В воскресенье с утра я пытался заниматься у себя в комнате, но услышал крики моих детей. Я высунулся из окна – где они? Не видно. С чего бы им вздумалось кричать? Я быстро поднялся на крышу, оттуда был виден сад Холландов. Оказалось, они играли в футбол. Мои голубки гоняли по саду какой-то надутый пузырь. Там был и отец Тристрама, иногда он тоже лениво пинал этот «мяч». Еще один футболист нашелся. Игруля.

Зрелище было не самое захватывающее. Если весь шум – из-за куска резины, тогда спасибо, обойдемся. Я вернулся в комнату и принялся мечтать – вот получу права, тогда детишки вообще будут есть из моих рук. Может, даже заявятся ко мне в Кембридж, я поведу их по студенческому городку, а они будут висеть у меня на плечах всем на радость и удивление, я же буду просто улыбаться. Я засел за уроки, стараясь не обращать внимания на их вопли, все время напоминая себе, из-за чего они, собственно, вопят. Потом пришло время ланча, за ним наступили воскресные предвечерние часы, а в это время в Кентербери кричать не полагалось. Соборный городок, воскресенье – день Господа, а, стало быть, никаких криков – только сон, книжка, работа по дому, все дети сидят за уроками и умирают от желания посмотреть по телевизору очередную серию какой-нибудь туфты.

Я усердно просидел за книжками до вечера, пока не услышал их пересвист. Посмотрел на часы – половина восьмого. Не рановато ли? Сейчас зашебуршатся, поползут по своим садовым дорожкам. Но я ничего не услышал и через пять минут сам пошел к сараю. Их там не было. Интересно, где же им быть в воскресенье вечером, этим малолеткам? Пошли просто погулять? Едва ли, слишком холодно, да и вообще, куда им идти? Тогда где они? У него либо у нее? Вернувшись к дому, я вышел за калитку. Дверь гаража Холландов стояла приоткрытой, их большой машины не было. Ага, значит, они в доме Холландов! Я снова проскользнул в сад и перелез через забор на их территорию. Главное – ни на что не наступить. Занавески на стеклянных дверях в гостиную были раздвинуты, комнату подсвечивало мерцание цветного телевизора. Пробравшись к углу сада, я спрятался за яблоней.

Детишки сидели на большущем кожаном диване, и хотя по телевизору шел фильм про войну, они кивали головами в такт музыке. Потом Дженни поднялась, подошла к стереосистеме и переставила пластинку. Не жизнь, а сказка. Вернулась к дивану, плюхнулась на живот и головой зарылась в колени Тристрама. Подвинула голову чуть выше, и он стал поглаживать ее волосы. А потом – так легко и просто – ее рука нашарила его ширинку. Он запротестовал. А я? Я просто вышел в сад погулять и тут – такое представление. По высшему разряду. За бесплатно. Где мой любимый табурет?

Она расстегнула молнию на его брюках и стянула их на несколько дюймов. Ничего не видно – все скрыто за ее головой. Тристрам сначала смеялся в голос, но вдруг умолк. Притянул ее лицо к своему, и они поцеловались, она играла с ним обеими руками, он обеими руками тискал ее под блузкой. Одна пуговичка отломилась – они не заметили. Р-раз – и скатились с дивана на пол. Наконец-то шикарный крупный план, в цвете. Я обхватил рукой яблоню. По полу они покатились к краю дивана. Еще несколько футов – и они выкатятся из поля моего зрения. Эй, стоп, приехали! Я же должен все видеть! Должен! Должен. Нет, не слышат, катятся себе дальше, и вот уже их головы исчезли за диваном. Ну, куда вы! Стоп! Они подвинулись еще дальше. Его рука судорожно стаскивала с нее блузку – и тут верхние половины их тел скрылись из вида. Черт, черт! Ее рука утонула в его брюках, его рука орудует у нее под юбкой. Еще откатились. Да куда же вы, черт вас дери! Сползли вниз ее трусики, его брюки, и они подвинулись еще дальше. Остановились. Оставили мне на обозрение только ступни. Тьфу ты! Тьфу! Что за хамство! Чуть поерзав, их маленькие ступни тоже исчезли. Я застонал и всем телом привалился к яблоне.

Цветной телевизор я видел до этого раз в жизни. Я расслабился и стал смотреть военный фильм. Он вошел в нее – я это чувствовал. Японские самолеты с самоубийцами пикировали на цели. Она вскрикивала, стискивала его, вонзалась в него пальцами – я это знал. Капитанский мостик американского эсминца объяло пламя. Поршень Тристрама ходил взад-вперед. Японцы разворачивались для нового захода. У моряка на палубе изо рта сочилась кровь, она стекала на подбородок и капала на рубашку. Мои дети высокой волной колыхались за диваном. Моряк утер кровь, взглянул на свою руку и, пораженный, медленно осел на палубу. Дети приближались к апогею. Самолеты снова приготовились сеять смерть. Кто-то что-то кричал пулеметчикам, и прямо на вскрике его поразил снаряд, его отшвырнуло на палубу, фонтаном брызнула кровь. Рот раскрылся. Следующий кадр – чьи-то закрывающиеся глаза. Рука в предсмертной судороге стиснулась в кулак – и тут же разжалась. Кто-то закричал. Но не я. Я даже не слышал крика. Это американский офицер – рот его открылся, глаза сомкнулись. Я в свою очередь зажмурился, потом открыл глаза. Новый налет. Но это уже не японцы, один из пилотов – Джон Уэйн. Рот его – круглое отверстие, задний проход. Тр-рах! Наверное, они уже излились. И заляпали шикарный новый ковер. Дыхание налаживается. Уэйн вовсю дает прикурить этим пилотам-самоубийцам. Моряки радостно кричат и улюлюкают. Уэйн самодовольно ухмыляется, хмырь несчастный. Тоже, небось, кончил от удовольствия? Еще бы, такой кайф!

Дженни приподнялась над диваном. На ней – трусики и лифчик. Это как понять? И он – в трусах. Он что-то говорит Дженни и показывает на пол. Она вскрикивает, выносится из комнаты и через секунду влетает назад с влажной тряпкой. Не нужно кричать, девочка. Вас никто не видит – только я. Она снова исчезла за диваном – наверное, взялась драить пол. Поднялась, оценивающе посмотрела на свою работу, осталась довольна и принялась натягивать на себя одежку. Тристрам уже почти оделся. Они выключили проигрыватель, прибавили звук у телевизора. Что, вот так и оставят меня здесь в одиночестве? Да, так и оставили… подожду, дам им минут пятнадцать. Тут меня затрясло от холода. Сейчас бы пальто на меху. Попрошу отца – пусть подарит на Рождество. Зачем оно тебе, сынок? Чтобы стоять на холоде, смотреть и не мерзнуть, папочка. А-а, сынок, ну конечно. Пятнадцать минут дети чинно смотрели телевизор. Джон Уэйн вернулся в родной городок – герой войны. Жена и сынишка писали от радости и счастья – выдержать это я уже не мог. Я прокрался вглубь сада и хотел перемахнуть через забор, но вдруг услышал – стеклянные двери гостиной открываются. Я остановился, обернулся и нырнул за куст. Любовники вышли подышать свежим воздухом. На Тристраме был какой-то жуткий военный плащ-палатка цвета хаки, он доходил до самой земли, кажется, в него могли поместиться минимум еще два человека. Тут же из дома выпорхнула Дженни, она заскакала по саду, похлопывая себя руками.

– Залезай ко мне внутрь, – крикнул Тристрам. Она подходила все ближе ко мне. Меня прошиб пот.

– Псих ты, вот кто. Еще ближе.

– Согреешься.

Нас разделяло несколько шагов. Чихну или наступлю на прутик – и меня накрыли. Чуть выпущу газы – и все взлетит на воздух. Давай, Дженни, залезай к нему в плащ. Иди, ради Бога. Не могу я больше стоять на одной ноге, как цапля. Вот-вот сведет судорогой.

– Дженни, давай сюда, – снова позвал Тристрам. Она прискакала к нему, и я с облегчением поставил на землю вторую ногу. Тристрам распахнул плащ – милости просим!

– Повернись спиной, – распорядился он.

– Зачем?

– Сможем идти.

– Совсем очумел.

– Давай. Сама увидишь.

Она прижалась к нему спиной, и он застегнул плащ на все пуговицы. Чудо из чудес! Четыре ноги, одно тело, две головы.

– Ты совсем сдвинулся, Тристрам.

– Иди, а я за тобой.

– Да уж не топчись на месте, а то плащ порвем. Она пошла вперед, он – шаг в шаг за ней, абсолютно синхронно. Пошастав вприпрыжку по саду, они остановились. Тристрам завозился, что-то его не устраивало.

– Чего тебе там неймется?

– Хочу руки тоже внутрь просунуть. Сейчас.

Вобрав голову в плечи, он накренился на сторону. Они едва не упали, но ему удалось высвободить правую руку из рукава и засунуть ее внутрь плаща. С левой рукой он проделал то же самое. Обе руки – под плащом. На лице его сияла победная улыбка.

– Хорошо?

– У тебя руки холодные.

– Когда у тебя холодные, мне нравится.

– Ты совсем с катушек съехал. Холодно, Тристрам. Не надо.

Бог знает, что они делали внутри плаща. Там явно происходило что-то загадочное. Что-то тревожное. Но что именно – я не видел. Дженни перестала протестовать, а лицо Тристрама из победного стало сосредоточенным.

– Я тебя не чувствую, – пожаловалась Дженни.

– Просунь руки за спину.

Руки ее оказались между ними. Он вовсю шуровал руками, плащ вспучивался там и сям. Что-то у них происходило. Этот чертов плащ ходил ходуном. Неужто они в плаще свили себе гнездо любви? И прямо в нем занимаются любовью? В плаще? А для меня местечка не найдется? Подумаешь, еще одно тело. Ну, может, не самое мускулистое, но всего одно, а? Обещаю никому не мешать.

Головы их болтались вверх и вниз, тела изогнулись вперед. Они все время перебирали ногами – не потерять равновесие, под плащом словно ходили огромные желваки, что-то перемалывали жернова. Потом повисла жуткая тишина, я слышал только их дыхание. Короткое, резкое – так дышат люди довольные, счастливые, удовлетворенные. Движения их ускорились, она что-то забормотала. Я не разобрал, но Тристрам буркнул что-то в ответ. Плащ заколыхался, как корабль в бурю. Его болтало взад и вперед. Разворачивало вокруг оси. Едва не опрокидывало. Внезапно распрямляло. Желваки готовы были прорвать кожу плаща. Я весь вспотел, мне хотелось дышать в такт с Дженни, задыхаться вместе с ней, вместе с ней стонать, работать бедрами вместе с Тристрамом. Волны от его толчков доходили до меня, я стоял, стиснув зубы.

Исторгаемые ею звуки стали громче. Господи, сделай так, чтобы эти звуки никого не разбудили. Пусть их никто не трогает. И меня тоже. Под плащом творилось что-то несусветное, голова Тристрама зарылась в шею Дженни. Господи, ну, что тебе, жалко? Пусти меня туда. Плащ прошило судорогой. И меня. И тотчас наступил почти полный штиль.

Они задышали глубоко, послышались слова нежности и ласки.

Идти они не смогли – оказалось, что брюки Тристрама сползли к самой земле. Обоим пришлось присесть, и он натянул брюки. Они захихикали.

– Мы психи, да?

– Мм-мм.

И они пошли, заковыляли назад, к дому. Я смертельно устал, вымок, вывозился и вспотел. И тоже через сад заковылял к дому.