ГЛАВА 9

Клер стояла посреди кабинета Квентина и разглядывала фотографии, покрывавшие две стены комнаты. «Лаборатории Эйгера» находились в длинном, низком кирпичном здании в предместье Норуолка. Кабинет Квентина был в самом конце, огромные окна выходили на просторную, чуть наклонную лужайку, засаженную деревьями, клумбами и цветочными кустами. Деревья сверкали всеми красками октября, и солнце пробивалось сквозь ветки темно-медным светом; когда Клер подъезжала, она подумала, что все похоже на университетский кампус — место, где делается серьезная работа, где гармония между людьми, которые заботятся о том, что они делают, которые делятся идеями, и образуют некое братство. Вот в каком месте должна бы быть Эмма с самого конца августа. Здесь, вместо того, чтобы проводить дни напролет перед камерой, или убивать время между встречами с Бриксом.

В кабинете были высокие потолки, огромная палисандрового дерева мебель и массивный стальной письменный стол. Стоя в самом центре, Клер чувствовала, как сжимается, уменьшается и подумала, не сделано ли так намеренно — дизайн, направленный на то, чтобы посетитель ощутил свою незначительность. Она снова посмотрела на фотографии, многие из них красочно изображали продукцию «Эйгер», другие отражали рост маленького вначале здания до его нынешних размеров.

— Очень впечатляет, — заметила Клер. — Вы растете и растете, как будто без устали и остановок.

Он улыбнулся, польщенный, и Клер с легким удивлением заметила, что сразу расслабилась, сказав ему нечто приятное. Как и многие его друзья, подумала она. Когда это у меня началось?

— Мы не останавливались и не сокращали производство, — заявил Квентин. — Но нам еще есть кого догонять. Мы никогда не будем такими гигантами, как «Эвон» или «Хелен Кертис» — а я этого и не хочу — но мы можем высоко взобраться, если не допустим ошибок.

— Каких ошибок?

— Подражания другим компаниям, следование минутным вкусам или выжидания — когда слишком долго продукция выходит на продажу, и другие компании нас опережают. А что ты думаешь о наших упаковках?

Клер снова повернулась к фото, изображавшим продукцию «Эйгер».

— Некоторые мне нравятся.

— А какие именно не нравятся?

Она обнаружила, что снова напряглась, заволновалась из-за того, что не хотела критиковать то, что он, возможно, уже одобрил. Но это мое дело, решила она, и я знаю об этом больше, чем он. Мне надо поверить в себя и сказать, что я думаю.

Но она все еще колебалась. Потому что даже теперь, после пяти месяцев ленчей и коктейлей, прогулок по магазинам и поездок в Нью-Йорк, она все равно не стала такой безмятежной, как окружавшие ее женщины из круга Квентина. У них был способ забывать ближних, и этим способом Клер пока не овладела. Касалось ли это игривых обезьянок, нарисованных на стенах «Ле Сирк», или огромной выставки цветов в «Ле Бернардин», или стаи лимузинов, выстроившихся у бродвейских театров по средам, или бездомных, сгрудившихся в бесформенные толпы у дверей домов на Пятой авеню, она всегда прерывала беседу, или останавливалась, если шла, чтобы посмотреть и подумать о виденном и разобраться, в действительности ли она ходит здесь и живет такой жизнью. Когда-нибудь, думала она, я стану столь же опытной и искушенной, как Роз и Сельма, и Люси, и Вера, и Лор-рэн, привыкшей ко всему на свете.

— Скажи, какие тебе не понравились, — произнес Квентин. Это был приказ. — И почему.

Клер набрала в грудь побольше воздуха и коснулась фото, изображавшего группу овальных банок:

— Вот это; все эти косые линии и углы. Кремы для очистки должны быть мягкими и шелковистыми, вероятно, они такие и есть, но все на этикетках грубое и агрессивное. Я бы использовала это для чего-нибудь, предназначенного мужчинам, но не для крема для лица или волос. Может быть, для ног атлетов. Или репеллента от насекомых. Он хихикнул:

— Что еще?

Взбодрившись, Клер подошла к другому фото:

— Если ты собираешься использовать черную коробочку для губной помады, то все должно быть более чувственно. Эта мне кажется похожей на какое-то оружие. Я бы закруглила конец, или может быть… да это будет лучше — сделала бы здесь изогнутую линию, как у вазы, и чуть подзолотила. И вообще сделала бы этот твой черный-на-черном дизайн золотистым, но еще использовала бы длинные линии, может быть, завитки, может быть, так, чтобы пальцы ощущали нечто гладкое, непрерывную кривую, а не множество цветочных лепестков, или что это такое. — Она остановилась, испугавшись, что наговорила слишком много.

Лицо Квентина было невозмутимо:

— Еще что-нибудь?

— Нет.

— Тебе нравится все, кроме этих двух? Не верю. Клер снова засомневалась:

— У меня кое-какие соображения о всех. Но я не знаю ничего о твоей компании, ни о том, на какого покупателя рассчитан этот дизайн, на молодых женщин или пожилых, и вообще — на мужчин или женщин. Понятия не имею, какой образ компании ты хочешь создать, и я должна знать…

— Ты должна знать все эти вещи, если ты занималась дизайном с самого начала. Я просил тебя, как знатока, прокомментировать наш нынешний дизайн, и я хочу, чтобы ты сказала обо всех. С этой черной коробочкой для помады мы провалились во всех магазинах — мы сняли ее через шесть месяцев. Фотографию тоже должны были снять, я не знаю, почему она здесь. Очищающий крем тоже не шел так хорошо, как мы рассчитывали, и теперь ты мне объяснила, почему. — Он выдвинул из-под стола кожаный стул с высокой спинкой и встал рядом с Клер, чтобы поглядеть на фото:

— У тебя хороший глаз. Мне такой нужен, но для большего, чем критика уже запущенных дизайнов. Я подписал контракт с «Бингэм Дизайн» — ты знаешь их?

— Да. Они молодцы.

— Я ничего такого не заметил. Я подписал с ними контракт на ПК-20 четыре месяцы назад, и пока ничего не получил, ни этикетки, ни упаковки, ни предрекламных материалов, ничего из того, что требовалось. Я сказал им, что разрываю контракт. Я хочу, чтобы ты занялась этим.

Клер поглядела на него удивленно:

— В качестве кого?

— В качестве главы группы дизайна ПК-20, консультанта, временного шефа дизайнеров, кого захочешь. Я дам тебе здесь кабинет, ты сможешь набрать свою собственную группу, если тебе это потребуется, и все что угодно, только чтобы срочно мне что-нибудь представить; мы не успеваем, потому что нет приличного дизайна. Я хочу, чтобы ты его сделала, Клер.

Она глядела на него:

— Я не верю этому, — пробормотала она. Он, похоже, разозлился:

— Чему ты не веришь? Не ожидал от тебя такой скромности, Клер, таких театральных фокусов. Ты знаешь, что можешь это сделать. Так зачем ты говоришь что-то еще, кроме «да»?

— Дело не в этом, просто несовпадение времени. — Клер покачала головой, все еще не веря. — Всю свою жизнь я мечтала о том, чтобы кто-нибудь сказал именно такие слова. Я была всегда помощником других дизайнеров, и всегда хотела, чтобы кто-то сказал мне: «Возьми это все на себя». Ты знаешь, как это звучит для того, кто никогда не брал все на себя? Руководитель группы дизайна. Ты знаешь, как это звучит? А теперь мне совсем не нужно зарабатывать, и ты говоришь мне это.

— Значит, ты займешься. Нужно начать прямо сейчас. Мы дадим тебе кабинет уже сегодня.

Черт тебя побери, подумала Клер. Он даже не понимает, что я чувствую, его это не волнует. Его план — вот что для него важнее всего. Как будто он заловил меня и превратил в маленький винтик в машине «Лабораторий Эйгер».

Но потом она сказала себе, что неважно, что Квентин сказал или не сказал, он ей не нужен и она от него не зависит. Гораздо важнее то, что она осознала — эта работа ей нужна на самом деле. О деньгах речь не идет — речь идет о том, кем она себя ощущает. Речь идет о том, кто она такая, и что она из себя делает. А иногда теперь она просто не знала, кто она такая.

Вот сейчас она поняла, что имела в виду Джина как раз перед тем, как получить работу в «Эйгер Лэбс». Потому что последние несколько месяцев Клер думала о себе только как о женщине, которая выиграла лотерею., посещает множество ленчей, делает кучу покупок, и о женщине, у которой есть дочь — хотя строптивица не слишком дает ей заняться материнством. Она больше не знала, как еще называть себя.

Никто не знает, каково это, когда тебя увольняют. Будто ты разъединена с остальным миром, который деловито ходит на работу и что-то делает, а ты чувствуешь себя ненастоящей и неживой потому, что ничего не делаешь.

А тебя даже не увольняли, подумала Клер. Ты просто заблудилась.

Она хотела делать что-то, чем можно гордиться. Она хотела, чтобы можно было сказать: я Клер Годдар, дизайнер, а вот это — то, что я сделала. Это мое творение, и никого другого.

Если я смогу. Я никогда не занималась дизайном чего-либо целиком сама. Я никогда не была удачлива.

— А ты подготовь список людей, которых хочешь нанять, — сказал Квентин. — Это может быть даже постоянной группой, если все получится хорошо, то я бы хотел, чтобы ты занялась и другими линиями тоже. Раз уж ты нашла в них огрехи, то сможешь исправить. — Он разглядывал ее с минуту. — Ты понимаешь, я совсем не нанимаю тебя, как служащего. Ты сама решишь, сколько ты хочешь работать. Вот почему тебе стоит набрать самую хорошую группу, какую сможешь, так, чтобы ты смогла доверять своим людям на время, когда тебя здесь не будет. Я хочу, чтобы ты была больше консультантом — ты была так занята с Роз и Верой и всеми остальными, и я не хочу, чтобы ты это прерывала. Надо только позаботиться о ПК-20, вот и все.

Я должна попробовать, подумала она. У меня столько денег, а я все еще не знаю, что могу делать сама по себе. И никакие деньги мне этого не дадут. Я должна сделать сама.

— Да, — сказала она. — Я согласна. На все, что ты говорил.

Он казался удивленным: видимо, еще раньше решил, что все обговорено.

— Когда придешь завтра, позвони Карол Блок и укажи все, что тебе нужно — она позвонит людям, которых ты захочешь взять в группу. Ты можешь брать их даже из других компаний, мы заплатим им гораздо больше. Да, кстати, это мне напомнило — мы еще не говорили о твоей ставке консультанта.

— Нет, — начала Клер, боясь, что он не сочтет ее стоящей любой суммы, которую она назовет. Но затем она подумала — он хочет работать со мной, он хочет, чтобы мы работали вместе, и считает, что я многого стою. Почему бы с ним не согласиться?

— Двести долларов в час. И я подниму любую запоротую линию, которую ты мне поручишь.

— Решено, — сказал он без колебаний. Он привлек ее к себе и поцеловал, а Клер прижалась к его груди и ощутила некое торжество приобщения к его власти. Он — тот, кто раздает подарки и воплощает мечты, а она — та, кем он восхищается и он ее просит работать вместе с ним.

— Это становится почти семейным бизнесом, — сказал он с улыбкой.

Клер поглядела на него угрюмо:

— Мы еще не говорили об Эмме.

— Я же сказал тебе, что думаю: она очень хороша. Что еще? То, что она снимается — не наше дело.

— Может быть, не твое, но мое — уж точно. Я за нее в ответе.

Он пожал плечами:

— Она сама может быть за себя в ответе. Она взрослая молодая женщина. И почему ты раньше об этом не заговаривала?

— Я хотела подождать. Я думала, что это ненадолго.

— Конечно, надолго. Я же пересказывал тебе слова Хейла: она прирожденная модель и потрясающе фотографируется. По Хейлу, она — находка целого десятилетия.

Клер ощутила прилив гордости за Эмму и подумала, что если бы Эмма сама услышала эту похвалу и разволновалась, то ее волнение было бы вполне понятно. Но Клер видела, что не все так просто. Эмма встревожена, а не только взволнована, и Клер начинала думать, что все еще должна попробовать убедить ее начать учиться в колледже с зимнего семестра.

— Я рада, что Хейл считает ее хорошей, но не думаю, что она займется этим на долгое время. Ей много чем надо еще заняться, и в первую очередь — учебой.

Квентин был удивлен:

— Я так не думаю. Она без ума от Брикса и от того, что снимается и что-то делает сама, так они говорят. Ты не сможешь ее остановить, так зачем же пытаться? Пришло ей время отделяться от тебя, вот и все.

Клер отступила от него, такого крепкого, мощного,

— Конечно, я могу остановить ее, если решу, что так будет лучше. Я ее мать, и ей нет еще восемнадцати.

— Но ты не будешь этого делать. Ты уже дала нам разрешение нанять ее. Клер, оставь ее в покое. Она получает удовольствие и сама зарабатывает деньги. Ты знаешь, что она сможет, если станет популярной? Мы подпишем с ней контракт на сто тысяч или больше, а если она сообразительна и будет работать, пока молода, то поднимется гораздо выше.

— Ей не нужны деньги: у меня более, чем достаточно. Ей нужно другое…

— Ей нужно, чтобы ее оставили в покое.

— …и я не уверена, что она получает уж такое удовольствие. Она мне не кажется счастливой.

— Что ж, как может знать об этом мать? — сказал он, намереваясь превратить все в шутку. Он поглядел на часы: — Нам скоро уходить, чтобы быть в театре вовремя. Ты подождешь здесь, пока я закончу, или хочешь осмотреть здание?

— Я Лучше посмотрю, — сказала Клер, скрывая раздражение. Ясно, что он ничего не знает о матерях, подумала она, да и об отцах тоже. Впервые она ощутила симпатию к Бриксу.

— Клер, — сказал Квентин, когда она отворила дверь его кабинета. Она оглянулась. — У Эммы необычная красота, которая как раз подходит для нашей рекламы — мы искали кого-нибудь похожего на нее уже давно. Прошлая кампания провалилась потому, что меня совсем не устраивала девушка, которую выбрал Хейл. Для нас это жуткая экономия времени, что Эмма нашлась так скоро. Мы собираемся использовать ее и в печати и лично; Хейл уже исправляет весь план продажи, чтобы он строился вокруг нее. Не вмешивайся в это.

Не указывай мне, что делать с дочерью, подумала Клер зло. Но сказать этого не смогла. Она только представила, как его лицо мрачнеет и становится ледяным; воо.бразить его недовольным ею было выше сил. И, может быть, она не права, может быть, для Эммы все это — отличный шанс проявиться. По правде говоря, что Клер может сделать, чтобы всему воспрепятствовать?

— Я ее мать, — сказала она в конце концов. — Я не могу просто так отвернуться от всего. Но я никогда ни к чему Эмму не принуждала, и не собираюсь начать теперь.

— И ты не будешь толкать ее к чему-то другому, — сказал он властно. — Или устраивать так, чтобы она чувствовала себя неловко, решившись работать на нас.

Клер стояла в дверях.

— Я хочу, чтобы она была счастлива. И помогу ей, если смогу, во всем, чего она только не захочет.

Он поглядел на нее долгим взглядом:

— Надеюсь, — сказал он.: — Нам уходить через полчаса. Встретимся на входе.

Клер кивнула и закрыла за собой дверь. Она была сердита на себя и на Квентина, смущена и не знала, что же делать дальше, и хочет ли она в самом деле работать на него. Нет, работать с ним, поправилась она, но зная, что уж он-то так никогда бы не сказал; она единственная, кто может так думать. И тут она поняла, все проанализировав, что он так и мыслил — она станет работать на него, под его началом, станет частью компании, которой он управляет железной рукой, и подчинится его воле. Это было так ясно.

Она прошла по слабо освещенному коридору, который делил надвое эту часть здания, заглядывая в маленькие комнатки через распахнутые двери одной большой лаборатории. Мужчины и женщины сидели на высоких табуретах у белых длинных столов, писали, смотрели в микроскопы, взвешивали порошки на маленьких весах, смешивали элементы в колбах и чашах и на стеклянных пластинках, как на палитре, размазывали воду из маленьких раковин у каждой стойки. У одной открытой двери Клер остановилась. За столом у окна трудилась Джина.

На этот раз Клер не побоялась мешать, как обычно бывало: ей нужно поговорить, и Джина как раз здесь. Она прошла вдоль столов и встала рядом с Джиной, ожидая. Через небольшое время Джина оторвалась и нахмурившись, подняла глаза.

— Привет, — сказала она, соскользнула с табурета и обняла Клер. — Как здорово, ты забралась ко мне в берлогу. — Она чуть отступила и вгляделась в лицо Клер:

— Что он такое сделал, объявил, что ты должна взобраться на гору МакКинли в воскресенье перед ленчем?

— Он заявил, что я должна оставить Эмму в покое..

— Вот сукин сын! А ты сказала ему, чтобы он оставил тебя и твои дела в покое?

— Я сказала, что буду делать то, что сочту необходимым и возможным для счастья Эммы.

Джина что-то проворчала

— Не вполне декларация независимости. — Она поглядела на покрасневшую Клер. — Извини, я знаю, что с ним это сложно. И для тебя и для всех. И знаешь, они тут все свихнулись на Эмме: я слышу, как они говорят о ней постоянно. Тут вся рекламная группа — они собираются понаделать целую стопку реклам с Эммой, в лабораториях и кабинетах и на площадке. В самом деле, отличная мысль — я думаю, это Квентин придумал.

— Он сказал, что у нее необычная красота, — голос Клер звучал глухо, в нем слышалась нотка признания своего поражения. — Они строят всю кампанию вокруг нее.

— Другими словами, ее взяли в оборот.

— Да, — Клер почувствовала облегчение. Джина всегда все понимает.

— А ты знаешь, что они еще говорят? — спросила. Джина. — Что у нее уникальная красота: юная, но немолодая. Билл Страуд заявил, что она выглядит более опытной, чем семнадцатилетняя, мудрее, что ли, сказал он; у нее нет никаких иллюзий, но он надеется, что это не так. Марти Лундин говорит, что у нее очень грустные глаза, но я тоже надеюсь, что это не так.

— Она грустит. Или, по крайней мере, чувствует себя несчастной. И я не знаю, что с этим делать.

— Может быть, ничего. По крайней мере, сейчас. Ты не сможешь сгладить для нее все ямы на пути, так, чтобы она была счастлива постоянно.

— Это я знаю. Но, может быть, я способна хоть облегчить что-то для нее; разве не для этого весь мой опыт? Что хорошего в том, если каждое новое поколение повторяет все страдания предшествующего? Это как изобретать колесо заново. И почему бы нам не попробовать сгладить все ямы, по крайней мере, те, о которых мы что-то знаем? — ее голос затих. — Ну, может быть, теперь дела между нами пойдут и получше: мы обе работаем на Квентина, и у нас теперь появилось что-то общее.

— Ты работаешь на Квентина? Ты работаешь? Я не верю. Зачем? И что ты делаешь?

— Я буду дизайнером. Разве я не говорила тебе, что хотела бы как-нибудь вернуться к работе?

— Так ты и вправду возвращаешься к работе?

— Ну, не совсем. Квентин хочет, чтобы я занялась дизайном упаковок для новой линии, которую он запускает в производство, а потом…

— Он хочет, чтобы ты этим занялась? Всем — сама? Вот это да, это же то самое, о чем ты мечтала!

Боже, спасибо тебе за Джину, подумала Клер, мне не нужно ей ничего объяснять.

— Вот почему я не могу ему отказать. И после этой новой линии, он хочет, чтобы я занялась переделкой дизайна для всех остальных. Но я соберу группу и буду консультантом, то есть, не стану работать весь день. А что ты знаешь об этой новой линии? ПК-20, довольно странное название.

— Да ничего не знаю: все так таинственно и секретно. И мне до жути хотелось бы поглядеть на это. — Она взяла в руку карандаш и принялась вырисовывать концентрические круги на клочке бумаги. — Похоже, что они очень много на этот ПК поставили. Я хочу сказать, что и новая рекламная кампания вокруг Эммы, ты оформляешь упаковки, такая спешка, только чтобы выпустить эту линию в магазины к марту. Они так и сделают — я уверена, что Квентин всех загонит; никогда не видела, чтобы люди так носились — ради него — но это будет стоить огромных денег, и наем новых служащих… так что кто-то, и я думаю — это Квентин, считает, что линия настолько важна, что стоит пожертвовать всем, лишь бы вышел некий потрясающий успех.

— А разве ты не стала бы делать все что угодно ради того, что, как тебе кажется, завоюет бешеный успех?

— Да, но только если быть уверенным в этом, что невозможно. Я думаю, этим они и занимаются — пытаются стать абсолютно уверенными. Может быть, поэтому они до сих пор продолжают проверки. А это занимает кучу времени. И еще больше денег. Проверки сжирают деньги, понимаешь, — Джина отбросила карандаш. — Но я всего лишь скромный лабораторный техник — никто у меня совета не просит. Ты путешествуешь по нашей фабрике? Тебе не нужен проводник?

— Конечно же, нужен.

Джина провела ее по лабораториям, в кафетерий и на кухню, по длинному крылу кабинетов, в конце которого находилась комната Квентина, и по противоположному крылу, где были цеха, соединенные проходом с отдельным зданием, где занимались упаковкой и погрузкой. Основное здание было полно спокойной активности, люди тихо переговаривались друг с другом или склонялись над столами, не обращая внимания на происходящее вокруг. Везде было чисто и светло, в большие окна тыкались ветки деревьев, роняющих красные и золотые листья, сады были бронзовыми и оранжевыми от последних хризантем и астр, а за ними мягко стелилась лужайка. Клер снова на ум пришло сравнение с университетским кампусом.

Какое чудное место для работы, подумала она, а по-, том вспомнила, что она и будет здесь работать. У нее будет свой кабинет и целая группа дизайнеров. Она ощутила прилив тепла и благодарности к Квентину. Как бы ни не нравилось ей его высокомерие, но теперь она — его должник.

— Ты часто видишь Квентина? — спросила она Джину, когда они возвращались к лабораториям, закончив путешествие.

— Не очень. Но достаточно, чтобы помнить, что он тут всем заправляет. Иногда он приходит, наблюдает, что мы все делаем, если, конечно, понимает в этом. Кто знает? Может быть, и понимает. Он достаточно умен, чтобы держать рот закрытым и просто разглядывать, так, что никто не знает, прикидывается он знатоком или нет. И конечно, он это ловко придумал: все работают напряженней и никто часто не прерывается, потому что он может появиться в любой момент, а такое весьма значимо, если ты хочешь произвести на него впечатление, понравиться, сделать так, чтобы он тебя заметил. И знаешь, мне кажется, он действует страхом — именно так люди и становятся диктаторами.

— Да он и есть диктатор, — сказала Клер, немного удивленная, что ей потребовалось столько времени, чтобы это понять. — Это его империя, и он правит ей как ему заблагорассудится, и никто не осмеливается ему перечить.

— Разве? Но ведь есть совет директоров?

— Совет есть, но состоит он из двух инвесторов, которые купили вместе с ним лабораторию, и, я думаю, позволили ему управлять здесь по своему разумению. Полагаю, если он начнет терять деньги, то они вмешаются, но до тех пор ничего ему не скажут. Он поменял название: вместо «Норуолк Лэбс» стало «Эйгер Лэбс», он нанял консультантов, чтобы модернизировать производство, набрал собственный штат и новые группы химиков, не спрашивая у своего совета директоров. Все здесь на самом деле его.

— Ну да, раз это частная компания.

— Конечно, если он решит сделать ее общественной, что-то изменится. А он поговаривает о таком. Но… — Клер усмехнулась. — Он так невероятно в себе уверен…

— А высокомерен к остальным.

— Да, я тоже бы назвала это так. Он никогда не говорит о возможности провала. Он даже не оглядывается по сторонам: не боится, что другие его обгонят; его не волнуют люди, которым не нравится, что он делает, даже если он им вредит. Он просто считает, что все будет так, как он планирует. Он образцовый американский бизнесмен. Пока он удачлив, никто его ни о чем не спрашивает. Говорю тебе: это его империя.

— И все мы исполняем его приказы.

Клер оглядела лабораторию, спины согнувшихся над столами химиков и техников, сверкающее оборудование, порошки, жидкости и кремы, за которые журнал «Форун» назвал «Эйгер Лэбс» самой быстро растущей и самой модернизированной косметической компанией в Америке. Эмма и я исполняем его приказы, подумала она. Джина каждый день уходит домой, в совершенно иную жизнь, но Эмма с Бриксом, по крайней мере, так часто, как он позволяет, а я с Квентином по крайней мере три или четыре дня в неделю. Пытаясь доставить ему приятное.

Они прошли по коридору к выходу.

— Не знаю, — сказала она тихо. — Не то, чтобы все мы имели перед ним какие-то особые обязательства. Все может поменяться буквально завтра.

— Конечно, — сказала Джина.

Квентин зашел в проходную, такой высокий, что, казалось, он касается макушкой потолка, а его широкие плечи заполняют все пространство. Он кивнул Джине.

— Готова? — спросил он у Клер.

— Да. — Клер тронула золотую цепочку от маленькой голубой сумочки на своем плече и чмокнула Джину в щеку. — Спасибо за путешествие. Завтра поговорим, ладно?

— Я слышал хорошие отзывы о твоей подруге, — сказал Квентин, когда они подошли к его машине. — Она много спрашивает, быстро учится и вносит интересные предложения. Она может здесь работать долго, если захочет.

— Я рада. — Клер снова почувствовала волну благодарности к Квентину, и облегчение оттого, что он доволен Джиной и ею, за то, что пристроила Джину сюда.

Этим вечером они пошли на мюзикл, сбор с которого шел на нужды госпиталя, в чьем совете директоров состоял Квентин, а потом отправились к нему, домой, где Клер была хозяйкой ужина. Теперь она без труда ориентировалась в его доме: она знала планировку и весь распорядок, установленный Квентином, спокойно обращалась к дворецкому, экономке и садовникам. Сначала, когда он попросил ее заняться устройством этого ужина, она нервничала и, запинаясь давала указания его работникам, но потом заметила, что они как должное воспринимают ее приказы; очевидно, Квентин заранее подготовил их. И поэтому она спокойно, хотя и впервые в жизни, наняла барменов и отобрала все блюда, фарфор, серебро, е"толы, стулья и скатерти, которые следовало принести, она руководила покупкой вина и набирала оркестр, указывала, куда ставить свечи и цветы на столе, и уже сама наполнила вазочки и кувшины по всему дому веточками с осенними листьями и ягодами, и она наняла двух мужчин отгонять машины гостей Квентина.

Наших гостей, поправила она себя, но однако, несмотря на все осуществленные лично ею приготовления, она не чувствовала, что этот прием — ее, или что он происходит в ее доме. Все гости ее знали: они много раз принимали ее, водили по магазинам, она и Квентин ездили к ним на выходные, вместе, группами по четверо, шестеро или восемь они устраивали игры в поло, скачки, плавали под парусом всю ночь. И они здоровались с ней, заходя в гостиную, как с хозяйкой дома. Вели себя, как и Квентин. Или ради него. Но с чем большей небрежностью они это выказывали, тем меньше она чувствовала себя таковой.

Она провела весь этот вечер в легком смятении, так точно и не поняв, какую именно роль играет, но безупречно справилась с приемом сорока гостей. И когда они разошлись, хваля ее, стоявшую рядом с Квентином при прощании, она ощутила, как он погладил ее руку и поняла, что он ею доволен, и она прошла еще одно его испытание.

— Оставайся со мной сегодня, — сказал он, когда они оказались вдвоем. Он обнял Клер и гладил рукой ее затылок. — Я не люблю, когда ты уходишь и едешь домой одна.

— Так что именно ты не любишь? Когда я ухожу и меня нет с тобой утром или ты беспокоишься о моей безопасности?

— И то и другое.

Он поцеловал ее, спуская короткий серебристый жакет с плеч. И в следующее мгновение Клер трепетала от желания в его объятиях. Он всегда умел разжечь ее страсть просто сжав руками и держа так, что ей начинало казаться, будто она привязана к нему, этакое беззащитное существо, которым он может овладеть, а может и оттолкнуть по желанию. Он знал это, он чувствовал ее страсть, и Клер видела, как он улыбался, ведя ее в спальню.

— Но я не могу остаться, — сказала она, с трудом извлекая слова из тумана желания. — Я хочу быть дома, когда Эмма проснется.

Он покачал головой:

— Не сегодня. — Он начал расстегивать ее платье. — Сегодня ты должна быть здесь. Никто другой не имеет сегодня на тебя права.

— Квентин, — она желала его так сильно, что уже почти чувствовала его мощное тело в себе, как он вдавливает ее в кровать своей тяжестью. Ей так не доставало этой властной, ласкающей тяжести, когда она спала одна. И все же она вырвалась из его объятий и увидела в его глазах холодную искорку злости, потому что он понял, что она собирается ему отказать.

— Я должна быть дома утром, я не хочу, чтобы Эмма проснулась и не нашла меня.

— Что ты играешь? Ты думаешь, она не знает, чтр ты спишь со мной, как и она — с Бриксом?

Клер сжалась:

— Я думаю, она это понимает, но я ей ничего не говорила. Но все равно, что бы она ни знала, у нас есть дом и я должна вести себя так, как живущая в нем, а не гулять по ночам, как безответственный человек.

— Боже правый. — Он прислонился к косяку двери. — Ты ответственная перед собой и передо мной. Эмма взрослая женщина, у тебя и меня свои дела, и они никого другого не касаются. — Он улыбнулся, но лицо было напряженно, и улыбка не получилась. — Все так должно быть, Клер — я терпелив с тобой, но я не привык что-то переделывать в своей жизни каждый раз, когда у кого-либо появляются новые идеи о том, как следует поступать.

Я не «кто-либо», я женщина, с которой ты спишь.

— Почему это так важно? — спросила она. — Какая разница — проведем мы завтрашнее утро вместе или нет?

— Я так хочу.

Клер подождала, но он ничего не добавил. Она взглянула на негр, чувствуя себя в ловушке. Он погладил ее волосы и привлек к себе. Его слова обдали ей ухо теплым дыханием.

— Ты должна решить. Я могу отвести тебя к машине, если ты выберешь это.

Его тело, казалось, окружило ее со всех сторон; Клер почувствовала, как исчезает в нем. Он поцеловал ее щеку, закрытые глаза, а затем губы, двигая ее языком, как своим. Он скользнул рукой под ее расстегнутое платье и накрыл ее грудь, сжал ее. У нее вырвался тихий стон, язык ее коснулся его губ, и оба поняли, что она остается.

Эмма склонилась к рабочему столу в одной из маленьких лабораторий «Эйгер», опустив голову на руку и посмотрела в камеру:

— Мне улыбнуться? — спросила она.

Тод Толлент ходил вокруг нее, как охотник вокруг добычи:

— Не знаю, — пробормотал он. — Что-то не так. Билл, выскажись. Ты творческий директор, не я.

Билл Страуд некоторое время созерцал Эмму. Рядом с ним то же делала Марти Л ундин, они под одним углом подняли головы и сверлили глазами Эмму. Ее голубая шелковая блузка и золотые волосы, казалось, сияли в абсолютно белой лаборатории, никакого другого цвета нигде не было. Эмма, уже привыкнув к тому, что ее разглядывают, рассеянно озирала комнату. Открытая баночка крема для лица стояла на стойке, и она пододвинула ее к себе. Крем был такой гладкий, мягкий, с изящным завитком в центре, что она не удержалась и погрузила палец в баночку и начала его перемешивать. Это было похоже на то, как смешивают холодные взбитые сливки, и она улыбнулась.

— Хорошо, хорошо, хорошо! — крикнул Тод. Его камера быстро защелкала, а он задвигался по комнате, то приседая, то вскакивая, и наконец, взобрался на стул, чтобы снять под другим углом.

— Изумительно, Эмма. Отлично, отлично.

— Эмма, чуть легче улыбку, чуть поменьше, — заявил Билл. — Такую таинственную, понимаешь? Тод!

— Да. Хорошо. — Он кружил рядом с Эммой, весь поглощенный съемкой, и что-то бормотал самому себе. — Может быть, взгляни через плечо. Как будто кто-то только вошел и ты удивилась… так, хорошо, отлично, молодец. Так, а теперь чуть вперед, над столом, почти ляг на него, хорошо. Теперь назад, сядь прямее, так, поверни этот вентиль… о, отлично, отлично, держи так, и рукой лови воду, потрясающе…

— Как насчет всяких колб? — спросила Марти Лун-дин. — Они придают вид научности. Может быть, она что-нибудь с ними поделает?

— Вот, вытри руки, — сказал Билл, подавая Эмме кусок тряпки. — То есть, Марти?

— Ну, ты знаешь, нальет что-нибудь или пусть глядит на что-нибудь голубое в колбе — нет, на красное, это должно быть красным…

— Скучновато, — сказал Тод Толлент.

— Пусть еще кто-нибудь будет, — сказал Билл. — Кто-нибудь в белом халате.

— Ты хочешь сказать: один из химиков? — спросила Марти. — Мне это нравится. — Она зашла в большую лабораторию через коридор. — Нам нужен кто-нибудь для съемки, — сказала она громко.

— Джина, пойди ты, — сказал один из химиков.

— Джина? — Марти скользнула по ней взглядом. Через минуту, убедившись, что Джина не красавица и не будет соперничать с Эммой, она кивнула. — Хорошая мысль. Женщины делают косметику — женщины используют косметику. Пойдемте со мной.

— Нет, — сказал Билл вяло, когда они вернулись в маленькую лабораторию. — Мы смутим людей, которые увидят рекламу. Они не будут знать, кто эта женщина.

— Она ученый, — сказала Марти. — На ней белый халат. Это все, что ты хотел.

— Увидев женщину, люди не подумают, что она у-че-ный. Ученый — мужчина. Мне нужен мужчина.

— Сегодня многие ученые — женщины, — упрямо заявила Марти.

— Очень может быть, но.не наше дело повышать сознательность читателей журналов. Мне нужен мужчина. В белом халате.

— Извините, — сказала Марти Джине.

— Вот так всегда, — сказала Джина легко. — Но могу я хотя бы посмотреть, раз уж я здесь?

— Конечно, — сказала Марти. — Только вы не могли бы сначала позвать какого-нибудь мужчину?

Джина вышла из комнаты и вернулась с мужчиной-химиком, и Марти с Ходом и Биллом тут же засуетились и начали снимать. Химик принимал простые позы, только менял колбы и бутылочки и щипцы в руках, в то время как Эмма двигалась, как ей указывали, стояла рядом, садилась на табурет, около него, или за стойку, и брала из его рук разные вещи или пристально разглядывала колбу, как будто он что-то ей объяснял, до тех пор, пока, наконец, Билл не сказал — хватит. Химик ушел, но Эмма осталась сидеть на табурете, опустив голову.

— Ты в порядке, милочка? — поинтересовался Тод.

— Отлично, — сказала Эмма и села прямее. Первые несколько минут после съемки всегда были для нее упадком сил, она чувствовала себя опустошенной, когда никто не говорил ей, что делать, и ей становилось грустно, как будто она никому больше не нужна. Она хотела видеть Брикса. Марти сказала, чт, о он, может быть, заглянет, если найдет свободную минутку; если бы он зашел прямо сейчас, то мог пригласить ее на ужин и она бы вернулась домой поздно и не надо было бы принимать радостный вид перед матерью и Ханной. Но он не появлялся.

Остальные уже ушли, все, кроме Джины, которая тихо сидела в углу.

— Ты что, еще остаешься? — спросила она.

— Да, думаю, да, — Эмма оглядела лабораторию, а потом посмотрела в коридор.

— Его здесь нет, — сказала Джина спокойно. — По крайней мере, я видела, как он уходил за несколько минут до того, как я сама пришла сюда. Может быть, я составлю тебе компанию?

Эмма покраснела:

— Ты не обязана со мной нянчиться: у тебя, должно быть, много работы.

— Целые тонны работы, — сказала Джина весело. — Но я лучше по.болтаю с тобой. — Она села на табурет рядом с Эммой. — Как ты думаешь, фотографии удались?

— О, конечно. Тод был так взволнован и все остальные, казалось, рады. Это не сложно, просто занимает уйму времени. Тод наснимал уже миллион фото, но он все продолжает, и мне иногда кажется, никогда не остановится.

— Однако, я думаю, тебе это нравится.

— Да, я это обожаю. Сниматься оказалось гораздо чудесней, чем я думала. Знаешь, это что-то большое, все эти люди, не только Билл и Тод и Марти, а сотни людей, и здесь, и в «Йегер Адвертайзинг» и во всех журналах… а потом, читатели, миллионы читателей, и я в центре всего, по-настоящему важна, как будто символ. Мне это нравится. Мне нравится быть важной, — ее голос совсем превратился в шепот на последних словах.

— Итак, ты счастлива, — сказала Джина через какое-то время.

— О, да. Конечно, счастлива.

— Но?

— Ничего.

— Что-то все-таки есть. Ну, Эмма, в чем дело?

— Я же сказала: ничего. Все отлично. Правда.

— Кроме Брикса. Ну же, Эмма, я знаю тебя так давно и люблю тебя и на сто процентов надежна в том, что касается всяких секретов. Я не скажу твоей матери, и никому другому, если ты не захочешь. Почему бы тебе не выплеснуть на меня все это? Что-нибудь вроде того, что поведение Брикса оставляет желать много лучшего?

Легкая улыбка появилась на лице Эммы:

— Это еще.;, мягко сказано. Больше похоже на то, что он ведет себя… — Она помялась немного. — Низко, — вымолвила она наконец. — Он поступает нечестно. А потом вдруг звонит или приходит на съемку и ведет себя так, как будто… — ее голос прервался.

— Влюблен в тебя, — спокойно докончила Джина. Эмма кивнула:

— Но потом, я здесь была так часто в последние, две недели, а мы гуляли только однажды, и только раз говорили после съемки… и, ты знаешь, он ведь так близко, он прямо здесь, в этом здании! Я могу его коснуться, но не осмеливаюсь.

— Он тебе не позволит.

— Да… он так ужасно занят. Ты знаешь, отец загонял его, у него совсем нет личной жизни…

— Черт. — Они замолчали. — Почему ты не поговоришь об этом с матерью?

— Да как? Она все время гуляет с его отцом, она не поймет. И вообще, ей наплевать. Только Ханне на меня не наплевать: по крайней мере, она ночует дома.

— Эй, а сколько раз твоя мать не ночевала дома?

— Дважды, — пробормотала Эмма.

— И во второй раз она вернулась, когда вы с Ханной завтракали. Правильно? Так что вы едва поняли, что она уходила.

— Мне не нравится, что она с ним! — крикнула Эмма. — И я даже не могу представить себе… я не могу подумать о том, что она, понимаешь, с ним. И я ненавижу спускаться к завтраку и видеть, что ее нет, как будто она умерла или что-то в этом роде, как будто она меня больше не любит. Ведь она даже не звонит и не предупреждает меня, что сегодня не будет ночевать!

Джина непроизвольно улыбнулась:

— Обычно считается, что подростки должны звонить и предупреждать.

— Это не шутки! Она должна говорить мне, чтобы я знала заранее. Но она думает только о нем. Она даже работает на него теперь!

Джина удивленно подняла брови:

— А ты?

— Это другое! У нее есть деньги, а мне нужно делать карьеру — я не могу зависеть от нее вечно. Она просто хочет быть с ним постоянно! И потом она и на ночь остается с ним, как будто я ее совсем не интересую.

— Ну, и скажи ей, что ты думаешь.

— Она не хочет знать!

— Ты ей говорила? Ты когда-нибудь подходила к ней и говорила: «У меня проблемы, ма, и я хотела бы о них поговорить»?

У Эммы вырвался нервный смешок:

— Я не зову ее «ма».

— Правильно. И никогда не звала. Когда ты была маленькой, тебе было четыре или пять, ты несколько месяцев называла ее «Клер». Она брала тебя с собой на работу, потому что твоя няня заболела, и ты слышала, как все называли ее «Клер», вот и подхватила. Помнишь это? Все думали, что это весьма остроумно, но Клер не была уверена, что ей это нравится. Затем ты снова начала звать ее «мама», и все стали счастливы. Вы вдвоем здорово проводили время, весело было быть с вами рядом. Мне просто как-то хорошо становилось, потому что вы любили друг друга и это было видно. Так скажи ей, что ты думаешь. Когда-нибудь.

— Нет. Я не хочу.

— Почему нет?

— Просто… потому.

— Почему потому? Потому что ты чувствуешь неловкость за то, что делаешь?

— Нет! — крикнула Эмма. — Я ничего не стыжусь! — Она соскользнула с табурета и нерешительно огляделась, желая уйти, но опасаясь упустить Брикса. — Думаю, мне пора идти.

Джина встала и слегка обняла Эмму:

— Солнышко, я думаю, тебе стоит поговорить со своей матерью. Поверь, у нее хватит ума, чтобы понять тебя. Она так сильно тебя любит, ты же знаешь — все, чего она хочет — это помочь тебе стать счастливой. — Эмма молчала, она вся сжалась в ее объятиях. Джина вздохнула: — Ладно, но подумай об этом. — Она отступила и поглядела Эмме в лицо: — Слушай, ты здесь с ума сойдешь, почему бы тебе не подождать его у него в кабинете?

Эмма неуверенно поднялась:

— Да, наверное. Но я никогда так не делала.

— А почему? Разве он не будет рад тебя увидеть?

— Конечно, да! Но… он на самом деле не любит сюрпризов, ты понимаешь.

— И все же. Тебе станет лучше. И послушай, попробуй все-таки разок. Когда придешь сегодня вечером домой, почему бы тебе и маме не сесть и не поговорить? О чем-нибудь. О мелочах, или о чем-то важном. О съемках, о еде, одежде, политике, сексе, погоде, черт возьми, если это все, о чем ты можешь думать. Ваше несчастье в том, что вы разъединились — вы живете в одном доме, но не вместе. Недостаточно того, что ты говоришь с Ханной, надо поговорить и с матерью.

— Heт Ханна не пытается уговорить меня все бросить и ехать в колледж.

— Все бросить?

— Ну ты понимаешь, о чем я.

— Ханна не твоя мать, Эмма, у нее не такая ответственность за тебя. И, держу пари, что Клер уже давно не говорит о колледже. Ведь так? Она хоть раз упоминала о нем с тех пор, как ты начала сниматься?

— Нет, — сказала Эмма почти беззвучно.

— Так в чем проблема? Ты снимаешься, и тебе это нравится, а она занимается дизайном, и это ей на самом деле нравится, она всегда хотела разрабатывать собственные проекты, и теперь она может это, и у вас обеих есть много о чем поговорить. Почему бы не попробовать?

Прошло несколько минут, и Эмма пожала плечами:

— Можно и попробовать. Она только в последние дни неразговорчива.

— Ну, это я и имею в виду. Ведь ты — тоже? Так что попробуй. Обещаешь?

— Я попытаюсь. Я знаю, что ты хочешь помочь мне, Джина, но ты просто не понимаешь, как это трудно. И никто по-настоящему не понимает, что я чувствую.

Она быстро поцеловала Джину в щеку и вышла, направившись по коридору к кабинету Брикса, который был за несколько дверей от кабинета его отца, в самом углу.

В комнате было темно — он задернул шторы от низкого ноябрьского солнца, а свет был выключен. Эмма зажгла напольную лампу и обошла кабинет, без интереса поглядывая на фотографии продукции «Эйгер» на стенах. Она взяла в руки журнал и пролистала его, затем отложила; она так нервничала, что ее била дрожь.

Мне надо уйти: он будет в ярости, когда обнаружит меня здесь. Он всегда злится, когда я ему звоню. Он любит только, когда все идет по его плану.

Она прошла через комнату и поглядела на две фотографии в серебряных рамках на столе. Женщина, которая, должно быть, была его матерью, и девушка. Кто она? Не я, подумала Эмма. У него множество моих фотографий, и он мог бы попросить у Хейла или Тода еще сотню, если бы захотел. Но, думаю, он не хочет.

Она провела рукой по полированной поверхности стола. Нет никаких причин оставаться здесь. Она это знала.

Будет ужасно, если она останется, а он не захочет ее видеть и посмотрит своим холодным взглядом, как бывало, когда что-то было не по нему. Она прикусила губу. Брикс, пожалуйста, захоти меня. Я люблю тебя, люблю, пожалуйста, полюби меня.

Его стол был почти пуст, за исключением папки с какими-то бумажками. Эмма увидела гриф: «Чувствительность человеческого организма к ПК-20» на одной из них. Мой ПК-20, подумала она. Ей было приятно думать об этом. Она не просто какая-то девушка, которая дожидается Брикса. Она Девушка-Эйгер, реклама ПК-20, а Брикс сказал, что этот ПК-20 сделает их компанию самой крупной в стране, если не в мире. И я среди всего этого, я важна по-настоящему, я как символ. И Брикс тоже с этим работает. Они работают вместе. Может быть, он написал здесь что-нибудь о ней, подумала она. Может быть, в этих бумагах сказано, какая она хорошая Девушка-Эйгер. Или… может быть, не такая уж хорошая, как ей думается. Она открыла папку и наклонилась, чтобы прочесть написанное на первой странице.

Ошарашенная Эмма прочла это еще раз. Это было нелепо. Она знала о Восстановительном Глазном Креме ПК-20, потому что именно для его рекламы они проводили съемки целый день, в студии, и снаружи, в основном занимаясь ее глазами. Они собирались запустить рекламу и послать крем в магазины в марте, с пятьюдесятью другими продуктами с линии ПК-20. Так как с ним могло быть что-то неладно? Кто-нибудь, вероятно, ошибся.

Она приподняла этот листок и посмотрела на следующий.

Эмма вздрогнула, оглянулась. Весь кабинет был темен, кроме небольшого, освещенного напольной лампой пространства, где она стояла. Спокойствие казалось каким-то обманчивым. Это ошибка, подумала она снова. Я спрошу Брикса. Ничего не может быть дурного в ПК-20, он сказал, что все замечательно.

Не спрашивай Брикса, будто сказал кто-то внутри нее. Она застыла молча, опустив голову. Она любила Брикса, но как она может заговорить с ним об этом? Признаться, что прочла что-то из его стола, то, что ей не полагалось видеть, и услышать, как он скажет… что? Что может сказать Брикс?

Тихо было в этой безмолвной комнате. Эмма аккуратно закрыла папку. Джина, подумала она. Джина работает в лаборатории, я спрошу у нее.

Она выключила лампу и на цыпочках вышла, хотя и не понимала, зачем поступает именно так, тихо прикрыла за собой дверь.

— Думаю, что не дождусь, — сказала она секретарше Брикса, не останавливаясь по дороге к выходу. — В любом случае, ничего важного у меня не было. Я просто хотела поприветствовать его.

И она возвратилась обратно, в ту лабораторию, где фотографировалась, а затем прошла в соседнюю, где работала Джина.

Но было уже больше пяти, и Джина ушла.

— Могу ли я чем-то помочь? — спросил один из химиков.

Эмма покачала головой.

— Я оставлю записку. — Она написала, прося Джину позвонить ей, и положила листок на ее стол, а затем вышла наружу, к своей машине. Автомобиль еле полз по запруженной дороге. Эмма пыталась думать о том, что только что прочитала, но вместо этого думала о Бриксе и об их последней встрече, десять дней назад. Она была прекрасна, но и ужасна тоже.

Вначале все было прекрасно, они отправились в кино, которое она даже не запомнила, и он держал ее все время за руку, водя кругами пальцем по ее ладони, а ей казалось, что она сейчас растает на месте от желания. Потом они отправились к нему домой, и он медленно раздевал ее, возбуждая себя и ее, и она стала такой мокрой, что даже застыдилась. Но он усмехнулся, коснувшись ее, а потом положил на свою кровать и принялся ласкать все ее тело быстрыми, какими-то лижущими поцелуями. А затем, не сказав ни слова, он оказался внутри нее, и завершив свое действо, вдруг затих, тяжело давя ей на грудь, уткнувшись губами ей в щеку.

— Роскошная, фантастическая куколка, — сказал он. Эмма лежала тихо, желая, чтобы он снова был в ней, но уже медленно и нежно, чтобы она смогла насладиться по-своему, так же, как он. Но Брикс поднялся и принес в постель свой порошок и тонкую трубочку, которая искрилась на свету, и они прижались к спинке кровати, касаясь бедрами, ногами и плечами друг друга, и долго, медленно втягивали порошок глубоко внутрь.

Сколько бы раз она это ни делала, Эмма по-прежнему восхищалась, каким прекрасным делал порошок все вокруг. Брикс умел сделать для них все ясным и чудным, а остальное было неважно. Он обнял ее рукой и включил телевизор, и они сидели молча, глядя на экран. Звук был выключен, но цветовые пятна плясали так ослепительно в темной комнате, что Эмма была ими очарована. Они росли и сокращались, вспыхивали и угасали, казалось, они пели что-то высоким хором, и эти неслышные звуки отражались в голове. Она потянулась к Бриксу и поцеловала его, и хор разлился вокруг них, и пел, пока она не подумала, что не выдержит так много ощущений в одно время.

— Я люблю тебя, люблю тебя, — сказала она, приближая свои губы к его рту. — Пожалуйста, полюби меня.

— В любое время, — сказал он, и перетянул Эмму на себя и оказался внутри нее, прежде чем она успела сказать, что это совсем не то, что она имела в виду.

— Брикс, — начала она, но его руки уже ласкали ее грудь, и когда она нагнулась к нему, он обхватил соски губами и принялся играть с ними языком, так, что Эмма забыла обо всем остальном. На этот раз он позволил ей двигаться в ее темпе, пока не услышал, как она закричала, и тогда, обхватив её бедра, он задвигался в ней, пока не раздались сдавленные звуки, которые, как Эмма уже знала, означали, что он ею удовлетворен. Растянувшись на его мускулистом теле, она принялась целовать его легко и любовно. «Спасибо», — сказала она, и Брикс принял эту благодарность.

Они были все еще чуть-чуть возбуждены, когда он отвозил ее домой поздно ночью, и ее напугало то, с какой скоростью неслась машина по пустым улицам. Она сказала что-то (теперь она уже не могла вспомнить) вроде того, что не следует принимать кокаин, если собираешься потом вести машину. Он разъярился, и когда они были в нескольких кварталах от ее дома, вдруг резко затормозил, и протянув мимо нее руку, распахнул ее дверь. Он сидел спокойно, глядя впереди себя и ожидая, когда она выйдет.

— Брикс, ведь это не значит, что я тебе не доверяю, — сказала она тихо, напуганная его окаменевшим лицом. Она потянулась к нему и поцеловала в щеку, но когда попыталась добраться до губ, он отказался повернуться.

— Брикс, я люблю тебя, ты же знаешь это. Ты можешь делать все, что захочешь… — она начала плакать, беззвучно, потому что знала, как Брикс ненавидит ее рыдания. Наконец, она вышла из машины и встала рядом. Не глядя на нее, Брикс снова вытянул руку, захлопнул дверь и уехал, оставив ее одну на темной улице, где было лишь несколько освещенных окон, видных сквозь деревья с облетевшими листьями; по этим окнам она поняла, что почти добралась до дома.

Это было десять дней назад, и с тех пор он ей не звонил. Она рассчитывала увидеть его сегодня, после съемки. Она подумала, не ушел ли он из здания специально, еще в то время, когда она фотографировалась, чтобы избежать встречи. Может быть, она его больше никогда не увидит.

Она завернула за угол своей улицы и вдруг поняла, что ее всю трясет. Руки едва могли держать руль. Она с трудом завела машину на дорожку и в гараж, поставила рядом с машиной Клер и осталась сидеть, пытаясь успокоиться. Я в ужасной форме, подумала она. Мне нельзя в таком виде идти в дом.

Она подумала: что же с ней случилось? Она никогда не чувствовала себя такой беспомощной, как будто все вокруг стало слишком огромным, и она не может это выдержать, как будто что-то сейчас может случиться, и она умрет. Она заплакала и каждый раз вздрагивала, когда раздавался какой-нибудь незначительный шум, и настолько завела себя, что с трудом могла спокойно сидеть на месте. Единственный раз, когда ей было действительно прекрасно, это когда вместе с Бриксом она вдыхала кокаин. Я должна прекратить это, подумала она. Я не могу позволить, чтобы мама увидела меня такой.

Ваша беда в том, что вы разъединены — вы живете в одном доме, но не вместе.

Я не могу, подумала Эмма. Я не могу с ней поговорить, потому что боюсь глядеть на нее. Она увидит, что со мной что-то не так, она узнает, что я сплю с Бриксом. Она узнает про наркотики.

Она представила себе объятия Клер, как она прижимает ее к себе, и все ее тело пронзила боль. Я могла бы сесть к ней на колени, подумала она, и слезы снова закапали, когда она представила, как сворачивается у мамы на коленях калачиком, как ей тепло и безопасно в ее защищающих руках. Да, я этого хочу, так хочу. Но я не могу попросить ее, не могу ей ничего рассказать. Боже, зачем я родилась…

Я могу себя убить, подумала она. Закрыть дверь гаража, включить мотор и просто заснуть. Но мама и Ханна услышат, как закрывается дверь, они станут думать, где я, и придут посмотреть. «Прекрати», — сказала она громко. Ее голос прозвучал незнакомо, как будто принадлежал кому-то другому. Прекрати, прекрати немедленно, говорила она себе, ты ведешь себя, как напуганный ребенок. Прекрати рыдать и выть, тебе не нужна твоя мать, Брикс это сказал тебе. Ты взрослая, тебе нужна только ты сама.

Сзади на дорожку заехала машина. Она покосилась, чтобы разглядеть, кто за рулем. Из машины вышел высокий мужчина и встал с ней рядом, глядя на дом при свете фар, лившемся на дорожку. Он не кажется опасным, подумала Эмма, он милый. Он не был так красив, как Брикс, но держался прямее. Брикс, признала Эмма, слишком сутулится. Этот был старше, он был высок и худощав, с темными седеющими волосами, завивающимися на затылке и чуть взъерошенными ветром. На нем была только спортивная куртка, хотя становилось холодно, и в руках он держал портфель. Он увидел Эмму, зашел в гараж и нагнулся к открытому окну ее машины.

— Эмма Годдар? Я Алекс Джаррелл. — Он протянул руку, и Эмма поздоровалась с ним через окно. — Извините, кажется, я выбрал неподходящее время, — сказал он, заметив полоски от слез у нее на щеках. — Я могу зайти завтра.

— Нет, нет, ничего, — сказала она, подумав о том, как было мило с его стороны так сказать. — Откуда вы знаете мое имя?

— Я читал о вас и вашей матери, и однажды виделся с ней на вечеринке в Стэмфорде. Она дома?

— Машина здесь, так что думаю — да, — Эмма открыла дверцу и Алекс чуть отступил. — Вероятно, она дома. А что вы хотите?

— Репортаж для журнала. Я писатель, и «Венити Фэйр» хочетг чтобы я написал большую статью о вас обеих.. Я просто хотел договориться о времени, когда мне прийти, и поговорить с вами.

Эмма покачала головой.

— Не со мной. Лотерею выиграла мама, а не я. Держу пари, что вам сказали писать о ней, а обо мне и не упоминали.

Он улыбнулся:

— Вы правы. Они не упоминали. Но я пишу, что хочу. А из того, что я прочел, мне показалось, что вы настолько близки, что оставить вас без внимания я не могу.

Эмма покраснела:

— Сюда, пожалуйста, — сказала она и открыла дверь в коридор, который вел на кухню. Ханна и Клер сидели за столом у окна — Клер рисовала в большом альбоме, а Ханна чистила яблоки и говорила. Эмма остановилась в дверях, Алекс — за ее спиной. Она услышала, как он вздохнул, увидев ее мать, но не обратила на это внимания, слезы снова появились у нее на глазах, потому что здесь было так хорошо. Здесь было так светло, тепло, уютно посреди ноябрьского холода, на плите стояла дымящаяся кастрюля, и дразнящий запах супа и хлеба наполнял воздух. Эмма зашла, позабыв об Алексе, едва заметив Ханну. «Привет», — сказала она и села рядом с матерью… Но Клер, подняв брови, смотрела мимо нее.

— Ох, — сказала Эмма. — Это Алекс… а…

— Джаррелл, — сказал Алекс, подошел и протянул руку. — Мы встречались, — сказал он Клер. — На вечере в Стэмфорде.

— Я помню. — Она пожала его руку и представила Ханну. — Но я не понимаю… — Она поглядела на Эмму.

— Я встретил Эмму снаружи и сказал ей, что только хочу договориться о времени интервью с вами. Меня попросили написать статью о вас в «Венити Фэйр». Извините, что я ворвался без предупреждения, но я как раз возвращался в Нью-Йорк и подумал, что просто зайду. Если мы можем сразу договориться, я тут же и уйду.

— Вы работаете на «Венити Фэйр»? — спросила Клер.

— Нет, я работаю сам по себе. Иногда пишу во многие журналы.

— И вы хотите написать обо мне и лотерее? Ведь это было в прошлом мае.

— И статью не опубликуют до будущего апреля или мая. На самом деле, меня интересует не сам ваш выигрыш в лотерею — меня интересует, как богатство изменило ваш образ жизни, что вы теперь чувствуете, как деньги вообще влияют на нас всех, как вы уравновесили ту жизнь, что у вас была, с этой, новой, когда для вас впервые все двери открылись.

Клер поглядела на него с интересом:

— Это люди в журнале сказали вам об открытых дверях?

— Нет, это я сам. А что?

— Просто я именно так и думала о всем этом. Но мне не кажется… — она умолкла и поглядела сначала на Эмму, потом на Ханну.

— Послушайте, это будет настолько личным, насколько вы захотите, — сказал Алекс. — Вы все решаете. Я не буду ничего выведывать и не буду злоупотреблять вашим доверием. Это я обещаю.

— А что получит от этого Клер? — спросила Ханна.

— Известность. Это почти все. Мне заплатят и мое имя будет в журнале, то же самое — у фотографа, журнал продаст больше экземпляров — по крайней мере, они так надеются. Многие люди добиваются известности, — сказал он Клер. — Если вы из их числа, то для вас это отличный способ. Если нет…

Клер все еще заинтересованно смотрела на него. — Вы думаете, что нет.

— Я не имею права думать так или иначе. — Он улыбнулся широкой улыбкой, которая смягчила резкие линии его скул и подбородка. — Но мне кажется, что вы за популярностью не гонитесь.

Эмма посмотрела, как они смотрят друг на друга и почувствовала какую-то искорку возбуждения. Они друг другу нравятся. Ее мать не обращала внимания на других мужчин с тех пор, как встретилась в Квентином. Но если ей нравится Алекс и она собирается узнать его лучше, то, может быть, когда-нибудь она решит, что можно расстаться с Квентином. В конце концов, поймет же она когда-то, что он не так уж хорош — Брикс это понял, и мать поймет, со временем — и тогда все станет намного лучше. Эмма слегка повеселела. Все становится лучше, если чуть-чуть подождать.

Она взглянула на Ханну и увидела, что та задумчиво смотрит на Клер, почти как будто что-то замышляет. Ханна со мной согласна, решила Эмма, и ее возбуждение возросло, она тоже хочет, чтобы мать разошлась с Квентином. И она может для этого кое-что сделать: мама ее слушает.

— Почему бы вам не поужинать с нами? — спросила она внезапно. — Вы можете начать свое интервью прямо сейчас.

Ханна и Алекс удивились, а Клер нахмурилась. Но Алекс покачал головой.

— Спасибо, я бы с радостью, но мне надо в Нью-Йорк. В другой раз я с удовольствием приму ваше приглашение. — Он достал маленький блокнот из кармана пиджака. — Вы можете назначить время? — спросил он Клер. — Я думаю, статья выйдет хорошая, мне очень нравится ею заниматься. Обещаю, что вы ничем в ней не будете смущены или обижены.

— Как вы можете это обещать? — спросила Клер. — Я думаю, журналисты пишут статьи независимо от чувств их героев. Куда приведет история, так и пишут.

— Я не думаю, что ваша история приведет к мрачным болотам или темным аллеям, — сказал он, улыбаясь ей. — Если я ошибусь, вы сможете в любой момент исправить.

— Это великодушно, — сказала Клер. — Я думаю, что посмотрю, что вы напишете.

Его улыбка стала шире:

— Хорошо. Мы, можем начать завтра?

— О… Что ж, почему нет? Я работаю, но если вы придете в три… нет, лучше в четыре. Тогда у нас впереди будет почти весь день.

— Вы работаете?

— Мы поговорим об этом завтра.

— Тогда — в четыре. — Он убрал свой блокнот.

— Вы не записали, — напомнила Эмма.

— Я не забуду. — Он протянул Клер визитную карточку. — Позвоните мне, если захотите что-нибудь изменить. Если нет, то я буду у вас в четыре. Эмма, благодарю вас, за то что привели меня в дом. Ханна, я надеюсь поговорить и с вами.

— С удовольствием, — легко сказала Ханна.

Эмма поглядела, как Клер проводила Алекса до дверей и закрыла их за ним.

— Он милый.

— Я думаю, что он честный, — сказала Ханна, и Эмма поняла, что в ее устах это высшая похвала кому-либо.

— Разве не здорово, что все еще продолжает происходить что-то новое? — спросила Эмма у Клер.

— Это только интервью, — заметила Клер. — Ты же не забыла все те дни, и других журналистов, помнишь, в мае? Этот может быть, немного иной, но все они сводятся к одинаковым вопросам и ответам.

— Этот может быть совсем иной, — сказала Эмма упрямо. — Откуда ты знаешь?

— Ты можешь рассказать ему о.своей работе, — сказала Ханна. — А Эмма — о съемках. Вы, может быть, и не хотите известности, но, держу пари, что вашему другу Квентину она нужна. И побольше.

Зазвонил телефон, и Эмма бросилась к трубке. Когда она вернулась, то просто танцевала:

— Это был Брикс: его друг устраивает завтра вечеринку в Хилтоне, в Нью-Йорке. Танцы и всякие известные певцы. И мы там останемся на ночь. — Она поглядела на Клер, давая ей слово.

— Лучше было бы, если бы ты ночевала дома, — сказала Клер, немного подумав, — но, вероятно, это безопасней, чем ехать обратно поздно. — Она помялась. — Эмма, ты счастлива с ним?

Ты просто подойди к ней как-нибудь и скажи: «У меня проблемы, ма, и я хотела бы о них поговорить».

Я не могу, подумала Эмма отчаянно. Не могу. Не могу.

— Конечно, — сказала она, и слова полились рекой: — Он замечательный. Я его люблю. И я люблю сниматься и никогда не была так счастлива. — Она расслышала легкую дрожь в своем голосе, и скрытый вызов, но ничего не могла с этим поделать. — А мы ужинать будем?

— Как замечательно, что ты хоть изредка хочешь есть, — сказала радостно Ханна, и ее голос заполнил пустое место, оставшееся после слов Эммы. — И я хочу слышать о сегодняшних съемках, что это было — в лаборатории, и что фотограф — как его имя? — Толлент? Забавное имя — какие позы он тебе придумал, и что на тебе было одето, все-все. Может быть, Алекс введет это в свою статью и ты станешь знаменитой моделью гораздо раньше, чем ожидаешь. А если ты собираешься рассказывать о своей работе, Клер, то говори только о себе, незачем впутывать сюда Квентина, ты ведь сама все делаешь. И как замечательно, что мы познакомимся с Алексом: кажется, он здорово отличается от тех газетчиков, которых мы встречали раньше. — Она перенесла миску с очищенными и нарезанными яблоками на стойку у плиты, где ждали коржи для пирога. — Господи Боже, как изумительно, что у нас много причин предвкушать завтрашний день.