Консультация закончилась рано, и в двадцать пять шестого – с запасом в пять минут – я был у школы Дженни и искал какое-нибудь укрытие. Школа Святой Марии выходила прямо на дорогу, и вокруг не было даже деревьев, за которыми можно спрятаться. Посреди дороги находился островок безопасности – а что, если стать регулировщиком? Стоп. Идут дети. На перекрестке – дети. Они идут креститься. Но не скрещиваться. Дети, не скрещивайтесь, это приводит к слепоте, бородавкам, ранней смерти.

На другой стороне улицы было небольшое кафе, я пошел туда и сел за столик возле окна. Пока семидесятилетняя официантка с кукольным личиком носила мне кофе с густой пенкой, из школы стали появляться первые девочки. Они очень походили на мальчиков из соборной школы. Разного роста, но все в одинаковой форме. Правда, старшеклассницам позволялось носить нейлоновые чулки и туфли на невысоком каблуке, но все моложе пятнадцати щеголяли в белых носочках и туфлях без каблуков. От этих белых носочков, от этих блузочек и галстучков можно было изойти слюной. Кому нужен нейлон? Было в этих девчушках что-то, от чего перехватывало дыхание. Все такие аккуратненькие, такие складненькие. Все на них беленькое, все сидит, как на куколках… под старость обязательно куплю себе кафе напротив женской школы и буду целыми днями просиживать у окна. Хозяевам кафе незачем заманивать девочек-конфеточек сладостями. Деточки-конфеточки приходят к ним за сладостями сами. Мамулечки считают, что отвратительные старые маньяки с липкими пальцами караулят девочек только по темным углам этого бренного мира. Глупые мамулечки! Маньяки караулят девочек повсюду. Даже если эти маньяки – хозяева кафе, восемнадцатилетние толстяки-уродцы с фигурой в форме груши, не нюхавшие живой девичьей плоти.

Несколько девчонок принялись играть в классы прямо на дороге. Прыг-скок, юбочки вверх-вниз… Ну, где же ты, Дженни, я так тебя хочу! Иди к Келвину, Дженнифер. Келфин тепя штет, тефочка, ити к нему. Вот она! Девчонки тут же замахали ей – дуй к нам! Все ее ровесницы, все до одной, – хорошенькие. И начались хиханьки и хаханьки.

– Ну, у нее телеса! Когда она кричала, груди так и ходили вверх-вниз, будто море какое! Сколько же они должны весить! Представляю, что о ней думают мужчины.

Синтия, лучшая подруга Дженни, раздвинула воздух руками, будто плыла брассом.

– И что ты к ней прицепилась? Ну, наградил Бог человека большими грудями – что же, на нее теперь никто и глаз не положит? И вообще, она-то чем виновата?

– Но ни один мужчина к ним прикоснуться не пожелает – это точно. Только если уж совсем с приветом.

– На вкус и цвет товарищей нет. Может, какой-нибудь араб и клюнет.

– Ты-то откуда знаешь? Неужто с мальчиком такой серьезный вопрос обсуждала?

Девочки прыснули со смеху, и Дженни вместе с ними.

– Все может быть, – ответила она.

– Ты? С мальчиком? Ты бы давно нам рассказала, было бы что.

– Ничего я ни с кем не обсуждала. Дурочки! Но, возможно, кто-то как раз от таких балдеет. А что? У нас про это вообще знаний ноль.

– А моя сестра…

– Опять твоя сестра! Все уши прожужжала своей сестрой! Да она, небось, сама еще не пробовала. А хвалиться мы все умеем.

– А вот и пробовала. Спорим, пробовала? Я и парня того знаю. Как-то вечером их засекла.

– И что они делали?

– Обнимались, целовались, звуки чудные издавали.

– Но они стояли? – решила уточнить Синтия.

– Да.

– Значит, ничего такого не было. Стоя этим не занимаются.

– Почему?

– Потому что этим занимаются лежа. Ты в кино видела, чтобы кто-нибудь это делал стоя? Стоя только целуются.

– Дурочка ты.

– Ну да. А ты умная. Будешь это делать стоя – вмиг на полу очутишься.

– А я тебе говорю, они это делали стоя. Он задрал ей юбку, а у самого штаны были спущены до колен. И что это, по-твоему, было?

Я не спеша вышел из кафе. Спокойный, расслабленный – в этих краях оказался совершенно случайно. Но сердце в груди порхало, словно бабочки на балетной сцене. Моего приближения девочки не заметили. Во всяком случае, Дженни. Чтобы привлечь ее внимание, пришлось кашлянуть. В горле запершило. Я даже по-настоящему откашлялся, чтобы его прочистить. Тут Дженни увидела меня, и на ее лице отразилось удивление, а еще одна маленькая стервочка захихикала. Тотчас захихикали и остальные – все, кроме Дженни, моей прелестной Дженни. Она была слишком хорошо для этого воспитана. Я стиснул кулаки – и даже не покраснел.

– Счастлив, что мне удалось наполнить радостью ваши детские души, – небрежно обронил я, хотя сам был готов провалиться сквозь землю. Они как по команде смолкли… так-то лучше. Одна из них даже извинилась: мол, мы совсем не над вами, мы до вас такой смешной разговор вели… и она снова захихикала. Я милостиво оставил ее потуги без внимания.

– Случайно оказался в этом районе, – сказал я Дженни, – и увидел тебя. Ничего, что я подошел?

– Нет, конечно. Келвин, это мои подружки: Синтия, Филлида, Сьюзен и Джейн. – Все они мне улыбнулись. – Мы с Келвином соседи, и он помогает мне делать уроки, так что можете умирать от зависти.

Тут они наперебой затараторили, принялись со мной шутить и всячески меня превозносить, просить, чтобы я позанимался с ними тоже. Глупые, маленькие девочки. Когда-нибудь вам откроется истина. Когда-нибудь.

– Едва ли я чем-то могу помочь вам. – Я широко улыбнулся всем девочкам сразу и пошел прочь. Дженни – за мной.

– Ты не обижайся на них, – извинилась она. – Хохотушки – что с них взять?

– Ерунда. Вы, наверное, мальчиков обсуждали?

– Откуда ты знаешь?

– Когда девчонки собрались в кружок и хихикают, можешь спорить на последний фартинг – они перемывают кости мальчишкам. Неважно, сколько им лет, – тема всегда одна и та же.

– Почему?

– Да уж вот так. А почему – сам не знаю.

– Наверное, все дело в сексе.

– То есть?

– Не может быть, что дело в мальчиках. Все хихиканье – из-за секса. Только и разговоров, что о сексе, – и тут же давай хохотать. Может, девочки просто боятся этих разговоров – либо видят в этом что-то грязное.

– Что боятся, возможно, а грязи тут никакой нет, – сказал я. – Если и он, и она – люди хорошие, ясно, что ничего плохого выйти не может.

– Так уж и не может?

– Ведь это совершенно естественное дело, все равно что есть или дышать, и неважно, сколько тебе лет. Когда-нибудь видела, чтобы кошки или собаки про это хихикали или шептались в кружочке?

– Нет. И, по-твоему, без разницы, сколько тебе лет?

– А какая разница? Лишь бы, как говорится, все были здоровы. А так хоть тринадцать, хоть восемнадцать – кто запрещает? Во всяком случае – не закон природы. Правильно?

Она внимательно меня слушала, не отводя глаз. Явно ждала, что я скажу что-то еще.

– Это даже на пользу.

– Как так?

– Если не делать того, что естественно, значит, поступать не по природе, а идти против природы – что же тут хорошего?

Я улыбнулся ей, и она пожала плечами.

Дорога домой заняла двадцать минут, мы шли и болтали, все больше о школе, о людях: как они не понимают друг друга; как глупо, что школьников разделяют по возрасту; как глупо, что их разделяют по полу – так, опять вернулись к тому же самому. Опять же секс! И почему люди всегда о нем говорят, спросила Дженни, это же дурость! Я объяснил: это как драка – если ты ее боишься, все время о ней говоришь. Выходит, люди боятся секса, задала она справедливый вопрос, но я и здесь не потерялся: люди обычно боятся всего нового, неизведанного, не хотят выставиться дураками.

– Но тут-то чего бояться? – удивилась Дженни. – Нового в этом ничего нет, все изведано. И как при этом можно выставиться дураком?

– В том-то и дело, что никак, – ответил я и пожал плечами.

На Малберри-роу мы увидели Тристрама – он шел нам навстречу. Я просто поднял руку в знак приветствия, но Дженни радостно завизжала и кинулась к нему. Несколько коротких фраз – и Тристрам ушел домой. Дженни осталась ждать меня.

– Быстро вы. Назначили тайное свидание? Она виновато посмотрела на меня.

– Буду нем, как рыба. Кроме вас, это никого не касается.

Я подмигнул ей, она улыбнулась и пошла к своему дому.

Итак, свидание. Тайное свидание. Интересно, где они встретятся?

Ясно, что не дома, – и там, и там много народа. В каком-то тихом, уединенном местечке, и где-то неподалеку. Парка поблизости нет, заброшенных домов – тоже. Может быть, в саду? Слишком холодно. А если в сарае? В сарае. Похоже на правду. Но как она мне поверила! Что буду нем, как рыба. Правильно сделала, что поверила. Я не скажу никому. Об их тайных свиданиях не будет знать никто. Кроме нас троих.

Вечером я занимался у себя в комнате, окно было открыто. В конце ее сада, укрытый кустарником, стоял небольшой сарай – самое подходящее для них место. Другого просто нет. Нужно запастись фонарем.

До десяти часов ничего не произошло – если не считать того, что я как следует потрудился. И тут я услышал посвист. Сначала один, а потом и другой, на удивление мелодичный. Ко мне этот сигнал тоже относится. Я выключил свет – и дверь моей комнаты отворилась. В этом было что-то сверхъестественное.

– Келвин, разве можно работать в темноте? Глаза испортишь.

– Мама. Я наблюдаю за звездами и ловлю от этого кайф.

Мысленно я отдал ей приказ – выйди из комнаты. Но ее глаза продолжали сверлить мне спину.

– Мама. Ну, пожалуйста.

Дверь закрылась, и я снова уставился в темноту сада. Уши уловили какой-то звук. Я напряг зрение, ничего не увидел, но со стороны дома Траншанов донеслось какое-то шуршание, какой-то шелест. Я бесшумно спустился вниз и выскользнул в наш сад. Шшш. Тихо, тихо, еще тише. Ожиданьем полна тишина.

Даже в темноте я знал сад лучше, чем свои пять пальцев. Когда к родителям приходили гости, и я боялся встречи с ними, я прятался в саду. Ну-ка, где ваш отпрыск? Небось, вымахал, что не узнать? От этих разговоров меня всегда воротило, и я убегал в кустарник в конце сада, ярдов за семьдесят, а уж когда я действительно не хотел, чтобы меня нашли, перелезал к соседям, но потом всегда появлялась мама и звала меня шепотом, как кличут потерявшуюся кошку.

Я прошел в самый конец сада – туда, где наши территории разграничивала стенка сарая Траншанов. И услышал их шепот.

– Ну и запашок здесь! А твои сюда точно не ходят? – спросил Тристрам.

– Никогда. Иногда садовник забредает, да и то раз в год по обещанию. Почти весь садовый инструмент – в доме. Мы тут можем порядок навести.

– Заметят.

– Говорю тебе, они сюда и не заглядывают.

– А садовник?

– Да ему почти сто лет. Отсюда хоть крышу унеси, он и то не заметит.

– Точно? А свет здесь есть?

– Есть масляная лампадка, но сначала надо занавески повесить.

– Занавески?

– Ну да. Мы же хотим, чтобы здесь было уютно? Хотим. И наши дела нам будет уютнее делать.

– Какие дела?

– Ну, просто.

– Я свечку притащил. Может, зажжем ее в уголочке?

– Тристрам, но я…

– Не бойся. Давай попробуем. Если что, скажем, просто захотелось поиграть.

Я услышал, как чиркнула спичка, и через щель в нижней части сарая замерцал слабенький свет. Я опустился на колени и тут же ощутил сыроватую влагу земли. Мои голубки сидели на перевернутых ящиках из-под фруктов. И он, и она – в школьной форме.

– Ну, так лучше? Ничего они не заметят. А если что – мы же услышим, что они идут по саду, и сгинем. Решат, что это ворюги какие-нибудь. А они думают, ты где?

– У себя наверху, сплю сладким сном. А твои?

– То же самое. Полчаса у нас точно есть.

– Наверное. Вообще-то, это недолго.

Для меня более чем достаточно. А если ноги судорогой сведет? Представляю, какой у меня идиотский сейчас вид.

– Как день прошел? В школе все хорошо? – спросил Тристрам.

– День как день. Правда, встретила Келвина, мы вместе домой шли – ты же видел. Когда он появился, все девчонки заржали.

– Почему?

– Заржали, и все. Дуры потому что. А он хороший. Ему хоть дадут эту стипендию?

– Должны. Все говорят, что он очень умный. Он только и делает, что занимается.

Только и делает, что занимается. Очень мило. Давайте все восхищаться Келвином. А в ваши головки не приходит, что на свете есть кое-что еще?

– Это, наверное, здорово: он школьный староста, а ты с ним так запросто.

Тристрам не ответил. Их плечи соприкоснулись, руки нашли руки. Головы склонились во встречном движении, щека потерлась о щеку, потом лица чуть повернулись – и встретились в поцелуе. Их руки, их тела бездействовали, оставались неподвижными – жили только лица.

Они отпустили друг друга, и Дженни, широко распахнув глаза, в которых бегали искорки любопытства, спросила:

– Хорошо я целуюсь?

– Не знаю. Сравнивать-то не с чем, как я могу знать?

– Очень даже можешь.

– Как?

– Я же могу. Чувствую. Вспомни кино: что у женщины написано в глазах после поцелуя? Так что я знаю: ты целуешься, как надо.

– Ты тоже.

– Честно?

– Не будь дурочкой.

Он наклонил к ней лицо. Но она отодвинулась.

– Я тебя серьезно спрашиваю. Хорошо я целуюсь?

– Ну, конечно. Очень хорошо.

Одним неуловимым движением она прижала его голову к себе. Их рты склеились, дыхание стало громким и прерывистым… когда они, наконец, прервали поцелуй, на их лицах отпечаталось выражение глубокой сосредоточенности.

– А стоя было совсем здорово, – вспомнил он. Они встали и снова погрузились в поцелуй. Тела их крепко прижались друг к другу, задвигались. Руки накрепко сцепились, от движения тел ее серая юбочка дразняще задралась, блузка выпросталась наружу, на мгновение даже мелькнула полоска плоти вокруг талии. Юбочка взметнулась еще выше – сверкнули ее узенькие словно впившиеся в кожу трусики в цветочек.

– Дженни. – Он вдруг сорвался на фальцет. – Я хочу к тебе прикоснуться.

– Где?

– Сам не знаю… хоть где. Ты не против? Можно?

– Наверное, можно.

– Точно?

– Если это приятно, чего же возражать.

Они снова прижались друг к другу и поцеловались… руки его обшарили ее спину, проскользнули под блузку. Ощутив под пальцами ее теплую и гладкую плоть, он даже вздрогнул.

– Что с тобой? – прошептала она.

Он не ответил, но руки его скользнули чуть ниже, немного повозились с поясом ее юбки, снова поднялись выше, снова сместились ниже. Он хотел опустить руку совсем вниз, но не мог, не мог себя заставить. Потом руки его передвинулись вперед, куда-то между их животами. Тут впервые вздрогнула она, вздрогнула – и оттолкнула его.

– Тебе не понравилось?

– Нет… То есть да. Сама не знаю.

– Что же тогда?

– Просто как-то непривычно. – Она глубоко втянула воздух. – Понравилось. Точно. Непривычно очень, вот и все.

– А ты чувствовала, как я к тебе прижимался?

– Внизу, что ли?

– Да. Чувствовала?

– Да.

– И как?

– Странно как-то.

– В смысле чудно?

– Нет. В смысле приятно.

– Потрогай меня там.

– Ой, как это? Ты хочешь?

– Да. Когда будем целоваться. Если прилечь, было бы совсем отлично.

Они стали целоваться, и ее рука робко отправилась по его телу, к низу живота. Но за несколько дюймов до цели остановилась. Потом опустилась еще на йоту… снова замерла. Его пальцы прогуливались по ее спине, и он изо всех сил старался не обращать внимания на ее действия.

Ее личико исказила гримаса, она, наконец, достигла цели, ее пальцы коснулись верха его торчащей дубинки. Потом, собравшись, она резко двинула руку дальше и прижала ее к его плоти. Он, не в состоянии больше оставаться бесстрастным, энергично задвигал бедрами. Она тут же убрала руку. Они посмотрела друг на друга.

– Прости, но… – Она смахнула слезу, выкатившуюся на щеку.

На лице Тристрама отразилось непонимание.

– Просто я никогда этого раньше не делала. Понимаешь? Знаю, это глупо, но я как-то испугалась. Он оказался гораздо больше, совсем другой.

– Да это все неважно. Честно тебе говорю.

– Очень даже важно. Ты ведь меня попросил. И мне самой этого хотелось.

Она улыбнулась и вскинула голову.

Его руки сразу легли на ее живот. Ему так хотелось прикоснуться к ней выше, ощупать ее всю под блузкой. Кажется, от этого зависела вся его жизнь. Мысли его вывернулись наизнанку: понравится ли это ей, понравится ли это ему, или же разверзнутся небеса – и упадут на него. Рука его поползла наверх и нащупала нечто совершенное, идеальное по форме и мягкое, словно созданное для его руки. Дженни прижалась к нему, замурлыкала от удовольствия, обхватила его за шею. И вот голова ее легла ему на плечо, она прошептала его имя. Несколько секунд они млели в объятиях друг друга, не произнося ни слова.

– Почему у тебя вдруг вырвалось мое имя?

– Сама не знаю. Вырвалось, и все. Было так странно. Странно приятно. Я сама себя не помнила. А ты что чувствовал?

Тристрам поскреб в затылке.

– Потрясающе было. Даже через блузку и эту твою штуку.

Она хихикнула.

– Через штучку? Ха-ха. Это же бюстгальтер. Самый обыкновенный.

Она взглянула на часы.

– Тристрам. Уже половина одиннадцатого. Мне бы очень хотелось остаться еще, но ведь нельзя, правда же?

– Завтра я тебе снова свистну.

– Ладно.

И они ушли. Даже не загасили свечу, оставили ее догорать. За все это время я не шевельнул ни одним мускулом, не издал ни одного звука, кажется, даже не дышал. Словно завороженный, я подглядывал за ними – и видел все! – и только теперь словно очнулся: влажные от сырой земли колени, грязные руки, онемевшая спина. Целых тридцать минут я не двигался, будто меня заколдовали. Я поднялся, и что-то во мне шевельнулось. В промежности брюк. Это застрял Мохнатый Джим, всей своей мощью вдавившийся в брючину. Бедный, как тебе больно. Я снова присел и любовным движением высвободил его.

Ну вот, так лучше. Никто тебя не обидит.

Возбужденный донельзя, я всю ночь прометался как в лихорадке, вцепившись перед этим в себя – в себя? – и произведя свой последний октябрьский залп в носок. Почему, собственно говоря, последний? Что это у меня за календарь такой? Я же сам сказал Дженни – что естественно, плохим быть не может. Всего два раза в месяц? И чем я думал, когда вводил такие ограничения?

Мне удалось открутиться от дежурства по буфету, потому что видеть Тристрама среди этой серой массы оболтусов было выше моих сил, и весь день я старался не слоняться по школе. А потом даже домой пошел другой дорогой. Дома отец предложил мне покататься. Я уже прилично чувствовал машину, и предстоящий экзамен по вождению меня не пугал. Я был не из тех, кого экзаменатор, только раз взглянув, желает завалить, – вид у меня вполне безвредный. Я и есть безвредный – пока, – но только дайте мне права, и я повезу моих детишек в зеленые поля, распалю их воображение, а сам буду наблюдать за их любовными играми. Я вел машину, а отец пытался со мной разговаривать. Его опять беспокоили мои экзамены в школе. В принципе, меня они беспокоили тоже, но сейчас мне было не до них – уж слишком много другого наслоилось.

Поужинав, я прихватил отцовский набор с инструментами и прокрался в конец сада. Пятьдесят ярдов занимала подстриженная лужайка с цветочными клумбами, но на последних двадцати ярдах царствовал буйно разросшийся кустарник, и остаться незамеченным там было делом несложным. Положив инструменты возле сарая, я вернулся в дом и вытащил небольшой кухонный табурет. Его я тоже отнес вглубь сада. Поставил вплотную к деревянной стенке соседского сарая, уселся на него. Мелом пометил место на стенке на уровне глаз. Потом достал из комплекта инструментов ручную дрель и просверлил аккуратненькое, кругленькое, незаметное отверстие.