Йорк, ничего, если мы сделаем небольшой крюк. В этом наше призвание.
Он посмотрел прямо ей в лицо своими выпуклыми глазами безо всякого выражения, и Сибилла ощутила не без раздражения, что слегка побаивается его. У него было худое, почти изможденное лицо с глубокими складками, обрамленное шапкой черных волос. «Должно быть, крашеные, — решила она, — да и брови тоже». Он ей не нравился. Эксцентричность всегда раздражала ее и заставляла нервничать, к тому же ей казалось подозрительным, что он появился как раз, когда с Квентином случился удар, — как будто специально вертелся там, поджидая, чтобы что-то произошло. Но похоже, что Квентин был спокойнее в присутствии этого человека. Ему нравилось держать подле себя и девушку. Впрочем, думала Сибилла, вреда от нее нет, какими бы странными ни казались ее отношения с Доминусом. Сибилла никогда не отличалась любопытством в отношении других людей и оставалась непроницаемой для той необычной притягательности, которая влекла к Лили Грейс других. Все, что видела Сибилла, это то, что девушка была очень молоденькой, бледненькой, какой-то безропотной, мямлящей и запинающейся в словах и часто испуганной. «Нет, совершенно безвредна. Может быть, они оба безвредны».
— Ну, как хотите, — махнула рукой Сибилла, разрешая Доминусу остаться. — Только не мешайтесь тут.
И с тех пор они всегда находились в доме, кто-то один или оба, сидели возле Эндербая, читая ему или просто болтая, молясь вместе с ним, а если Лили была одна, то она пела ему, когда он засыпал. Когда бы Сибилла ни входила в комнату, они тотчас исчезали, но с ее уходом появлялись вновь, тихо ступая по толстым коврам, переговариваясь приглушенными голосами. Каждую ночь они на несколько часов возвращались в свои отдельные номера в мотеле на окраине Вашингтона; все остальное время этого незаметно прошедшего влажного июня они проводили в сырой, холодной спальне Эндербая.
А потом Лили стала готовиться к отъезду.
Доминус сообщил об этом Эндербаю, когда луч полдневного солнца просочился в узкий проем между задернутыми шторами и веки Эндербая дрогнули.
— Если вы проснулись, — сказал Доминус, — то было бы неплохо, чтобы вы попрощались с Лили.
— Куда она уезжает? — глаза Эндербая были по-прежнему закрыты, слова выходили косноязычно — одна сторона рта у него не действовала.
— Обратно в школу. Я думал, она рассказывала вам. Сомневаюсь, чтобы вы увиделись с ней до Рождества.
Правый глаз Эндербая открылся, другой оставался закрытым.
— Я опять уснул? Долго я спал?
— Три часа.
— Три часа? Я же просил вас всегда будить меня через час! Вы обещали!
— Вы спали очень глубоко, Квентин. Вам сейчас нужно много спать.
— Ну да, ну да… А где Сиб?
— Ох, предполагаю, что у себя в конторе. Она со мной почти не разговаривает, вы же знаете.
— Знаю. Что за глупости! А спроси, почему, — молчит. Не разрешайте мне спать, Руди! Пусть старики спят целыми днями, но не я. Будите меня… я полагаюсь на вас. Обещайте! Я хочу на вас положиться.
Доминус нагнулся и промокнул слюну на губах Эндербая.
— Можете положиться на меня в том, что я буду все делать, как вам лучше. Поистине, это мое призвание. Ваши тело и душа медленно нащупывают путь к выздоровлению, и к вам придут облегчение и возрождение, если вы будете следовать моим советам. Я здесь нахожусь для того, чтобы вывести вас из той бездны гордости и лжи, в которую вы угодили. Вы провалились в бездну, и ваш удар только открыл вам, как она глубока, вы обрекли себя на муки, но я здесь затем, чтобы дать вам новую возможность, я здесь для вашего блага. Мы будем действовать вместе, чтобы уничтожить все грехи, которые тянут вас в пропасть, которые привели вас к сердечному приступу. Ваш дух трепещет и страшится тех сил, которые влекут вас в бездну. Я здесь затем, чтобы раскрыть вам глаза на эти силы, чтобы возвестить вам о вашем новом рождении. Сейчас я приведу Лили.
— Она странная девушка, — сонно пробормотал Эндербай.
Монотонные проповеди Руди Доминуса всегда навевали на него дремоту. Ему как-то никогда не верилось, что у него есть какие-то грехи, и сама мысль, что он может трепетать от страха из-за чего-то или из-за кого-то, казалась ему вздором. Но когда говорил Руди, дело было не в смысле его слов, а в том, что они звучали так успокоительно: «Я здесь для вашего блага…» Никто другой, думал Эндербай, не заботился о его благе. Он так долго пытался бороться с подступающей старостью, а вот теперь он нашел человека, который займется этим вместо него. И это было дороже всего, что он имел.
Доминус открыл дверь и придерживал ее, пока Лили Грейс проходила позади него и остановилась у постели. Ее волосы были собраны сзади в длинный хвост, подчеркивая нежность ее кожи; на ней были хлопчатобумажная рубашка с длинными рукавами и длинная, почти до щиколоток, бесформенная юбка, а на ногах — белые носки и теннисные туфли. Она положила холодную руку Эндербаю на лоб.
— Простите, что я покидаю вас, я была так счастлива, что могу помочь вам, я хотела заботиться о вас, но мне пора.
— Ничего не поделаешь, — вздохнул Эндербай, и слезы показались в его открытом глазу. — Больше никогда… Все равно, что плясать в грозу… Хотелось бы мне сплясать с тобой, Лили. Счастливого пути.
Она наклонилась и поцеловала его в руку.
— У вас появится кресло-каталка, а это куда лучше, чем лежать целыми днями в постели. И все-таки одна сторона у вас действует; разве никто не может позавидовать этому?
— Никто, — все-таки он попытался улыбнуться ей. — Прости, что я плачу. В эти дни я плачу по каждому пустяку, ну как ребенок.
— Поплачьте, это хорошо, — она нахмурилась. — Жаль, что я не знаю нужных слов… Руди говорит, что, когда я стану старше, они придут сами, но пока мне трудно… Плакать хорошо, и смеяться тоже. Это часть вашей жизни. Это все равно, как ваша здоровая сторона и парализованная сторона. Вы же все равно целы, только одна часть тела может делать меньше, чем другая. Вы мне верите?
— Нет, — он пристально посмотрел на нее. — Поужинай с нами сегодня вечером, со мной и с Руди. А Сиб не будет. Она работает.
— Я возвращаюсь обратно в школу, Квентин. Разве вы забыли?
Казалось, он смутился.
— А разве сейчас не лето?
— Да, июль. Но у нас летняя школа.
— Где?
— Академия Ренвика. В Массачусетсе. И мне нужно ехать, — она опять поцеловала его. — Я буду думать о вас, чтобы вы поправились, и молиться за вас. Я верю в вас, Квентин.
— Подожди… — здоровой рукой он пытался помочь себе встать, но опять откинулся в постели. — Не уезжай. Школы есть и в Вашингтоне… полно школ. Почему ты должна ехать… куда там?
— В Массачусетс. И еду я туда потому, что так велел мне Руди. До свидания, дорогой Квентин. Я буду за вас молиться. Мы еще увидимся.
— Когда? — спросил он. — Когда же?
— На Рождество, — ответил Доминус. Его голос напоминал толстый бархат после нежного журчания голоса Лили. Он на мгновение положил руку ей на голову, что могло означать ласку или мягкое приказание покинуть комнату, и она вышла.
Руди присел рядом с Эндербаем.
— Ей еще нет пятнадцати, видишь ли, я забочусь о ней и все делаю для ее пользы. Поистине, это мое призвание.
— Выше, — выдохнул Эндербай.
Доминус нажал рычаги на больничной койке, которую Сибилла доставила сюда за день до выписки Эндербая из больницы, и приподнял его, чтобы тот мог сидеть.
— Скоро мы будем ужинать. Может быть, вы хотите чего-нибудь?
— Выпить.
— Ага, — он плеснул глоток виски в большой стакан воды и протянул Эндербаю. — Еще чего-нибудь?
— Поменьше воды и побольше виски. Пожалуйста, Руди, ты что, хочешь убить меня?
Доминус хмыкнул и, помогая Эндербаю придерживать стакан, долил еще немного из бутылки.
— Хватит, Квентин. Воистину…
— Расскажи мне о Лили, — попросил Эндербай.
— Ах да, Лили. Когда-нибудь из нее выйдет превосходная проповедница. Учится-то она у меня, но есть в ней что-то такое, чего нет во мне. То, что она говорила о смехе и слезах, это же здорово. Вы и сами понимаете, конечно, это надо еще отточить и отполировать, но глубина в этом уже есть. У Лили есть глубина. Она еще ничего не знает об этом, и, пока она не будет готова, я тоже ничего не говорю ей, но придет время, и она превзойдет многих.
— Пятнадцать… — произнес Эндербай. — И у нее нет родителей?
Доминус широко развел руками.
— Насколько она сама помнит, в ее жизни были только приюты. Она была маленькой дикаркой, которую переводили из одного заведения в другое, когда она становилась неуправляемой. В то время, как я встретил ее…
— Где?
— В Кентукки. Я проповедовал там, но мои прихожане были слишком бедны, чтобы обеспечить мое существование, и я нашел работу — раздавать рекламные буклеты в вестибюле магазина. Что это, как не трагедия, — заниматься таким делом, имея более высокое призвание? Но все же я толковал людям об их душе, раздавая эти буклеты, вот в этой толпе и оказалась Лили. Такая маленькая, испуганная — она была готова броситься наутек из-за одного грубого взгляда. На ней были потертые голубые джинсы, ковбойка, и ее волосы торчали в разные стороны. Когда я собрался пойти перекусить, она взяла меня за руку, сказала, что хочет есть, но что ей некуда пойти. Заявила, что ей двадцать один год, что она слышала мою проповедь, что она хотела бы научиться этому, чтобы проповедовать вместе со мной. Когда я закрывал глаза, ее голос казался куда более зрелым, чем ее вид, она говорила так трогательно, и, разумеется, она восхищалась мной… Ах, я не помешал вам?
Вошла сиделка, неся поднос с едой.
— Я поставлю это здесь, — сказала она чопорно. Она никак не могла привыкнуть к присутствию Доминуса и была рада, лишь когда ей позволяли суетиться, оставляя пациента с нею на несколько часов. Нагнувшись, она успела утереть Эндербаю рот, прежде чем Доминус мог остановить ее, и побрела прочь.
Впервые с тех пор, как он вернулся домой, Эндербай не набросился на еду, как жадный мальчишка. Глаза его были прикованы к Доминусу.
— Ей не было еще двадцати одного?
— Увы, нет. Ей и четырнадцати-то еще не исполнилось. Но она зарыдала так ужасно, когда я велел ей возвращаться назад в приют, что я решил, что позабочусь о ней лучше, чем они, — кем бы они ни были, — так что, когда до меня дошли слухи о свободной кафедре проповедника в Нью-Джерси, она отправилась туда со мной. Знаю, знаю, — поспешно прибавил он, хотя Эндербай не перебивал его, — так нельзя, забирать ребенка в другой штат, но ведь кроме меня никому этот ребенок не был нужен, а я хорошо заботился о ней. Она была так благодарна, так душевна, что я и впрямь почувствовал себя добрым христианином, хотя я так же слаб, как и все другие. Она держалась особняком, ходила в школу, как послушная девочка, звала меня папой, стирала и готовила и никогда не была…
— Наложницей, — закончил Эндербай, и здоровый глаз его насмешливо блеснул. — Любовницей. Женой.
Доминус подскочил, как ужаленный:
— Она никогда не была ни в малейшей опасности — из-за меня или кого-то другого. Она вверила себя моему попечению. Воистину, это было мое призвание — защитить ее. Не может быть искупления там, где нет греха, Квентин. Вы что, сомневаетесь, что она девушка?
Эндербай пожал плечами.
— Не могу сказать. Никогда не мог. Пару раз меня здорово проводили на этом, когда я был еще юнцом, — он разразился смехом, почти повизгивая. — Сам дурил девчонку, когда мне было четырнадцать… а то как бы я узнал все это. Девственницы. Попробуй узнай.
— Она же ребенок, — внушительно произнес Доминус. — А я проповедник.
— Просто должно вспыхнуть, — вновь хихикнул Эндербай.
Поднявшись во весь рост над кроватью, Доминус отвернулся:
— Я уйду, а вы тут обедайте. Может, позже, когда вы будете говорить о Лили и обо мне без подобных намеков, мы сможем…
— Подожди! Да Господи Боже, подожди же! — голос Эндербая почти срывался на крик. — Да я и не думал ничего такого. Просто пошутил… глупо пошутил… ты же не уйдешь только потому, что я… Руди, не уходи! Не оставляй меня!
Доминус обернулся:
— Я не знаю более неумных шуток!
— Конечно! Прости меня! Больше это не повторится! Послушай, Руди, сядь, давай пообедаем вместе. Боже мой, ты же знаешь, что я не могу быть один, я не могу вынести этого…
— У вас есть сиделка.
— Это совсем другое! Я хочу, чтобы ты! Всегда любил проповедников, всегда питал к ним слабость. Не согрешишь — не покаешься. Руди, я же полагаюсь на тебя!
Очень медленно Доминус снова сел. Медленно он взял одну из сложенных салфеток и повязал Эндербаю вокруг шеи. Глубоко вздохнув, Эндербай взялся за вилку. Рука его дрожала.
Ели молча. То и дело Доминус останавливался, чтобы отереть лицо Эндербаю, смахнуть с него крошки, убрать то, что пролилось, а Эндербай лишь издавал какие-то нечленораздельные звуки, когда ему хотелось чего-нибудь, но они не проронили ни слова, пока тарелки их не опустели.
— Я хочу сделать что-нибудь для тебя, Руди, — сказал тогда Эндербай. И закрыл глаза. — Устал. Тяжелое занятие — есть. Так трудно привыкнуть. Я что-нибудь для тебя сделаю.
— Потом, — отозвался Доминус, убирая поднос и поправляя постель. — А теперь вам надо поспать.
— Телевидение. Отличное шоу, — Эндербай сонно хмыкнул. — Вот чем мы займемся. Ты слышал когда-нибудь об этом? Новости, спорт, погода, викторины, интервью, фильмы, религиозные передачи. Ты будешь проповедовать по телевизору. Нравится тебе это? Аудитория побольше, чем Кентукки или Нью-Джерси. И никаких больше буклетов в этом… где бишь?
— В выставочном центре, — напомнил Доминус внезапно осипшим голосом.
— Точно. Больше этого не будет. Тебе нравится моя мысль? Для тебя я это сделаю. Обговорим это с Сиб. Идет?
— Да, — с долгим вздохом отозвался Доминус. — Еще как!
— Отлично. Обговорим, это с Сиб.
— Вы хотите, чтобы я?..
— Нет, нет! Боже упаси, держись от этого подальше! Я сам. Завтра же. Напомни мне… я что-то стал забывчив… — голова его склонилась набок. — Обговорим… Сиб… — и он засопел.
Но на следующий день он не виделся с Сиб — она ушла рано утром, когда все еще спали.
Было воскресенье, воздух был восхитительно свеж, и она откинула верх своего спортивного автомобиля, проезжая по мосту в Вирджинию. Она проехала мимо поворота на Фейрфакс, мимо конторы и студий «Трансляционной сети Эндербая», направляясь в сторону Лизбурга, развивая немыслимую скорость на пустом в этот час шоссе. Солнце заливало расстилавшиеся за городом поля золотым светом, ветерок приятно холодил, растрепав ее уложенные волосы и играя их прядями.
За Лизбургом она медленно повернула на ферму Карравея, проехала полмили и ровно в восемь утра вылезла из машины около конюшен. Словно облитая, в своем костюме наездницы, она кивнула Винку Карравею, своему инструктору по верховой езде, уже дожидавшемуся ее, придерживая за узду лошадь. Повсюду ее ценили за пунктуальность, но уж сюда ей тем более нельзя было опаздывать: ей надо было многому научиться, а она очень спешила.
Шаг за шагом она становилась именно тем, кем наметила себе стать. Она была метким стрелком, охотником, недрогнувшей рукой разящей птиц, лис и оленей, а теперь она надеялась стать первоклассной наездницей и так же, как в охоте, преуспеть в выездке и в скачке с препятствиями.
Она процветала, одевалась безупречно и покупала себе чудесные драгоценности и меха — она могла делать все, что ей хотелось. И она владела сетью кабельного телевидения, Эндербая можно было уже не брать в расчет. Будет еще лучше, когда он умрет, вот тогда-то для нее и начнется настоящая жизнь; в конце концов, он сошел с дистанции, и вот впервые сама Сибилла Эндербай, а не ее муж, делала себе имя на телевидении.
И она обнаружила это славное загородное местечко, Лаудон Каунти в Вирджинии, где изобилие пряталось за целыми милями каменных стен и плетеных изгородей, под этими высокими сводами и в широких галереях особняков прошлого века. Впервые проезжая по графству, она поняла, что отныне именно здесь будет ее загородное поместье. Когда-нибудь один из этих особняков будет принадлежать ей, и конюшни с лошадьми, и сотни акров земли, которые гарантируют ей повышенное внимание соседей по графству, особенно в Мидлбурге, городе, в котором она решила поселиться.
Для начала они с Винком проехались по рингу на ферме Карравея. Это был редкий случай, когда Сибилла молча воспринимала критику, сжимая зубы, пытаясь спокойно усидеть на лошади, не погонять ее вперед силой, намеренно откидываясь то назад, то вперед, то приподнимаясь повыше, сжимая круп лошади бедрами, гибко двигала руками. Ею владело нетерпение. Упражнения она ненавидела, ей не терпелось пустить лошадь в галоп, проскакать через полосу препятствий с той же непринужденностью, с какой она неслась на автомобиле по шоссе. Но она не проронила ни слова, делая то, что велел ей Винк. Ведь она приступила к этим занятиям не ребенком, подобно тем, которые были рождены для седла, для ружья, для тенниса и кругосветных путешествий… Она начала поздно — в январе ей исполнилось двадцать шесть, и она должна держать удачу за хвост.
Следующим упражнением были прыжки. А потом начался другой урок, на другой лошади — скачки по пересеченной местности. И это вернуло ее к жизни. Чем быстрее она скакала, чем ближе была опасность, тем более удачным казался ей прожитый день.
Спустя некоторое время она позабыла и о Винке, и о времени: существовали только скорость, только те потрясающие секунды, когда она проносилась по границе между безопасностью и риском, и она оживала от пьянящей смеси восхищения и страха.
Когда Винк осадил лошадь, повернув назад к конюшне, она впала в ярость.
— Что мы там забыли?
— Десять часов, — сообщил он, спрыгивая на землю. — На сегодня хватит. Сегодня у тебя получилось неплохо.
— Неплохо? Разве я что-то делала не так?
— То же, что и всегда. Следи за руками, ты слишком ими размахиваешь. Небольшие движения кистью, ладно? Лошадь — очень чувствительное животное, ты же не хочешь разорвать ее на кусочки, толкая во все стороны.
У конюшни грум перехватил поводья их лошадей, и Винк проводил Сибиллу до машины.
— Ты должна это понять, а то ты, как буйвол, — только не обижайся, — который все крушит на своем пути. Тебе нужно установить взаимопонимание с лошадью, все равно, как с людьми, понимаешь? Попробуй полюбить ее. Если сможешь, все у тебя получится великолепно.
— Как с камерой, — пробормотала Сибилла.
— Что?
— Нет, ничего.
— Послушай, — он остановился, — у тебя есть очень важное свойство: если ты чего захочешь, тебя нельзя остановить. Тебе не следует противиться тому, что я советую тебе. Ведь за это ты мне и платишь, верно?
— Я все усвоила. С этой минуты все будет, как надо.
— Угу, — вздохнул Винк и пошел вперед, Сибилла вслед за ним подошла к машине.
— На следующей неделе, — напомнила она, садясь за руль, но мысли ее были прикованы к состоявшемуся уроку. «Держись нежнее за повод, понравься лошади, полюби ее, черт ее дери!» Это-то она усвоила, она будет лучшей наездницей графства Лаудон.
Ей пришлось сдерживаться, чтобы ехать медленнее на обратной дороге, движение было сильнее, чем ранним утром, и она нетерпеливо постукивала пальцами по рулю, включила радио и каждый раз вздрагивала, когда почти упиралась в бампер чужой машины. Когда она добралась до дома, утренний восторг прошел, она помнила только, как Винк критиковал ее руки, да пробки на дороге. Она прошла через холл, сбрасывая пиджак.
— Миссис Эндербай.
Сибилла так и вздрогнула. Перед ней в холле стоял Руди Доминус, загораживая дверь в ее спальню. Казалось, его лицо в глубоких темных бороздах было частью его черного костюма, и она удивилась, как Квентин переносит мрак, исходящий от него.
— Квентин хотел бы видеть вас, — сообщил Доминус, вытягивая руку в направлении спальни Эндербая, как будто он был посланником, а Сибилле надлежало следовать за ним.
— Я приду позже, — ледяным тоном произнесла Сибилла. — Сначала переоденусь.
Их взгляды пересеклись, и Доминус кивнул.
— Будьте добры. И как можно быстрее. Он очень обеспокоен.
— Он умирает? — резко осведомилась она.
Слабая улыбка тронула тонкие губы.
— Нет, об этом вы можете не беспокоиться. Думаю, он сможет протянуть долго.
Сибилла отвернулась и вошла к себе. Пока горничная готовила ей ванну и помогала снять костюм для верховой езды, она раздумывала о Доминусе.
«Пора ему убираться. Квентин самым прекрасным образом мог обойтись и без него, на кой им сдался этот нетерпимый проповедник с безумными глазами, крашеными волосами и грязью под ногтями — и это в их-то доме. И совершенно неважно, что Квентину с ним хорошо. Валери и дня не потерпела бы его дома, и уж, конечно, не семь недель».
Два часа спустя она вошла к Эндербаю в комнату в ярком полосатом шелковом халате, с распущенными волосами, откинутыми назад и схваченными золотым обручем.
Кровать была приподнята, и, сидя со стаканом в руке, Квентин сердито поглядывал на Доминуса.
— Не давал мне спать, — сообщил он Сибилле. — Заявил, что ты хотела зайти, и мне пришлось бодрствовать.
— Ну, разумеется, спи. Я зайду позже.
— Садитесь, — пригласил Доминус, придвигая ей кресло, с которого поднялся, едва она вошла. — Может быть, хотите чаю? У нас он всегда горячий.
— Нет. И мне надо поговорить с Квентином наедине.
Доминус выстрелил взглядом в Эндербая, но тот не заметил этого, разглядывая халат Сибиллы.
— Миленький. Как павлин… или попугай… или кто там еще… Руди, сделай себе такой же костюмчик. Весь разноцветный. Слишком много черного на одну эту комнату.
Доминус нагнулся и вытер рот Эндербаю.
— Миссис Эндербай хочет, чтобы я удалился, — тихо сказал он.
— Пусть будет так, как она хочет. Это помогает мне чувствовать себя молодым, как и ты. Вы оба работаете на меня. Живите вечно.
— Я подожду в приемной, — нехотя произнес Доминус, уходя, но оставляя приоткрытой дверь.
Сибилла захлопнула ее.
— Я хочу, чтобы он убрался отсюда, — заявила она, вновь усаживаясь в кресло. — Из-за него я нервничаю, а он ведет себя так, будто он здесь хозяин. Мне он не нравится, да он нам и не нужен.
— Мне он нужен.
— Ты прекрасно обойдешься сиделками. Посмотри, какой ты сильный. Я хочу, чтобы он убрался, Квентин.
— Обещай ему религиозную передачу.
— Что?
— Религиозную передачу. У нас нет ни одной. Почему бы и нет? У вас появилась религиозная передача за время моей болезни?
— Нет. Нам не нужно…
— Дьявольщина! А ты подумала, какая будет огромная аудитория, если передача выйдет удачной? А Руди совсем неплох. Да масса людей по всей стране умирает как хочет, чтобы у них в доме появился проповедник. На улице дождь, в церковь идти лень — надо бриться и одеваться, вот и смотри службу из собственной постели, если пожелаешь! Руди очень неплох, он будет захватывать людей, — его глаз закрылся. — Боже, как я устал; Сиб, дай ему время.
— А что мы с этого будем иметь?
— Зрителей…
— Это не много. В религиозную передачу рекламу не сунешь.
— Пожертвования. Другой… в сторону… отчаяние… — слезы полились из-за закрытых век. — Больше ничего не могу. Как же это здорово, соединять слова, как все люди. Теперь не могу больше. Уходи.
Сибилла встала, толкнула свое кресло.
— Поспи немного. И скажи своему дружку, чтобы убирался сегодня же вечером. Если ты убедишь меня запустить религиозную передачу, то я подыщу кого-нибудь более подходящего к стилю нашей программы.
Эндербай разлепил свой здоровый глаз и уставился на нее.
— Пожертвования. Мы возьмем часть оттуда.
Она помолчала.
— И сколько же?
— Руди говорит — пятьдесят на пятьдесят. Вернемся к этому позже.
— Сколько он может принести?
Эндербай пожал одним плечом.
— Робертс, говорят, получает миллионы.
— Но сколько твой-то дружок получал?
— Он никогда не участвовал в телепередачах.
— А сколько он имел в церкви?
— Черт побери, да отстань ты, Сиб! Я хочу дать ему шанс, он мне нравится! Дай ему полчаса в неделю, час, может быть. Что тебя так волнует? Эфир не так легко заполнить, тем более, если мы будем расширяться… Ты ведь все сделаешь, ладно? Больше часов. Сделаешь? Вспомни, я говорил тебе…
— Я рук не покладаю! — внезапно взорвалась Сибилла. — На мне вся работа! Я принимаю все решения!
— Помол… — Эндербай силился выговорить что-то, подбородок его был весь мокрый от слюны. — Кто тут владелец?..
— Ты! — она глубоко вздохнула. Он может протянуть долго, так говорит Руди, но доктора уверяют в обратном. — Прости меня, Квентин. Разумеется, мы собираемся расширяться, как ты и хотел, я ничего не забыла. У нас будет пятнадцать, может быть, шестнадцать часов. Где бы я сейчас была, если бы не твои планы и расчеты? Я просто делаю все, что могу, пока ты не встанешь на ноги, и тогда мы расширимся до еще большего количества часов. Когда ты еще немного окрепнешь, я принесу тебе все, что наработала за это время, только скажи, когда.
— Не теперь, — с трудом произнес Эндербай. — Ты хорошая девочка. Ты ведь дашь Руди его религиозную передачу?
— А что с девушкой? Лили? Она тоже будет участвовать?
— Она уехала. В какой-то пансион, не помню. Ну а Руди? Получит он передачу?
Она на секунду задумалась. Это слишком занимает его. Зато Доминуса работа отвлечет от Квентина, будет поменьше кружить над ним. А она избавится от него после смерти Квентина.
— Сиб! Получит, правда ведь?
— Да, — сказала она.
— В какое время?
— В воскресенье, скорее всего. Могу предложить ему передачу в полдвенадцатого утра или в половине седьмого вечера, сразу после новостей.
Он опять вздохнул.
— Я не знаю, когда лучше? Посоветуйся с ним самим, — он закрыл здоровый глаз и замотал головой по подушке, издавая похожий на смех лай. — Крошка Сиб! Заполучила вероучителя, сама не зная как. Опусти кровать.
Сибилла повернула рукоятку под матрасом. Потом наклонилась и коснулась щекой его лба.
— Вечером я ухожу, и как жаль, что тебя не будет рядом! Мне неуютно без тебя. Увидимся завтра.
— Скажи, чтобы Руди вернулся.
Когда-то он хотел знать, куда она уходит и что она собирается делать, час за часом. Теперь ему был нужен только Доминус.
«Но не может же это длиться вечно, он должен убраться отсюда!» Думая об этом, Сибилла вышла к До-минусу, дожидавшемуся в приемной Эндербая.
— Воскресенье, утром или вечером, — бросила она отрывисто. — И как только ты получишь аудиторию…
— …паству, — с улыбкой поправил он.
— …толпу людей, сидящих перед тобой!… Чтобы все выглядело убедительно, мы подумаем о контракте. Не заставляй Квентина ждать.
Она обошла его, миновала холл и вошла в собственную приемную. «Он не может здесь больше оставаться. В тот день, когда Квентин умрет, Руди Доминус вылетит отсюда».
Впервые о Руди Доминусе Ник услышал в марте, через восемь месяцев после телепремьеры его богослужения, когда Сибилла явилась в Калифорнию на пятилетие Чеда.
Она сидела на софе, Чед прижался к ней, и ее рука рассеянно охватывала его плечи. Он сидел осторожно, едва касаясь матери, но не прижимаясь к ней: он знал, что иначе она может рассердиться, и предпочитал не нарушать неписаных правил.
— Ник, отужинай с нами, — предложила Сибилла.
Чед так и знал, что она скажет это, она всегда так говорила.
— День рождения Чеда нужно праздновать семейно.
Ник взглянул на Чеда.
— А что ты скажешь?
— Давайте все вместе, — сказал Чед, зная, что этого хочет Сибилла, и она отблагодарила его, легко сжав ему плечо.
— У меня же есть для тебя подарки, — вспомнила она. — Сейчас хочешь получить или после ужина?
— Пожалуй, Сейчас, — спрыгнул с софы Чед. — Можно, я принесу их?
— Они в самом большом моем чемодане. Можешь открыть его, но не бери ничего, кроме свертков.
— Ладно, — обиженно ответил Чед и выскочил из комнаты.
— Как он вырос, — повернулась к Нику Сибилла. — Ты всегда знал, что с ним нужно делать. И он так похож на тебя.
— Волосы у него твои.
— А глаза твои. И рот тоже. И такие же, как у тебя, длинные пальцы. Такой чудесный мальчишка, мне даже не верится, что это мой сын. Ему нравится ваш новый дом?
— Да мы уже год живем в нем. Да, ему нравится. И школа, и друзья, которых он здесь завел.
— Просто потрясающе, как невероятно здорово ты все здесь устроил, — она разглядывала большую квадратную гостиную с мягкой мебелью, обитой кожей и замшей, двумя огромными персидскими коврами, с известными картинами Джорджии О'Киф и скульптурами Джиакометти, которые он коллекционировал. Дом был роскошен той простотой, которая только подчеркивала роскошь.
— Все это — и экономку, которая помогает Елене, и своих рабочих, и живопись… и ты все еще считаешь это само собой разумеющимся? Кто-нибудь может считать само собой разумеющимися двести миллионов долларов?
— Расскажи мне лучше о своем телевидении. На Рождество ты говорила, что ты работаешь над новыми передачами, что у вас появилось больше часов.
— Да тут всего так много, — сообщил Чед, вваливаясь в комнату с грудой ярких упаковок.
— По одному на каждый твой год, — подтвердила Сибилла.
— Ты сам распакуешь их? — спросил Ник, — или тебе нужна помощь?
Чед засмеялся:
— А тебе нравится открывать подарки.
Засмеялся и Ник.
— Это правда. Ладно, день рождения-то твой, валяй, распаковывай. А мы просто посмотрим.
— Ладно, — счастливым голосом проговорил Чед и занялся первым свертком.
Сибилла попыталась продолжить беседу, но Ник поднял руку, призывая ее к молчанию, и они стали наблюдать, как Чед разворачивает бумагу.
«Вся семья в сборе», — горестно подумал Ник. Эта мысль болезненно отозвалась у него в сердце.
Чед отшвырнул прочь оберточную бумагу и раскрыл большую коробку. Аккуратно разложенные по отделениям, там лежали сферы, моторчики, провода и какие-то совсем диковинные штуки, так что он озадаченно воззрился на них, разбирая надписи.
— Что это такое и как оно работает? — спросил он.
— Мы соберем это вместе, — пообещал Ник. В одну секунду он увидел, как нужно соединить все эти разрозненные части, и тут же оказался на полу рядом с Чедом. — Мы здесь с тобой придумаем одну замечательную вещь, ты будешь просто в восторге, — он оглянулся на Сибиллу. — Отличный выбор!
— Спасибо, — быстро сказал Чед. Он подошел к Сибилле, протягивая руки, и, когда она нагнулась, поцеловал ее. — Большущее спасибо. Это будет так здорово!
— Может, ты еще мал для нее, — заметила Сибилла, — но я подумала, что вместе с Ником у тебя не возникнет никаких затруднений.
— Мы отлично справимся, — отозвался Ник, уже соединяя две сферы, в одной из которых помещался малюсенький моторчик.
— Папа! — укоряюще произнес Чед.
Ник со смехом отложил части конструктора.
— Прости, дружище, просто никак не мог устоять. Подожду, пока ты сможешь присоединиться ко мне.
Он отошел к дивану, наблюдая, как Чед разворачивает другие подарки: набор из ста карандашей, деревянный поезд с десятком вагонов, три ярких книжки с картинками, пижаму и ночную рубашку с рисунком из улыбающихся зеленых динозавров.
— Вот это да! — закричал Чед, не сводя глаз с этого клада. — Такого дня рождения у меня никогда не было!
Он опять направился к Сибилле, очень осторожно протягивая к ней руки, чтобы она ненароком не вскочила и не убежала.
— Огромное спасибо, тут столько всего!
— Тебе, правда, нравится? — спросила Ника Сибилла. — Я же не знаю, я сама мало понимаю в этом.
Он опустился в кресло.
— Тебе кто-то помогал?
— Один из менеджеров у Шварца. Я позвонила им и сказала, что пятилетний мальчик… — она осеклась. — Ну, что еще я могла? Я же не знаю, чем он интересуется, я даже не знаю, что умеют делать пятилетние дети. И потом, он так изменился за то время, что я не видела его…
— Все великолепно, — громко заявил Чед, глядя на Ника честными глазами. — Сибилла все выбрала великолепно, как раз то, что мне было нужно. Мне, правда, все очень нравится.
Ник промолчал, как всегда неприятно пораженный тем, что Чед называл свою мать по имени, на чем она настаивала сама.
— Пап, все так здорово, — повторил Чед. В его глазах скользнуло беспокойство. — Ты ведь тоже так думаешь, правда же? Ты ведь тоже считаешь, что Сибилла привезла потрясающие подарки?
— Ну, конечно, потрясающие, — тихо согласился Ник. — Целая куча чудесных подарков.
— А когда Чед получит твой подарок? — спросила Сибилла.
— Завтра. В день рождения. А теперь, — сказал он, вставая, — нам пора ужинать. Чед захотел, чтобы у него на день рождения были китайские блюда, и все будет, как он и хотел. Сибилла, как тебе твоя комната, там все есть, что тебе нужно?
— Спасибо, все в порядке, — отозвалась она. — У тебя всегда есть все, что мне нужно.
Ник промолчал. Он никогда не знал, насколько безотчетны ее высказывания, и предпочитал пропускать их мимо ушей.
В последнее время, после случившегося с Эндербаем удара, подобные намеки что-то участились, но он предпочитал не задумываться над этим. По правде сказать, он вообще мало думал о ней, только если дело касалось Чеда. Когда они с Чедом говорили о ней, Чед сказал, что он любил ее и потерял, и Ник не стал разубеждать его относительно сомнительности этой любви и потери, потому что давно понял, что для Чеда далекая мать лучше никакой. А поскольку он хорошо понимал своего сына и знал, какой у него быстрый ум и его живое воображение, то догадывался, что, возможно, уже сейчас, когда ему только пять лет, Чед сочинил себе сказку, что когда-нибудь в будущем появится новая Сибилла, любящая, заботливая, которой захочется быть его матерью.
Вечером после ужина, когда Чед уже отправился в постель, Ник и Сибилла сидели в библиотеке за бутылочкой арманьяка, между ними стояла коробка с печеньем.
— Расскажи мне о Квентине, — попросил Ник.
Глядя в пол, она медленно покачала головой.
— Это ужасно, то, что с ним случилось, — она подняла голову, и Ник уловил замешательство в ее светло-голубых глазах. — Он был полон энергии, Ник, с ним рядом было так интересно, он был так захвачен идеей того, что мы будем делать в Вашингтоне, а теперь он сидит сиднем в кресле и глядит в окно. Похоже, больше его ничто уже не волнует.
— Даже ваш канал телевидения? И ты управляешься с ним сама?
— Полностью. Мне не к кому обратиться за советом или помощью, ведь Квентин всегда оказывался рядом, в любую минуту, когда он был мне нужен, а вот теперь… — её нижняя губа предательски дрогнула, и она закусила ее своими мелкими белыми зубками, — а теперь все так, как будто он уже умер. Даже не спросит никогда, не собираемся ли мы увеличить вещание, ввести новые часы, — а ведь мы в первую очередь планировали это с ним вместе, как только владельцы кабельного телевидения начнут покупать наши программы. У меня сейчас уже пятнадцать часов в день, и нашей аудитории вполне достаточно, чтобы увеличить и рекламное время. Кроме того, я затеяла кампанию по производству нашей оригинальной программы, а там пойдут и следующие, а я уж сумею их продать. Все, чего хотел Квентин, я воплотила. Но он так болен, так слаб, что ему ни до чего нет дела, — она поморгала, как будто боялась, что расплачется. — Разве для меня теперь все это в удовольствие? Конечно, мне нужен кто-нибудь, с кем я могла бы поделиться, а иначе я чувствую себя… такой… потерянной.
Ник задумчиво глядел на нее.
— А есть надежда на то, что он пойдет на поправку?
— Нет, — она подняла свой бокал. — Можно мне еще? Так вкусно.
Он наполнил его снова.
— Да еще там появился этот проповедник, который так и трется около Квентина. Так вот, он твердит всякую чушь о внезапных исцелениях, но я-то в чудеса не верю. Но он имеет какое-то гипнотическое воздействие на Квентина, уговорил его дать ему передачу в нашей программе.
Голос ее стал резким, и Ник понял, что Эндербай вовсе не ко всему безразличен.
— А что у него за передача? — спросил он.
— Религиозная. Ну, так мы обычно их называем. Знаешь, что-то среднее между проповедничеством и попрошайничеством. Так, выколачивание денег. Минуту-другую порассуждает о грехе, о вине и о каре небесной, и тут же заводит песнь о денежках. И даже голос у подлеца не меняется, тянет на один мотив, только успевает ввернуть, как много нужно денег, чтобы возвратить грешников на стезю добродетели. Или что-то вроде этого. Я-то не смотрю его, а вот Квентин смотрит.
— А еще кто-нибудь?
— Если судить по деньгам, мало кто. Поступления не так велики. Мы могли бы запустить в это время другую передачу, сделать ее коммерческой, но Квентин уперся. Говорит, что тут дело не в деньгах.
— А этот… как его зовут?
— Руди Доминус.
— Как?
— Так он представился.
— Забавно. Похоже, у него отличное воображение. И вам он, конечно, ничего не стоит? Занимает невыгодное для продажи время?
— Он встал в одиннадцать миллионов долларов! — она тонко улыбнулась, когда брови Ника поползли вверх. — Квентин хочет оборудовать ему собственную студию. Это и так уже почти настоящая церковь, там умещается две сотни людей; конечно, с помощью камер нам удается сделать ее более внушительной, но этого можно было бы добиться, если бы там было и вполовину меньше людей. А ведь нам приходится скармливать им груду сэндвичей каждое воскресенье, чтобы заманить их в студию. Уж лучше, когда девчонка при нем. У него есть какая-то сиротка под опекой, а может, любовница — он говорил Квентину об этом что-то возвышенное и запутанное, что она девушка, но я-то не верю ни одному его слову. Ну вот, она вся такая молоденькая, беленькая, похожа на мышку, диковатая, кажется, он делает с ней все, что хочет. Но отчего-то, когда она участвует в передаче, аудитория очень вдохновляется. И мы получаем больше денег после передач с ее участием. Пожалуй, я пошлю куда подальше Руди и отдам этот час Лили.
— А почему она участвует в передаче?
— Хочет быть проповедницей. Думаю, что она уже занимается этим.
— Как ее фамилия?
— Грейс.
Ник улыбнулся:
— Можешь смело подписывать с ней контракт. Лучше фамилии для произносящего проповеди не найдешь.
Сибилла воззрилась на него:
— Я как-то не подумала об этом.
— Сколько ей лет?
— Понятия не имею — шестнадцать, может быть, семнадцать, она еще ходит в школу. Думаю, что он ее официальный опекун, или, по крайней мере, там не обошлось дело без социальной службы. Квентин, наверное, знает, но он никогда не распространяется слишком много об этих двоих. Или он забывает — теперь он больше забывает, чем запоминает.
Ник вновь наполнил бокалы.
— Расскажи еще что-нибудь о своей работе.
К своему удивлению, он получал удовольствие от этой беседы. Раньше его никогда не интересовало телевидение, теперь же он находил работу на нем захватывающей. Это было на него похоже, так случалось всегда: стоило ему краем уха услышать что-нибудь, как ему тут же хотелось получить как можно больше информации. Пока он рос, он увлекался моделированием поездов и самолетов, вместе с отцом работал в огороде, пересаживал и прививал растения, следя за удобрениями и снимая урожай, потом устроил дома химическую лабораторию и, наконец, занялся компьютерами. «В своей следующей жизни, — подумал он не без удовольствия, — я займусь телевидением». «Омега» уже начинала его немного утомлять, восторг первых лет после ее основания угасал, все было уже устроено, обрело четкие контуры. «Так почему бы не телевидение? — подумал он. — Мне же нравится заниматься разными вещами».
— А какие передачи вы делаете? — поинтересовался он.
Сибилла начала с самого начала, когда Эндербай только купил сеть телевещания, и описала первые программы, которые она купила и из которых слепила десятичасовую программу для продажи владельцам кабельного вещания.
— Я увеличила программу в последние несколько месяцев за счет старых и новых фильмов — фантастика, любовные приключения, да и просто порнография, — там такие сюжеты закручены, ты и представить себе не можешь. И еще я накупила полным-полно всякой всячины у Голливуда и европейских студий — жизнь света, вываливающиеся из гардеробов богатеньких и знатных скелеты, всякие чудаки с их обычными фокусами, врачи-герои, спасающие жизни, спорт, ну и все такое.
— Как журнал, — заметил Ник.
Она казалась польщенной.
— Точно. То, что обычно нужно людям. Маленькие эпизоды — сейчас никто ни на что не хочет тратить время — и очень много компьютерной графики, такой бегущей. Сплошное движение, все меняется каждую секунду — ведь у зрителя есть возможность нажать на кнопку, переключиться на другой канал, и тогда ты пролетаешь. Единственный способ удержать их внимание на своем канале — это дать им понять, что у них нет времени для раздумий.
— И в этом цель вашей программы? — поинтересовался Ник.
— Ах, Ник, ты прекрасно знаешь, что цель — это деньги. Плюс больше и больше часов — в этом бизнесе нельзя сидеть сложа руки. Мне и так это уже влетело в семьдесят пять миллионов: покупка новых студий и оборудования, ремонт офисов, да и студий тоже, а корреспонденты? Десять городов уже покрыто нашей сетью, и мне нужно еще по крайней мере десять в Европе и Азии; мои корреспонденты рыщут там в поисках только счастливых новостей. А еще передачи, которые я покупаю, и передачи, которые мы снимаем сами. Дорого, конечно, но это того стоит, вложенное возвращается сторицей. Ник, ты и представить себе не можешь, какие там деньги, огромные, фантастические возможности. Я бы никогда не заполучила их, если бы оставалась просто тележурналистом, я теперь даже представить не могу, что кого-то это привлекает.
— А какие передачи вы делаете? — повторил свой вопрос Ник.
— Пока только новости. Я подумываю об игровых программах, об интервью, мыльных операх — словом, обо всем том, что мы сейчас закупаем. Знаешь, делать самим иногда дешевле, чем покупать. Мы все время экспериментируем с нашими передачами, хочешь взглянуть? У меня есть с собой записи, специально захватила на случай, если тебя заинтересует то, что я делаю.
Ник слегка улыбнулся:
— Разве я могу отказаться?
Он открыл отделанную розовым деревом панель в стене библиотеки, за которой стояла аппаратура, — стереомагнитофон, телевизор с видеоплеером. Поставив кассету, он вернулся в свое кресло. Вначале шла заставка: быстрое чередование кадров, на которых мелькали всемирно известные деятели, обрывки событий, и все это было как фон для названия: «Победители» — очень похожего на заголовок газеты.
— Странноватое название для телепередачи, — заметил Ник.
— Смотри дальше, — пожала плечами Сибилла.
Круглое, улыбающееся лицо Мортона Кейза, которого Ник последний раз видел паясничающим и пристающим к гостям в передаче «Кресло, которое хотят занять многие», появилось на экране. Он сообщил об экскурсионном катере, затонувшем у берегов Мексики. Но зрители не увидели подробностей трагедии. Вместо них появился фильм, а Кейз читал текст за кадром. Прелестная юная особа плыла к берегу, с трудом справляясь с вздымающимися волнами и удирая от приближающихся акул. Когда она чуть приподнималась из воды, было видно, что она совершенно нагая. Кейз прокомментировал, что она сорвала с себя одежду, прежде чем прыгнуть с тонущего судна. Она смертельно устала, гребла медленно, глаза ее были наполнены страхом, но вдруг на гребне волны показалась лодка, несущаяся на всей скорости, чтобы опередить зловещих акул. В одно мгновение юноша у штурвала заглушил мотор, перегнулся за борт и втащил девушку в лодку — теперь она была в безопасности. Завернув ее в пестрое яркое одеяло и дав ей глотнуть из фляжки бренди, он обвил ее одной рукой и прижал покрепче к себе. Они глядели друг на друга так, что не оставалось сомнений, что для них двоих начинается новая жизнь, спасенная и спасатель обрели свое счастье. Мотор снова взревел, лодка полетела к берегу, где их приветствовала радостная, машущая руками толпа.
Ник не мог не изумиться. Он помнил это происшествие — тогда утонуло более двухсот человек. А Сибилла сделала из трагедии банальную любовную историю. Нечего было оплакивать, наоборот, можно было только радоваться и веселиться. Любовь торжествовала победу, смерть была посрамлена.
— Это вы поставили, — заключил Ник.
— А как же, — согласилась Сибилла. — Мы сняли это на следующий же день после катастрофы. Но там и в самом деле была девушка, которая плыла к берегу, она даже сняла одежду перед тем, как прыгнуть. Ну, юбку, по крайней мере. Потом ее подобрала какая-то лодка. Нам сказали, что это была рыбачья лодка с каким-то стариком — но мы же не могли снимать в таком эпизоде старика? Мы же не меняли историю целиком, только кое-какие детали. Отклик на этот эпизод был очень даже положительный.
Тем временем перед Ником развертывалась на экране следующая эпопея, на этот раз о наводнении в Индии. В центре внимания теперь оказались разрушенные семьи и маленький мальчик, оставшийся сиротой, которого взяли к себе соседи, всегда мечтавшие о собственном ребенке. Опять последовала мини-драма, за ней еще одна, затем другая, бесконечный парад удовольствий, извлеченных из людских бедствий.
Они смотрели телевизор в молчании. Поначалу Ника это даже забавляло, но, когда передача стала близиться к концу, он почувствовал себя изможденным и усталым. Это было, пожалуй, хуже «Кресла…», таким же неуважением к зрителям, но он не был так удручен, как тогда, когда его что-то еще соединяло с Сибиллой; они разведены, и то, что она делала, никак не могло отражаться ни на нем, ни на его чувствах. И все же, когда пленка закончилась, и он встал, чтобы перемотать ее, он не нашел, что сказать.
— Тебе не понравилось, — с досадой бросила Сибилла.
— Да, такие новости не по мне, — согласился он. — И ты знала это еще до того, как показала мне это, Но, думаю, что кому-то и это может нравиться.
— Да почти всем. По этой передаче рейтинги у нас самые высокие.
— И давно это выходит в эфир?
— Три месяца. Я знаю, что нравится людям, Ник.
— Похоже, что так, — он отдал ей кассету. — Желаю тебе удачи.
Эти слова прозвучали, как эхо тех давних времен, когда он вышел из комнаты после просмотра первой части «Кресла…». Но все, что окружало его сейчас, было совсем не похоже на тогдашнюю атмосферу: его работа, его отношения с сынишкой, его друзья, даже женщины, С которыми он был близок. Единственное, что не изменилось с тех пор, как они расстались с Сибиллой, была его память о Валери.
Валери… То короткое, волшебное время… Она заставила его поверить в волшебство.
— Ты встречалась с Валери после колледжа? — спросил он невзначай. Слова вылетели прежде, чем он спросил себя, зачем он говорит их.
Лицо Сибиллы окаменело, а затем моментально смягчилось.
— Нет, а ты? Я и не думала о ней все эти годы. А ты знаешь, где она сейчас?
— Нет, — его потрясло, каким острым, ледяным взглядом она окинула его. — Ну что ж, спокойной ночи…
— Разумеется, она всегда порхала, как бабочка, и пренебрегала слишком многим, чтобы ее можно было долго вытерпеть. Она была сущим ребенком, никогда не усидит на месте, не побудет серьезной; не думаю, чтобы она решила когда-нибудь повзрослеть. Ты не пытался написать ей или поговорить?
— Нет. Я сказал — спокойной ночи, Сибилла.
— Но еще так рано! Сколько времени? Неужели уже полночь? Но все равно еще не поздно. Останься, Ник, поговорим.
— У меня наутро назначена важная встреча. Когда у тебя самолет? Может быть, я смогу тебя подбросить в аэропорт.
— В десять. Ты будешь на своей встрече. Если она у тебя и впрямь назначена.
— Мы начнем в семь. Я позвоню, если я не смогу вернуться и забросить тебя в аэропорт.
— Ах, Ник, — она вздохнула и тоже встала, — как же это было здорово! В Вашингтоне мне совсем не с кем поговорить. Да и нигде больше. Так одиноко, знаешь, только бизнес и ничего больше. У меня и был-то только Квентин, и тот сейчас умирает. Я была так молода, когда мы жили с тобой, Ник, так эгоистична и себялюбива. Но я многое успела понять с тех пор, и что я буду делать со всем этим, когда он умрет? Он умрет, Ник, и тогда кончится все, все… вся наша любовь и сотрудничество, и мне уже не с кем будет разделить свое одиночество.
«Она научилась выглядеть привлекательной, — подумал Ник, — она отточила свое женское мастерство куда лучше, чем в колледже».
— Извини, — сказал он, зная, что глупо говорить ей о поддержке и помощи друзей. У нее никогда не было друзей в Сент-Луисе.
— Можно, я поднимусь и поцелую Чеда на ночь? — спросила она. — Я бы поцеловала и его отца на прощанье, если бы он не стал возражать.
— Ограничимся одним Чедом, — отшутился Ник, чувствуя, как в нем поднимается волна неприязни. — Конечно, ты можешь заглянуть наверх, а я подожду тут.
Раздосадованная, обозлившаяся, она метнула в него злобный взгляд. Делать было нечего, надо было подниматься наверх. Через пару минут она вернулась.
— Спит себе, — сообщила она. — Помнишь, как славно это было в детстве, засыпать таким безмятежным сном?
— У Чеда жизнь не так уж безмятежна, — отозвался Ник. — Возможно, ты уже забыла, какими важными кажутся проблемы в пять лет.
Она вскинула на него глаза.
— Ненавижу, когда ты корчишь из себя умника, — заявила она, и Ник припомнил, что это тоже было в те давние годы их брака.
— Увидимся завтра, — сказал он, наблюдая, как она снова поднимается по ступенькам, направляясь к своей комнате на противоположном от его спальни конце коридора.
Он все стоял в библиотеке, размышляя, как же много изменил он в своей жизни после их разрыва. Теперь он и вообразить не мог, как мог он желать Сибиллу, жалеть ее, жить с ней, думать, даже на секунду, что она могла бы стать такой, какой он мечтал ее видеть. Он попытался вспомнить необходимость или какие-то причины, которые побудили его жениться на ней. Нужно было покончить с Валери, это само собой, но ему нужно было еще и расквитаться со своей юностью — он был так уверен, что сможет сделать из Сибиллы ту женщину, которую хотел видеть рядом с собой, он был совершенно убежден, что сможет добиться чего угодно, стоит только захотеть и приложить к этому все силы. Теперь он все понимал куда лучше. Теперь он знал, что есть цели, которых никогда нельзя добиться, и мечты, которые никогда не становятся реальностью…
Услышав, как захлопнулась дверь за Сибиллой, он прошелся по комнатам нижнего этажа, выключая свет. Остановившись на ступеньках, он ощутил в себе то мощное желание, которое никогда не покидало его: из мрака к нему тянулась рука, обещая любовь и счастье, вечные радости, созвучные его собственным интересы, и готовность разделить с ним все, что еще ожидает впереди. Однажды ему показалось, что он обрел все это с Валери, все сбылось и обещало еще больше. Но это не повторялось. Он попробовал — по крайней мере, так он думал, — но у него опускались руки, потому что ни одна из женщин не была похожа на Валери, и ни одна не могла заслонить ее в его памяти, как будто он потерял что-то незаменимое и уже не мог привыкнуть ни к кому, кто занимал это место.
У него был Чед, был необыкновенный успех, имя и деньги, были друзья, которые любили его. У него была неплохая жизнь. Но желание дотянуться до протянутой руки не покидало его, и он знал, что этому желанию никогда не сбыться, пока он не смирится с мыслью, что прошлое — это всего-навсего сон, и не проснется, чтобы заняться чем-то новым.
А это и был сон, он прекрасно знал это. Он слишком долгий путь прошел без Валери, и она давно не составляла части его жизни. Но вдруг что-то напоминало ему о прошлом и возвращало к жизни воспоминания, и боль от потери была ничуть не меньше, чем в тот день, когда они расстались. Тогда он начинал мечтать, как могли бы они жить вместе, как могли хотя бы встретиться, и воображал, как это произойдет: в любой самый обычный день, где-нибудь на углу улицы или в театре, или на званом ужине их вдруг посадит рядом хозяйка, которая и понятия не имеет…
Но что было бы потом? Почему он думал, что если встреча произойдет, то все будет по-другому, лучше, чем раньше? В чем-то он, конечно, изменился, но он по-прежнему серьезен, по-прежнему дисциплинирован, а работой занят даже больше прежнего, а ведь эти его черты она больше всего в нем и не любила. А Валери — процветающая, легкомысленная, взбалмошная, живущая только своими прихотями и капризами — тоже вряд ли стала иной; почему она должна была измениться больше, чем он? Все могло повториться точь-в-точь, а в отлаженной жизни Ника не было места для того, чтобы пережить новую мучительную потерю этой женщины.
Нужно избавиться от ее образа. Ему было уже тридцать два года, пора бы уже перестать предаваться мечтам, которые с годами становились, похоже, только сильнее и слаще. «Я должен еще немного измениться, так, чтобы перестать хотеть того, о чем все время помню. И мне нужно искать. Вполне возможно, мне и удастся отыскать новую Валери».
Он поднялся по ступенькам в спальню. Даже после стольких лет он не мог представить, как это можно отказаться от того, что любишь так глубоко и помнишь так явственно. Или что можно обрести — и полюбить — новую Валери. «И все же, — подумал он, заходя взглянуть на спящего Чеда, прежде чем улечься самому, — я обязан сделать это ради нас обоих». И он вновь пообещал себе, что исполнит это.
