ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Летти отложила свое письмо в сторону и лихорадочно вскрыла конверт. Ее сердце бешено колотилось. Но, по мере чтения, ее радость угасала и сменялась отчаянием.

Дорогая Летиция, моя любимая. Не знаю, как сказать тебе. Нам только что сообщили, что нашу дивизию отправляют из Англии. Мы отплываем завтра утром. Нет времени описывать все, что здесь происходит, скажу только – ты не представляешь, как я расстроен…

Он ужасно расстроен! Летти казалось, что она теряет сознание, строчки поплыли у нее перед глазами.

Я знаю, что ты чувствуешь, и не могу быть рядом, чтобы утешить тебя. Но я молю Бога, чтобы он вернул меня к тебе как можно скорее. Я молю, чтобы у тебя хватило сил вынести нашу разлуку, как бы долго она ни длилась. Я знаю твою смелость и стойкость. Я молю судьбу быть благосклонной к нам и вновь соединить нас. Моя любовь, я знаю, что скоро снова буду в твоих объятиях. Война не продлится очень долго. Она должна скоро закончиться. Нас зовут. Здесь ужасная суматоха. Будь сильной, моя любовь. Я люблю тебя, я люблю тебя.

Последние слова писались в спешке и были так неразборчивы, что Летти с трудом могла их прочитать, но она инстинктивно поняла – это слова любви, таящиеся в поспешных поцелуях, доверенных бумаге.

Сквозь слезы она увидела свое собственное письмо, лежащее рядом. Его вид вывел ее из состояния шока. Он должен получить его до отплытия!

Она схватила письмо и бросилась вниз по лестнице мимо отца, шедшего завтракать.

– Мне нужно уйти, – сказала она и сама не узнала свой голос. – Отправить письмо.

– Отправить письмо? А кто присмотрит за… Летти не стала ждать окончания фразы и была на улице прежде, чем он закончил ее. Она поспешила к красному почтовому ящику на конце улицы.

Если Дэвид не получит вовремя это письмо… Отправляют ли письма вслед войскам за море? Она не знала. Все, что она знала, – он должен узнать эту новость. Хотя это вряд ли убережет ее от осуждающих взглядов. На нее будут показывать пальцем.

Но она не думала об этом. Почти бездыханная, она бросила письмо в ящик и побежала назад.

Прошло уже несколько дней, а она жила, как во сне, не осознавая, как идет время и что она делает. Отец сначала смотрел на нее хмуро. Потом осуждающе, сбитый с толку странной апатией, охватившей ее. Прошло еще немного времени, и он заволновался, в замкнутый мир его мыслей ворвались мысли о ней.

– Что с тобой? – с упреком спросил он. Магазин был закрыт на обед, Летти резала мясо, которое сварила еще утром. – Ты заболела?

– Со мной все в порядке. – Она быстрым движением отрезала ему два куска хлеба и один себе.

– Не говори мне, что с тобой все в порядке. Ешь как воробей. Неудивительно, что от тебя остались кожа да кости. Посмотри на себя.

– Со мной все в порядке, папа, – повторила она, садясь за стол и откусывая кусок мяса. Прошла неделя, как дивизию Дэвида отправили на фронт. Где он сейчас? Он так же одинок и несчастен? А его здоровье, как оно? Может, он…

– Ты меня считаешь дураком! – Отодвигая в сторону картошку и запеченные в тесте яблоки, отец сердито обмакнул хлеб в соус. – Если ты не больна, тогда, ради Бога, выгляди повеселее. Ты дуешься на что-то с утра до ночи. Наверное, твоего парня отправили за границу, и он здесь больше не появится. Для меня только лучше, если ты не будешь уезжать каждые выходные. Может, теперь ты и мне уделишь немного внимания. Господи, что я только не делал, ожидая тебя, пока ты разгуливала с ним!

Летти слушала и не слышала. Она решила не реагировать. Так, по крайней мере, было легче. У нее больше не было ни желания, ни сил спорить с ним.

Отец, как обычно, после обеда отправился спать, и у Летти появилась возможность выйти на улицу, чтобы развеяться.

Набирая полной грудью свежий весенний воздух, она пошла влево от захламленной Клаб Роуд, сейчас тихой и пустынной, если не считать нескольких замешкавшихся продавцов, все еще наводящих порядок после утренней кутерьмы. Дойдя до конца улицы, она машинально повернула на Бетнал Грин Роуд, не имея представления, куда идет.

Был воскресный полдень. Людей сморил послеобеденный сон. Солнечная погода, хотя и несколько прохладная для долгих прогулок, навевала безмятежность и покой. Даже воздух был воскресный: чище и свежее, чем в будни, в нем улавливался легкий аромат воскресных обедов. Даже неряшливые магазины Бетнал Грин Роуд, будучи закрытыми, имели более опрятный вид. Летти рассеянно смотрели на них: маленькие продуктовые магазины с опущенными ставнями, более крупные обувные, мужская галантерея, одежда, шляпы, бакалейная лавка, рыбная – множество окон с закрытыми ставнями.

Несмотря на прохладу, она шла медленно. Наступит май. Вполне возможно, что через пару недель она выйдет замуж. Дэвид был где-то в Дарданеллах, где союзники воевали с турками. С тех пор она получила от него только одно письмо. Прошла уже целая вечность. Он не получил того письма, которое она в спешке бросила в ящик, так как не упомянул о новости, которую она ему сообщила. С тех пор она несколько раз писала ему, но ответа не было. Все дни она проводила в ожидании почтальона. Она надеялась. Иногда в ее голове проносились страшные мысли.

Газетные сообщения о турецкой кампании не могли особо ободрить ее. Турки оказались жестоким и злобным противником. Она жадно читала газеты, и, если они писали о наступлении союзников, это вселяло в нее надежду. Как там Дэвид? Как она узнает, если он ранен или хуже… Она не была его женой, и ей не сообщат, если с ним что-нибудь случится.

Ей следовало позвонить его родителям. У них должны быть какие-то известия, и они могут сообщить ей о нем, если, конечно, имеют хоть каплю сострадания.

Погруженная в свои мысли, она прошла целую милю мимо пустых рыночных ларьков Бетнал Грин, железнодорожный мост, обвешанный рекламой компании «Фредерик Каустон и сыновья», прежде чем сообразила, как далеко ушла.

Помедлив около пивной «Лосось и мяч» на углу Кембридж Хит Роуд, она было повернула назад, но затем передумала. Часы на маленькой церкви святого Джона показывали без десяти три. Ей не хотелось возвращаться.

Перекресток здесь был очень широк, особенно в сравнении с узкими улицами вокруг Клаб Роу. Она поразилась, что в пределах Ист-Энда есть кварталы с садами, красивыми зданиями, музеями и утопающими в зелени улицами. Она вдруг почувствовала себя свободной и с новой силой продолжила прогулку по широкой улице с двойной трамвайной линией, пустующей сегодня, и зашла за чугунные ворота церкви Святого Джона.

Это не было похоже на веселые прогулки, которые она совершала когда-то с подругами. То ли от ее нынешнего состояния, то ли от переутомления, но она почувствовала, что устала, и присела на ступени церкви, вздрагивая от холода, забирающегося ей под пальто.

Она посмотрела на свою бесформенную одежду. В последние недели она нарочно надевала свободные и бесформенные платья, пряча выступающий живот, который пока еще был довольно мал. Но в конце концов он станет виден всем, и что тогда?

Более разумная девушка постаралась бы избавиться от ребенка, как только обнаружила свое положение. Она думала об этом, но боялась и самого поступка, и того, что принесет вред частичке Дэвида. К тому же было уже слишком поздно.

Украдкой, словно даже здесь за ней могут подглядывать, она запустила руку под пальто и ощупала пальцами живот. Как она скажет об этом отцу? Он испугается, на его лице появится отвращение, он не поверит своим ушам, будет называть ее шлюхой. Но рано или поздно, ему придется это узнать.

Она устало поднялась и направилась к дому. Солнце уже садилось, она отсутствовала гораздо дольше, чем собиралась.

Бетнал Грин Роуд казалась бесконечной. Летти уже чуть не падала. Продавцы разошлись, оставив грязь уличным уборщикам, лихо управляющимся со своими метлами – резкими взмахами сметающими грязь на обочину. Она шла, не глядя вокруг, мимо набитых до краев железных мусорных баков, стоящих у двери каждого магазина.

До дома оставалось всего несколько лавок, когда ее внимание привлек странный звук в одном из баков: короткое шуршание, пробудившее ее любопытство.

Она посмотрела на бак. Шуршание прекратилось и тут же возобновилось. Летти осторожно приподняла крышку, стараясь не дышать зловонным запахом. Там, под скомканной газетой, она увидела зеленую птичку, мокрую и дрожащую, хватающую воздух открытым клювом, два тусклых маленьких глаза под полуприкрытыми веками.

Больных птиц и маленьких котят часто после закрытия рынка бросали в мусорные баки. Это было жестоко. Но что толку было возмущаться! У людей было достаточно собственных забот, чтобы поднимать шум из-за нескольких мертвых птиц. Но вид этой птички, борющейся за жизнь, почему-то тронул сердце Летти, чего с ней давно уже не случалось.

Взволнованная, она отодвинула газеты и достала из грязной соломы маленькую птичку. Она лежала у нее на ладони, теплый дрожащий комочек. Летти посмотрела на нее. В ее руках была жизнь. И в ее животе тоже. Прикрыв несчастное маленькое тельце второй рукой, она поспешила домой, уже слыша голос отца, спрашивающего, где, черт возьми, она была, и жалующегося, как он беспокоился, не зная, куда она пошла, оставив его одного гадать, что с ней могло случиться.

Она вошла в дом и положила птичку в кухне на столе на тарелку, завернув в носовой платок.

– Зачем ты это принесла сюда? Глупая корова, разве ты не видишь, что она на последнем издыхании? Выброси ее. На ней, наверное, блохи.

Она не ответила, а налила в блюдце немного воды и покрошила хлеб. Увидев, что птичка не проявляет интереса ни к тому, ни к другому, она ткнула ее клювом в воду. Но та только лежала, уронив голову на тарелку, маленькая грудка конвульсивно вздымалась и опускалась.

– Ну же, глупышка, – с отчаянием уговаривала ее Летти. – Съешь что-нибудь. Тебе станет лучше. Ты будешь жить.

– Глупая корова, – снова сказал отец и вышел из кухни.

Она так и сидела в пальто, не сводя глаз с кусочка жизни, съежившегося в ее носовом платке, голова набок, клюв полуоткрыт, в нем осталась вода, которую Летти насильно налила в него. Прошло полчаса. Птичка все еще лежала с закрытыми глазами, но клюв стал открываться, она дышала, и у Летти зародилась надежда.

У нее затекла шея. Ее сердце билось, словно это она боролась за жизнь. Она с волнением увидела, как птичка вдруг вытянула шею, потом странно дернулась и застыла.

Она видела смерть всего один раз – мамину смерть. И сейчас она будто снова ее увидела. Почти час она сидела около маленького застывшего трупика, слезы текли у нее по щекам, горло болело от спазма. Это была всего лишь птичка, одна из многих, умирающих в клетках каждую неделю, вместо того чтобы летать на свободе. Но она плакала не только о птичке.

Глупо, но она никак не могла остановиться. Ни когда аккуратно заворачивала птичку в газету, как обычно товары покупателям, ни когда бережно положила в мусорный бак около своей двери, что слегка походило на похороны. И когда пошла спать, она оплакивала жизнь в своем животе, моля, чтобы с ней ничего не случилось. Она знала, что никогда не станет избавляться от ребенка Дэвида. Она плакала о Дэвиде, чтобы он целым и невредимым вернулся домой. И еще ей так хотелось, чтобы эта птичка была жива!

– Я не знаю, что мне делать, – сказала она своей старой подруге Этель Бок.

Этель вышла замуж двумя годами раньше, превратившись из дерзкой девчонки в кроткую домохозяйку, слушающуюся каждого слова своего красивого мужа, который больше думал о себе, чем о ней, и хвастался перед соседями своим серым костюмом и шляпой-котелком. Когда его призвали в армию, он был в восторге и ушел на войну, уже считая себя героем, оставив беременную Этель жить на крошечное военное пособие.

Она потеряла ребенка и, оставшись одна, без мужа, который говорил ей, что можно делать, а что нельзя, снова стала дерзкой и решительной. Она пошла работать кондуктором трамвая и стала неплохо зарабатывать.

Однажды они с Летти отправились в Вест, чтобы развеяться и взбодриться, выпить чаю с хрустящими пирожными и лимоном в чайном магазине Лиона на Лейсестер Сквер. Обсуждая свои проблемы, они даже не слушали друг друга, но это было неважно: главное было выговориться.

– Ты должна избавиться от него, – сказала Этель и внезапно замолчала, потому что к столу подошла официантка в черном платье с белым воротником, шапочке и фартуке.

Они, словно завороженные, наблюдали, как она ставит на стол металлический заварочный чайник и еще один с кипятком, кувшин с молоком и фаянсовую инкрустированную вазочку с сахаром, тарелку с четырьмя горячими булочками, маленький горшочек с маслом, другой с джемом и несколько ножей.

Здесь было немного дороже, чем в других чайных, но обслуживание того стоило: красивое убранство, приятная атмосфера, тихий гул голосов и позвякивание чашек о блюдца всегда успокаивало растрепанные нервы Летти, словно материнские объятия.

Чайный магазин был полон посетителей. Девушки сидели парами, группами или с мужьями или женихами в военной форме. Лондон стал совсем другим городом, не то что год назад: мужчины в форме, забинтованные или на костылях, медсестры в белом, женщины, занятые мужской работой, коротко подстриженные, в широких юбках, на несколько дюймов приподнятых от земли, и свободных блузках. Неудобство узких, обтягивающих платьев и длинных юбок было отброшено. Для Летти в ее нынешнем положении это было очень кстати.

– Ты бы сейчас не была в таком положении, если бы позаботилась об этом раньше, – сказала Этель, наливая чай.

– Я не могла, – ответила Летти. Этель потянулась за булочкой.

– Ну и глупо. – Она густо намазала булочку маслом, а поверх – джемом. – Что ты теперь будешь делать?

– Рожать ребенка, – неуверенно ответила Летти.

– А что скажет отец?

– Я не знаю.

– Ты уже сказала ему?

– Нет.

– Лучше скажи. – Она шумно размешивала в чашке сахар. – Как можно аккуратнее, но чем раньше, тем лучше. Если не скажешь, то будет гораздо хуже, когда он сам узнает. Он будет думать, что ты обманываешь его. А родители всегда это болезненно воспринимают. Я знаю только одно: не хотела бы я оказаться на твоем месте, когда ты будешь говорить ему об этом.

Летти отпила чай. Она тоже не хотела оказаться на этом месте. Но лучше об этом не думать.

– От Дэвида нет писем, – сказала она, поспешно меняя тему, хотя, на самом деле, это была все та же тема.

Этель подняла голову от чашки.

– Что, ни одного?

– Нет, одно было, но уже давно. Он не получал мои письма, в которых я ему все рассказала. – Разговаривая с Этель, она легко перешла на привычный с детства кокни. – Может, он получил их позже и испугался, что я беременна? Иногда я думаю, что он мне не пишет именно поэтому. А иногда мне кажется, что с ним что-то случилось, а я об этом не знаю.

– Почему бы тебе не позвонить его родителям? Они расскажут тебе. – Этель откусила булку и сделала большой глоток чая.

– Я не уверена. Они так задирают нос. И знать меня не желают. Мне не хочется унижаться перед ними.

– А как еще ты сможешь узнать о нем? – наивно спросила Этель и критически посмотрела на Летти. – У тебя будет ребенок – его ребенок. И он должен знать об этом. По крайней мере пусть знает, что ребенок его.

– Как я могу сказать ему об этом, если он не отвечает на мои письма?

Этель на мгновение задумалась, потирая нос.

– Я не думаю, что он бы бросил тебя в беде, Лет. Ты говоришь, что его отправили в Дарданеллы? Судя по газетам, нашим ребятам там туго приходится. Может быть, тебе стоит обратиться в военный департамент? Если он убит…

– О, Этель, нет!

Этель виновато посмотрела на нее, потом решительно продолжила, забыв на мгновение про булочку. Ее язык болтал без умолку.

– Нужно смотреть правде в глаза, Лет. Его могли убить. Я же не обманываю себя относительно моего Джорджа. Мы, женщины, должны смотреть правде в глаза. Мы же не думали, что война будет такой. Этих бедолаг в окопах убивают направо и налево, но ведь и они убивают этих проклятых турок. И, если честно, Лет, я беспокоюсь о своем Джордже не меньше, чем ты о Дэвиде. Его тоже могли убить. Правда, я пока получаю от него письма. – Лицо Этель стало серьезным. – Он ведь мог попасть в плен, ты думала об этом?

Она думала, но старалась не сосредотачиваться на этом, боясь, что ее страшные мысли могут повлиять на реальные события.

Но если Дэвид попал в плен, это все равно лучше, чем то, о чем она иногда думала.

Не имея смелости позвонить родителям Дэвида, она, по совету Этель Бок, написала им и ждала ответа. А ее талия, между тем, становилась все шире. Лицо Летти было бледным и усталым от мыслей, что она уже больше не может откладывать роковой день признания.

Июньским субботним днем Винни задумчиво смотрела в окно. Няня увела детей на прогулку, и ей было скучно.

– Наша Летти беременна, – заявила она.

Даже не глядя на Альберта, только по шелесту его газеты, она знала, что он удивился и поднял глаза, затем вынул трубку изо рта.

– Она… что? – Потом, более спокойно – Откуда ты знаешь?

– Знаю, – нетерпеливо произнесла она. – Я рожала четыре раза, одного ребенка потеряла. Я сразу вижу, если женщина находится в таком положении. Она как раз в таком.

Альберт снова зашелестел газетой, откладывая ее в сторону. Он явно заинтересовался.

– А я ничего такого не заметил. Она, наконец, повернулась к нему.

– Ты и не заметишь. Мужчины никогда не замечают таких вещей. У нее явно растет живот, хотя она и пытается скрыть это под своими нелепыми платьями. Она выглядит, как мешок, и делает вид, будто следует моде. Фи! Совершенно ясно, что она беременна. Она знает, в каком отвратительном положении окажется, когда мы узнаем об этом, поэтому и одевается так, чтобы мы ничего не заметили.

– Может, у нее с возрастом просто портится фигура?

– Моя не испортилась, и у Люси тоже. И у нее не испортится, не считая вот таких случаев. Нет, она беременна. И как она может ходить, гордо подняв голову, зная, что носит под одеждой?!

Кипя от праведного гнева, Винни отошла от окна и направилась к столику в центре гостиной, на котором стояла красивая коробка с сигаретами.

В этом она тоже следовала моде. Девушки теперь повсюду курили. Правда, светские женщины реже, в основном девушки с военных заводов, кондукторы трамваев и автобусов – почти все, кто выполнял мужскую работу за ушедших на фронт мужчин.

Винни вставила сигарету в тонкий, из слоновой кости мундштук, зажгла ее от стоящего на столе подсвечника, затянулась и выпустила в воздух тонкие колечки дыма.

– И она совсем не выглядела пристыженной, когда мы видели ее на прошлой неделе. Это наверняка ребенок Дэвида, больше некому, так что она, по крайней мере, на шестом месяце. И все это время она скрывала от нас – и ни капли стыда! Я бы на ее месте просто умерла от позора. Что будет, когда соседи отца узнают, что его незамужняя дочь беременна? Бедный отец. Какой позор на старости лет. Я уверена, что он ничего не знает, но когда узнает…

Она оставила воображению Альберта дорисовывать эту картину и глубоко и многозначительно затянулась.

Летти вскрыла конверт сразу, как пришло письмо. Она три недели с нетерпением ждала ответа от родителей Дэвида.

Ее глаза быстро заскользили по маленьким аккуратным строчкам миссис Бейрон. Слова, такие резкие и жестокие, что за ними невозможно было увидеть боль и несчастье матери, словно нож вонзились ей в сердце. Комната поплыла у нее перед глазами.

После ухода доктора она лежала на кровати, и ей ничего не оставалось, как слушать крик отца, который, наверное, был слышен на улице.

– …когда придешь в себя, можешь выметаться вон отсюда! Я больше не желаю тебя видеть. Ты принесла грязь в наш дом. Я воспитывал тебя, как надо. Я всех дочерей воспитывал, как надо. И вот что я получил за это!

Она слушала и не слышала, смутно представляя, что ей делать, куда идти. Правда, она была абсолютно уверена, что отец никогда не осуществит своей угрозы.

Ее мутило от слабости, она чувствовала себя ужасно. Перед глазами стояло письмо миссис Бейрон, в котором она информировала ее, что ничего не знает о сыне, что на все запросы, которые она посылала, ей отвечали: он пропал после высадки в Галлиполи и, по-видимому, убит, потому что о пленных в департаменте есть информация.

Письмо было написано резко и сухо, без малейших эмоций. Как она могла написать это так спокойно, так бессердечно! Даже если Летти ей не нравилась, как она могла быть такой жестокой, чтобы столько времени томить ее в ожидании ответа. А ее последние слова – «она надеется больше не получать от нее писем, так как они усиливают ее горе»!

Усиливают ее горе? Эта женщина не способна чувствовать горе. Во всяком случае, Летти так думала, охваченная собственным горем.

Ей казалось, что все это происходит не с ней. Она вспоминала, как гуляла с Дэвидом, взявшись за руки, по Эппингскому лесу, останавливаясь, целовалась с ним; о том, как они сидели рядом в море папоротников. Неужели это все было? Мог ли человек, еще недавно такой живой, быть теперь мертвым, лежать с простреленной головой или грудью на выжженной солнцем чужой земле или быть разорванным на куски? Нет, этого не может быть, во всяком случае – не с ним, не с человеком, которого она любит!

Ей показалось, что она плачет, но ее глаза оставались сухими. Надо было готовить обед отцу, работать в магазине. Кто-то должен это делать. Отец не может. Она повернула голову набок, пропуская мимо ушей полные праведного гнева речи отца.