ГЛАВА ШЕСТАЯ

Летти нагнулась и постучала маленького Альберта пальцем по толстым щечкам.

– Это чьи такие щечки? – ворковала она. Девятимесячный человечек, сидящий на коленях у матери, расплылся в улыбке, маленькие кулачки сжимали кусок намазанного маслом хлеба, который он энергично посасывал.

За окном было уже темно, шторы задвинуты. Все сидели в гостиной вокруг камина, ели рождественский пудинг, вылавливали каштаны с решетки камина и жарили булочки, держа их на длинных вилках. Решетка была усеяна скорлупой орехов, мужчины пили пиво, женщины потягивали шерри. Летти оглядела гостей.

Почти год, как умерла мама. В это трудно было поверить, несмотря на то, что лицо отца покрыли морщинки – больше от горя, чем от времени. Винни и Люси по случаю торжества сняли траур и оделись празднично. Винни, держа на руках маленького Альберта, гордо объявила, что они уже ждут второго ребенка. Люси с огромным животом тоже выглядела так горделиво, что Летти стало завидно.

Люси попыталась нагнуться и достать с решетки каштан, но живот помешал ей.

– Джек, милый, достань и мне один.

Джек услужливо перекидывал обуглившуюся черняшку из руки в руку и, когда она достаточно остыла, передал жене. Люси сняла шелуху и, откусывая сладкую мучнистую мякоть, посмотрела на Летти.

– А когда вы с Дэвидом объявите о помолвке? Она удивилась, когда Летти поджала губы и ничего не ответила.

– Господи, вы уже довольно долго знакомы. Восемнадцать месяцев, да? Со дня свадьбы Винни.

Летти поймала взгляд Дэвида, сидящего поодаль около пианино, и прочитала в его глазах, что, вероятно, настало время достать кольцо. Она быстро отвернулась. Нет, это был совсем неподходящий момент. Услышав вопрос Люси, отец встал и, сутулясь, вышел из комнаты. Проходя мимо Дэвида, он даже не посмотрел в его сторону. Летти мгновенно вспыхнула от злости и чуть не крикнула ему вслед: «Сегодня Рождество! Нужно желать добра всем, и моему Дэвиду тоже!»

– Куда пошел папа? – невинно спросила Люси, широко открыв свои серо-голубые глаза и продолжая покусывать каштан. Винни что-то счастливо лепетала Альберту и ничего не замечала вокруг.

«Отец ненавидит Дэвида, а вы не хотите помочь! – хотелось крикнуть Летти им обеим. – Твой Джек и твой Альберт – отец словно видит сияние у них над головами. Так почему же он так против Дэвида?»

Вместо этого она только метнула на беременную сестру сердитый взгляд.

– От этих орехов у тебя будет несварение, – сказала она и, не дождавшись ответа Люси, встала с дивана, подошла к столу и взяла еще одну булку.

На самом деле ей не хотелось есть, и она положила булку назад и села на высокий стул рядом с Дэвидом.

– Я не могу показать им кольцо, – прошептала она. – Не сейчас.

Он ничего не ответил, но его склоненная голова красноречиво свидетельствовала, что он не одобряет ее. Не одобряет за нерешительность, за то, что она пренебрегает им, за то, что прячет кольцо под кофтой, словно болячку.

– Прости, Дэвид, – только и могла сказать она, но он снова не ответил. Невидящим взглядом он смотрел в камин, на его губах застыла рассеянная полуулыбка, словно общение с Летти требовало от него усилий. Тем не менее, когда она прикоснулась к нему, он взял ее руку.

С уходом отца все оживились. Джек глубоко вздохнул и повернулся к Альберту, меланхолично курившему трубку; его усы, которые он отращивал несколько месяцев, сейчас стали густыми и длинными и касались мундштука трубки.

– Как насчет партии в карты? Альберт вынул трубку изо рта.

– Не возражаю. А ты, Дэвид?

– А можно нам всем? – воскликнула Люси.

– Я не буду. – Винни поцеловала маленького Альберта в пухлую щечку. – Он серьезный и веселый одновременно. Если я отпущу его, он заплачет.

В комнату, поправляя пояс, вернулся отец.

– Мы начинаем партию в карты, папа, – сообщил ему Джек бодро и уважительно. – Что-нибудь такое, чтобы и дамы могли участвовать, правильно? А как вы?

Отец покачал головой и опустился на стул.

– Папа, пожалуйста, – попросила Люси. – Это поднимет тебе настроение.

– Мне не нужно поднимать настроение, – сказал он мрачно. – Я уже собираюсь спать.

– Еще только десять часов, – бестактно выпалила Люси. Она никогда не видела дальше своего носа.

«В эти дни он ощущает потерю мамы больше, чем обычно», – подумала Летти. В последние часы эта мысль уже несколько раз приходила ей в голову. В прошлое Рождество мама была здесь, с ними, уже больная, но ее присутствие наполняло квартиру. А сейчас все, что осталось, – это память о ней: в каждой чашке, в каждом блюдце, в каждой вазе на пианино, даже в щетке, которой Летти смахивала с мебели пыль. Мать смотрела с фотографии, которая висела на стене. Фотограф требовал, чтобы она была серьезной, но ее глаза улыбались. Поза была воинственная, но казалось, что мама излучает теплоту.

Даже когда собиралась вся семья, отец оставался погруженным в свое одиночество. Как и сестры, Летти свыклась с утратой: что поделаешь, это был нормальный ход вещей. Они были молоды. У нее был Дэвид, у сестер – их мужья, все они были готовы наслаждаться жизнью. У отца не было такого спасения. Он мог смотреть только назад, жить прошлым, жить с умершей, которая определила всю его жизнь. Летти вдруг почувствовала это особенно остро, и все раздражение, охватившее ее минуту назад, полностью исчезло.

Телеграмма пришла перед самым обедом. Угадав содержание, Летти дала посыльному шесть пенсов и бросилась наверх, разрывая по дороге заклеенный край.

– Так и есть! – засмеялась она. – У Люси ребенок! Девочка! В шесть тридцать утра, семь фунтов и восемь унций. Многовато для девочки. Она назвала ее Элизабет Люцилла. О, я так рада за нее!

– Длинновато, если они не будут звать ее «Лиззи», – произнес отец, беря у нее телеграмму.

– Она не станет сокращать имя. И будет произносить «Элизабет» через «е», – убежденно ответила Летти. – Теперь, когда она живет в фешенебельном Чингфорде, ничего другого и ждать не приходится.

– Хорошо бы поехать навестить ее, – сказал отец совершенно неожиданно, покончив с сосисками и картофельным пюре.

Летти с удивлением посмотрела на него.

– Ты хочешь сказать, что хотел бы поехать к ним? В такую холодную погоду?

Сняв с крюка кочергу, она поворошила угли на решетке, пока по ним не запрыгали веселые огоньки.

– Нужно ехать поездом. И придется на день закрыть магазин.

Артур Банкрофт положил телеграмму на камин и сел в кресло около разгоревшегося огня.

– Мы не можем позволить себе терять деньги, закрывая магазин. Нужно ехать в воскресенье.

В воскресенье?! У Летти упало сердце. Медленным движением отец достал трубку и вынул из жестяной коробки мешочек с табаком: гладкая, почерневшая от времени кожа так впитала запах его содержимого, что комната мгновенно наполнилась едким сладковатым запахом матросского кубрика. Так бывало каждый вечер, когда отец перочинным ножом отрезал от брикета прессованного табака маленькие кусочки и растирал их между ладоней в махорку, чтобы наполнить мешочек на завтра.

С кочергой в руке Летти наблюдала, как он набивает трубку, насыпая табак из мешочка. Затем, завязав мешочек, он достал из узкой коробки, висящей около камина, лучинку, поджег ее от углей и зажег трубку, втягивая воздух, чтобы пламя разгорелось.

Сосредоточенно пуская кольца дыма, он положил потухшую лучину назад в коробку и с наслаждением откинулся на спинку стула.

Летти безмолвно наблюдала за этим ритуалом, внутренне вся кипя от гнева. Всем своим существом она чувствовала, с каким наслаждением он произнес последнюю фразу. Отец отлично знал, как важны для нее эти воскресенья. Он испытывал ее, она была в этом уверена. Она знала нескольких владельцев магазинов, которые позволяли себе дни отдыха и помимо воскресений. Конечно, ее долг был сопровождать его; ему уже нельзя было путешествовать в одиночку. И он играл на этом.

Этим же вечером она написала Дэвиду письмо и бросила его в почтовый ящик, надеясь, что оно придет вовремя и Дэвиду не придется напрасно ехать.

Он, конечно, поймет, какая тяжелая обязанность легла на ее плечи, но, когда в воскресенье утром поезд медленно тронулся из Бетнал Грин, она мрачно подумала о бесценных часах, потерянных для нее.

Она сидела у покрытого копотью окна. От ее дыхания квадратное стекло окна становилось матовым. День был серый и холодный. За окном мелькали дороги, едва покрытые снегом, крыши домов, пустынные дворы и унылые цветочные грядки, вздымающиеся черными комьями земли. Весь мир был черно-белым, голые деревья торчали, словно метелки.

– Глупо ехать в гости в такой день, – мрачно сказала Летти, откидываясь на спинку кожаного сиденья. – Надо было подождать дня получше.

– Лучше, чем этот день, не будет, – проворчал отец, закутанный в тяжелое честерфилдское пальто.

В холодном полупустом вагоне на него жалко было смотреть. Толстый шарф был повязан так, что захватывал и шапку, на руках – шерстяные варежки. Он походил на тюк белья, покачивающийся из стороны в сторону в такт движению поезда. Его взгляд был флегматично устремлен на противоположную стенку, где висели три выцветшие картины, изображавшие водные пейзажи. В вагонах первого класса кроме картин были и зеркала, и красивые лампы, и шторы. В вагонах третьего класса не было ничего.

– Я думал, тебе будет приятно, если я куда-нибудь поеду, – продолжал он. – Ты сможешь поругать меня и даже вывести из себя. Ну, давай, начинай.

Его добродушное ворчание удивило ее. Он даже тепло ей улыбнулся. Летти вспомнила, как он часто делал это раньше, и ее губы изогнулись в ответной улыбке.

Может, она не права, думая, что он нарочно выбрал именно этот день, чтобы увидеть свою новую внучку? Может, он сделал это без всякой задней мысли? Может, это она, желая скорее стать женой Дэвида, стала раздражительной и истолковывает каждое слово отца как придирку?

Она решила философски отнестись к тому, что случилось. Хорошо, в это воскресенье она не увидится с Дэвидом. Но можно помечтать о следующем воскресенье.

Предвкушение будущей встречи с Дэвидом согрело ее, Летти великодушно простила отца за все и взяла его руку в свои, чтобы она не замерзла в холодном вагоне.

Этот день не принес отцу ничего хорошего. Он простудился и слег на неделю в кровать, а ей пришлось бегать вверх и вниз, чтобы носить ему лекарства, ментол, горячий бульон и одновременно обслуживать покупателей.

Домашние дела пошли насмарку, квартира была в беспорядке. Летти отправила отчаянное письмо Винни, чтобы та приехала помочь. В конце концов, Винни жила не так далеко: от Кембридж Хит Роуд до них можно было доехать на трамвае. Но приехал Альберт и сказал, что Винни сама плохо себя чувствует, к тому же маленький Альберт тоже простудился. Ни тому, ни другому Летти не поверила, но все в доме пришлось делать ей одной.

Прошло несколько недель, прежде чем отец достаточно поправился, чтобы встать с кровати. Сгорбленный, он сидел около огня, а Летти продолжала все делать сама и только сожалела, что жизнь проходит без Дэвида.

– Нужно нанять кого-нибудь приглядывать за квартирой, – решительно сказал отец.

– Мы не можем себе этого позволить, – ответила Летти, с трудом подавив гордость.

– Глупости, я заплачу.

Это были только слова. На деле отец решил устроить все бесплатно.

– Я спрошу миссис Холл, не согласится ли она время от времени приходить и помогать по хозяйству, – сказал он.

Польщенная просьбой, миссис Ада Холл с радостью согласилась. Она пришла закутанная в шаль, в соломенном канотье, в черных ботинках, раскрасневшаяся и сразу начала командовать. Несмотря на это, Летти поцеловала ее.

Миссис Холл много делала по дому, но Летти от этого не стало легче: отец все время путался у нее под ногами, по-стариковски ходя за ней по пятам. Только в магазине ей удавалось перевести дух. Она выглядывала на улицу вдохнуть свежий воздух приближающейся весны и снова пряталась в магазине. Работа доставляла ей удовольствие, особенно если, поторговавшись, ей удавалось купить какую-нибудь вещь по цене, которую предложила она, и увидеть удовлетворение на лице посетителя. И еще можно было помечтать о воскресенье, когда магазин будет закрыт и когда придет Дэвид.

– Когда же ты скажешь ему?

Голос Дэвида дрожал от плохо скрываемого раздражения.

– Я не знаю! – в отчаянии отвечала она. Светило неяркое апрельское солнце. Они задумчиво сидели на скамейке в парке Виктория, когда между ними вспыхнула ссора. Из-за какой-то пустяковой фразы, которую она сейчас даже не могла вспомнить. Кажется, что-то насчет того, чтобы сходить на могилу матери. Она даже не поняла, как, но они вдруг набросились друг на друга: Дэвид винил ее за то, что она не нашла в себе смелости в Рождество сказать отцу об их помолвке, и угрожал, что если она не может сказать, то он скажет сам, и очень скоро.

– Мне надоела неизвестность, – резко сказал он. – Когда ты скажешь ему?

У нее на глазах сразу выступили слезы, и, хотя она нашла в себе силы, чтобы решительно ответить: «Не знаю!», ее вдруг охватил страх, что она может потерять Дэвида.

После Рождества, когда у нее не нашлось мужества достать кольцо, он стал с ней более холоден, и она не могла винить его за это. Она всегда считала себя волевой женщиной, но сейчас ее воля иссякла. Конечно, он был разочарован, но было бы несправедливо заставлять ее делать выбор между отцом и им. От одной только мысли, что отцу придется самому о себе заботиться, у нее начинало скрести на душе.

– Я не понимаю, как наша семейная жизнь может быть счастливой при таких обстоятельствах, – пыталась она объяснит Дэвиду сквозь слезы. – Если я оставлю его одного, то буду винить себя за это всю оставшуюся жизнь. Я буду несчастлива, и тебя сделаю несчастным. Я хочу выйти за тебя замуж, Дэвид, но сейчас это нелегко, потому что мне придется бросить отца. Это несправедливо – просить меня сделать выбор между вами. Я не могу. Ты сам знаешь, что значит жить в опустевшем доме, в котором когда-то был счастлив. Ты до сих пор не любишь приходить в свой собственный дом после того…

Она запнулась, не уверенная, что ему стоило напоминать о его собственном горе. Но, к ее удивлению, он обнял ее, и она прижалась к нему, даже засмеявшись, положив этим конец их ссоре.

– Тебе не приходило в голову, – мягко упрекнул он ее, словно то, что он собирался сказать, он надумал давно, – ведь он мог жить вместе с нами. Я бы нашел дом с лишней комнатой, вот и все.

– Но это несправедливо по отношению к тебе! – Летти отпрянула и скептически посмотрела на него. – Это не то, с чего следует начинать супружескую жизнь. Неужели ты действительно согласишься, чтобы отец жил с нами?

– Я соглашусь со всем, что сделает тебя счастливой, моя милая, моя сладкая, – убежденно ответил он.

– О, Дэвид! – вздохнула она, и все ее горе сразу исчезло. Она впилась в него взглядом. – Почему мы не подумали об этом раньше? Это решает все проблемы!

Такое простое решение! В понедельник утром, прежде чем спуститься и открыть магазин, она собрала в кулак всю свою волю и смелость и прямо сказала отцу, что Дэвид просит ее выйти за него замуж и что она готова сказать ему «да». Она также сказала, что не хочет оставлять отца одного и что Дэвид предложил вариант, который бы устроил всех. Отец смотрел на нее каменным взглядом и не проронил ни слова.

Ее уверенность постепенно покидала ее, она приготовилась спорить. Но такого горького ответа она не ожидала:

– Ты хочешь, чтобы я уехал отсюда, из дома, где умерла твоя мать? Ты хочешь, чтобы я предал ее память, и твоя совесть будет чиста?

Она пропустила эти несправедливые упреки мимо ушей, стараясь говорить спокойно:

– Папа, неважно, где мы будем жить. Мы никогда не забудем маму. Никогда.

– За это тебе огромное спасибо.

Его губы горько скривились под жесткими усами.

– Но я предпочитаю остаться здесь, где умерла мама.

Стараясь держать себя в руках, она сказала ему о другой возможности, приготовленной на случай его отказа:

– Если хочешь, папа, мы с Дэвидом можем жить здесь.

Пока она думала, что скажет на это Дэвид, ее отец вдруг взорвался. Он повернулся так резко, что она вздрогнула.

– Я не желаю, черт побери, чтобы ты приводила в дом посторонних, которые бы указывали мне, что и как мне делать в моем же собственном доме!

– Но он не будет…

– Я больше не хочу слышать об этом ни слова, черт побери! – закричал он.

Летти была потрясена. Сколько она помнила, отец никогда в жизни не ругал ее. Даже когда она лазила по перилам и разорвала платье, когда решила сделать качели из фонарного столба и, забрасывая на него веревку, разбила лампу, когда пришла домой вся перемазанная в смоле, ее ругала и шлепала только мать. Он, лишь нахмурившись, стоял рядом, а потом, когда мать не видела, утешал ее, прижимая одной рукой к себе. Он никогда не выходил из себя и никогда на нее не ругался.

Она, конечно, часто слышала, как он, идя с приятелями из «Трефового валета», отпускал грубые словечки, но никогда не позволял себе этого при женщинах, считая, что, если мужчина сквернословит при женщине – это не мужчина.

– Тебе чертовски полезно выслушать меня разок! И я кое-что скажу тебе. Я не хочу, чтобы он вертелся вокруг меня всю мою жизнь. И еще, я не хочу, чтобы мной вертели, как табуреткой, и говорили, что делать, куда идти, о чем думать. Я хочу, чтобы ты знала, что это мой дом, и я буду делать в нем то, что мне нравится.

– И мой тоже, папа! – крикнула она, вставая. – Я тоже люблю маму. Но у меня своя жизнь, и мы с Дэвидом думали…

– Я не хочу знать, что ты с ним думала! Я вообще не желаю тратить на него время. Он мне противен. Я молю Бога, чтобы он нашел себе какую-нибудь другую девчонку, такую же дуру, как он, и бросил тебя. Или умер. Тебе это пойдет на пользу. Может, тогда ты найдешь себе парня нашего круга, вроде Билли Бинза, который гораздо красивее и может дать тебе не меньше, чем твой недоносок. Хотя ты и воротишь от Билли свой нос, он все еще любит тебя. Если «твой» бросит тебя, как ты хочешь бросить меня, это собьет с тебя спесь, и ты, может быть, поймешь, каково мне.

Он отвернулся. Его лицо было сморщенным и мокрым. Летти больше не хотелось спорить с ним, и она, ничего не видя, почти без чувств, спустилась вниз. В голове у нее мелькнула мысль, совсем не связанная с тем, что она говорила наверху: пора открывать магазин. Покупатели, наверное, уже ждут.

Как отец мог желать Дэвиду такие страшные вещи? Конечно, он сказал это в сердцах. Многие люди в сердцах говорят такое, чего бы никогда не сказали в другой момент. Отец обезумел от горя, но как он мог пожелать такое своей дочери?! Наверное, он просто не понимает, что говорит.

Слезы текли по ее лицу, но она даже не замечала, что плачет. Привыкшая открывать магазин ровно в девять, она дрожащими руками пыталась отодвинуть засов, но пальцы не слушались ее. Оставив эту затею, она подошла к щербатому от времени окну и дала волю слезам.