ГЛАВА 61

Ферма выглядела опустевшей и заброшенной, когда рабочие пришли в Монтеспан и упаковали все вещи. Они не обращали внимания на Лючи, беспокойно бегавшего по своей жердочке, когда собирали картины, часы и вазы, серебро и книги и корзины засушенных цветов. Его острые глаза нервно поблескивали, когда они выносили чемоданы, сундуки и мешки с многочисленными туалетами и личными вещами Поппи; и они смеялись, когда попугай верещал в ярости, пока они засовывали его в золотую клетку, набросив сверху покрывало и погрузив его в темноту.

Грузовик пыхтел через Францию, направляясь в Италию. Они меняли ему воду и подбрасывали зерен в кормушку, но никогда не снимали покрывала, и попугай просто сидел в темноте на жердочке, изредка нахохливая перышки и в страхе спрятав голову под крыло. Наконец, грузовик остановился, и большие двери открылись.

– Ну-ка, вылезай, – выкрикнул здоровенный водитель-француз, небрежно грохнув клетку на землю.

Когда он нес клетку, и она сильно раскачивалась из стороны в сторону, пока они взбирались по ступенькам, Лючи вытягивал шею, словно пытаясь услышать голос Поппи, но раздавались лишь звуки какой-то возни: шарканье щетки по полу, шлепки мокрой тряпки по мраморному столу, скрип открываемых оконных рам и тяжелые шаги… Пахло свежей краской и мылом… но еще он уловил знакомый аромат гардений.

– А здесь что? – потребовал женский голос.

Покрывало сняли, и попугай заморгал, ослепленный ярким солнечным светом, и в испуге захлопал крыльями.

– Ах, бедняжка, он так испугался! – воскликнула женщина, открывая дверцу и протягивая к нему руку, но Лючи шарахнулся назад по жердочке, забившись в дальний угол клетки.

– Оставьте его, – сказал Франко. – Он любит только Поппи. Пока просто кормите его, давайте воду и не тревожьте его.

Они поставили клетку с Лючи и его красивую жердочку с драгоценными камнями возле открытого окна в большой солнечной спальне. Мужчины внизу работали в саду, обрезая разросшиеся кусты и деревья, вырывая сорняки и воссоздавая лужайки. Благоухание сада смешивалось с ароматом гардений, и попугай с любопытством смотрел по сторонам, наклоняя голову то на один бок, то на другой, прислушиваясь к щебетанию птиц и отдаленному лаю маленькой собачки. Большая длинная санитарная машина с красным крестом на боку мягко подкатила к ступенькам, и Франко бросился на помощь, когда Поппи несли на носилках в дом.

– Мы дома наконец? – спросила она, когда ее принесли в спальню.

Попугай встряхнул перышками.

– Поппи cara, Поппи chérie, Поппи дорогая! – кричал он, взволнованно хлопая крыльями.

– Лючи? Это ты? – позвала его Поппи. – Ах, иди сюда ко мне, мой хороший, иди…

Франко взял клетку и понес ее через спальню к кровати, где положил Поппи на гору подушек в свеженакрахмаленных наволочках, и попугай порхнул на ее вытянутую руку.

– Поппи, Поппи, Поппи… – бормотал он.

– Я так скучала по тебе, Лючи, – говорила она мягко. – Ты нужен мне, друг мой.

Голос Поппи казался усталым, ее голова покрылась янтарно-медным облаком отросших волос, но был виден красный шрам, тянувшийся от правого виска. Ее скулы обострились, и голубые глаза были потухшими и усталыми; казалось, даже ее веснушки побледнели и слились с белизной ее кожи. Худые пальцы, гладившие перышки попугая, дрожали, словно никак не могли остановиться.

Женщина в накрахмаленной белой униформе подошла и встала у кровати, Франко сказал:

– Поппи, это сиделка, она будет заботиться о тебе и следить, чтобы у тебя было все, что тебе нужно.

– Я бы лучше осталась одна, – проговорила слабым голосом Поппи. – Слишком много сиделок, слишком много врачей… попроси ее уйти.

– Не сейчас, Поппи, тебе еще нужна помощь.

Взяв ее руку в свою, Франко смотрел на нее одновременно с нежностью и скорбью, а потом сказал:

– Я вернусь, когда ты окрепнешь.

– Так я наконец дома, Франко? – спросила она, ее глаза закрывались от слабости.

Он кивнул.

– Теперь ты дома, Поппи, – произнес он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в щеку.

Первые несколько дней Поппи лежала тихо и молча, но с приходом весны она окрепла и наконец рискнула выйти из дома. Лючи сидел у нее на плече, когда она бродила неуверенно по своим новым безупречным садам, по ее щекам катились слезы.

– Но это не дом, Лючи, – кричала она. – Сады были разросшимися, с буйной зеленью… они были таинственными… это было необыкновенное место. Зачем мы здесь? Это совсем другое место…

К ней подбежала сиделка; она встревожилась и позже позвонила Франко. На следующий день он приехал. Он заметил, что иногда она встречала его радушно, и счастье светилось в ее глазах, но иногда… она просто смотрела на него озадаченно, словно он был незнакомцем, нарушившим ее уединение.

Сегодня Поппи была надменной и непреклонной.

– Я отпустила садовников, – сказала она ему отрывисто. – Мне не нужны наманикюренные лужайки и цветочные клумбы. Я хочу видеть дикие травы и буйно разросшуюся зелень, в которой можно потеряться… которая скрывает окружающий мир…

В ее глазах снова мелькнуло сомнение.

– Это то самое место, Франко? – спросила она. – Это тот самый дом? Иногда я думаю…

– Не беспокойся, – улыбнулся он ей. – Все будет так, как ты хочешь, Поппи. У тебя будет все… все, что только может сделать тебя счастливой.

Потом она отпустила сиделку.

– Мне она больше не нужна, – сказала она Франко, когда он поспешно приехал на виллу. – Да и потом, – добавила она со знакомым ему лукавым взглядом, – она вовсе не моя сиделка. Она мой страж.

– Нам не нужны все эти люди, Лючи, – шептала она, когда они смотрели, как сиделка шагала к машине с чемоданом в руке. – Мы будем с тобой вдвоем, только ты и я. Пока не вернется Роган.

Лето плавно перетекло в осень, а осень – в зиму. Франко приехал к ней на Рождество, его большая машина была нагружена нарядно пестревшими коробочками и свертками, которые она так и не открыла. Она даже отказалась говорить с ним, и они просто сидели у камина весь день, глядя на огонь. Но несмотря ни на что, он каждый месяц приезжал навестить ее.

По вечерам Поппи ела простой ужин, приготовленный для нее женщиной, которая приходила из деревни присматривать за домом, и выпивала бокал вина. Потом она медленно шла наверх по ступенькам в свою комнату, садилась за письменный стол и начинала писать.

– Иногда я помню все, Лючи, – говорила она грустно, глядя на исписанные листки. – А иногда ничего. Вот я и подумала – если я запишу это все, я смогу удержать свою память, которая бежит от меня, и если я забуду, они будут рядом и напомнят мне обо всем.

В следующий раз, когда ей сказали, что приезжает Франко, она сильно хлопотала, чтобы выглядеть хорошо. Ее красивые густые рыжие волосы опять отросли и заблестели, она вымыла их и расчесала, заколола бриллиантовыми звездами. Она рылась в большом шкафу, пока не выбрала серебристо-серое атласное платье с розовым кушаком – то, в котором она была на портрете. Как всегда, она была в жемчугах и держала гардению, взятую из бесчисленных букетов, которые присылал ей Франко – зимой и летом.

Когда он приехал, она стояла у окна в гостиной, поджидая его, чуть наклонив голову набок, с улыбкой, и гардения дышала легким ароматом в ее руке…

– Франко, – сказала она тихо. – Я хочу показать тебе что-то… Подойди ко мне поближе, посмотри на меня.

Лючи забегал беспокойно по жердочке, когда Франко медленно приблизился к ней, его лицо было серым, как ее атласное платье.

– Что такое, Поппи? – спросил он. – Почему ты так оделась?

– Разве я не такая, как на портрете, Франко? – мягко спросила она. – Когда-то я была женщиной, написанной Сарджентом. А теперь посмотри… Видишь шрам на голове – и здесь, красная полоса на моей шее, и здесь, на плечах, на руке… Но есть и другие, Франко, ты их не увидишь; и никто не увидит, только я. Но знаешь, Франко, я больше не та женщина, которая изображена на портрете, она исчезла, Франко, ушла навсегда. Для тебя настоящее – не эта пустая раковина полупомешанной женщины, а женщина на картине, которая висит на стене в твоей спальне. Эта память реальна, Франко. Храни ее. А другая уходит навсегда. Она отпускает тебя, Франко.

– Поппи, – закричал он, обезумев. – Ты не знаешь, что говоришь!

– О, да, Франко, дорогой, сегодня я знаю, что говорю. Я не хочу, чтобы ты снова возвращался сюда. Пожалуйста, Франко. Скажи мне сегодня – прощай, но память о том, чем мы были друг для друга, останется. А потом оставь меня с моим одиночеством и с моим расколотым надвое миром. Ты видишь, мне больше не нужен никто.

Франко наклонился, чтобы поцеловать ее руку, а потом, не скрывая слез, он повернулся и быстро пошел из комнаты. Гардения, которую она держала в руке, упала на пол.

Позже Поппи медленно пошла через опустевшую гостиную, через мраморный холл и, грациозно приподняв свои длинные юбки, стала подниматься по большой лестнице под куполом, расписанным купидонами и нимфами, в свою комнату.

– Теперь только мы с тобой, Лючи, – сказала она слабо. – И прошлое, которое никогда нас не оставит. – Она озабоченно нахмурилась. – Осталось сделать еще одну вещь, Лючи, если только я смогу вспомнить, что это…

Она вспомнила позже – было это на следующей неделе или в следующем году? Она не помнила.

– Я должна написать завещание, Лючи, – сказала она, когда они сидели вместе за письменным столом после ужина. – Конечно, мне не нужно беспокоиться за Рогана – он обо всем позаботится, когда вернется домой, – добавила она уверенно. Он позаботится обо всем. Но я должна написать, пока я помню, – ты ведь знаешь, Лючи, иногда я даже не могу вспомнить, что у меня есть дочь.

Это – моя последняя воля, – писала она дрожащей рукой. – Написано 4 ноября 1944 года. Я оставляю все моему ребенку. Я никогда не знала ее, но она моя дочь. Энджел Констант-Ринарди скажет, кто она.

Поппи медленно подписалась аккуратными буквами, но ее дрожащая рука выдала себя чернильным пятном.

– Ах, и записка для моего сына, – воскликнула она, беря чистый листок бумаги.

Роган, – писала она, – иногда моя память подводит меня и на случай, если я забуду, когда увижу тебя. Я написала это завещание потому, что ты ничего не знаешь о моей дочери. Я хочу быть уверена, что о ней тоже позаботятся. Но, конечно, ты позаботишься обо всем.

– Я устала, Лючи, – сказала она, медленно направляясь к большой кровати. – Завтра мы позвоним адвокату; мы отдадим ему эту бумагу, и он позаботится обо всем. И тогда я буду знать, что могу спать спокойно, не боясь больше за своих детей. Они в конце концов получат свое наследство.