Люсьен вошел с террасы в южное крыло и с радостью увидел, что Эдмунд уже сидит в своем инвалидном кресле, поджидая его. Он сидел спиной к дверям, что позволило Люсьену на минуту остаться незамеченным и привести в порядок мысли. Визиты, которые он наносил дважды в день, начались с неверной ноты: Люсьен смущенно молчал, тогда как Эдмунд обливался слезами, и тогда он решил прибегнуть к бессмысленной болтовне о всяких пустяках.

Кэт вполне успешно положила этому конец не далее как этим утром, заткнув ему рот чертовой серебряной чашечкой. Он и сам не был уверен, хочется ли ему выдрать или расцеловать ее, понимая, что она сделала это, лишь желая помочь и ему и Эдмунду. И Нодди. Как он мог позабыть про Нодди? Ведь он едва не поверил, что это — его сын.

Ну что за неугомонная женщина! Не спросясь, даже не извинившись для виду, она ворвалась в его жизнь со своими письмами, а потом и вовсе взяла над ним верх, доказав чистоту своих намерений и искреннее беспокойство за судьбу обитателей Тремэйн-Корта.

Она заставила его вновь чувствовать, она заставила его посмотреть правде в глаза, чего он успешно избегал на протяжении многих месяцев. Он не забыл Тремэйн-Корт. Он не забыл те два с лишним десятилетия, которые смотрел на Эдмунда Тремэйна как на отца, он не забыл, что все эти годы горячо любил своего предполагаемого родителя.

Ужас заключается в том, что он не в силах был исправить то, что было уже сделано. Он не мог повернуть время вспять и сделать вид, будто между ним и Эдмундом могут восстановиться прежние отношения. Его мать мертва. Его отец изгнал его из дома. Мелани стала теперь хозяйкой этого мрачного поместья. Даже самые счастливые воспоминания не в силах победить эту реальность.

Как ему жить дальше? Как смотреть вперед и не видеть в будущем одни тени? Как обрести надежды на мир и счастье? Судя по всему, Кэт Харвей удалось достичь некоего душевного равновесия, и оттого она для него так притягательна. Люсьен даже решил, что она могла бы ему помочь, что оба они смогли бы помочь друг другу. Ибо, несмотря на то, что она успела обогнать его на пути к будущему, ей предстоит преодолеть еще нелегкий путь. Вспомнить хотя бы то, что она боится человеческих прикосновений. Сможет ли она когда-нибудь забыть того, кто был отцом ее ребенка, похоронить прошлое и обрести способность жить ради себя, когда от нее не будет напрямую зависеть судьба доверившихся ей обитателей Тремэйн-Корта? Ведь до сих пор она не в состоянии вынести ничьей физической близости, за исключением Нодди — ребенка, который требует не романтических чувств, а материнского тепла.

Люсьен посмотрел на картину над каминной полкой: ее заказали, когда ему исполнилось пять лет. Его мать сидит в саду, а Люсьен устроился у ее ног. Материнство. Суть Памелиной жизни вполне заключалась в этом слове.

И тогда он снова взглянул на Эдмунда. Очень медленно, поначалу даже против своей воли, он стал заново ощущать привязанность к этому человеку, который в глазах всех по-прежнему оставался его отцом. Они могли не иметь ни капли общей крови, но их объединяла общая память об иных, счастливых днях, и они оба любили Памелу Тремэйн. О, если бы ее любовь осенила их, она восстановила бы их узы.

Кэт недавно говорила о жертве, которую Эдмунд принес ради Люсьена, и он теперь понял, что она имела в виду. Как ни невероятно, но, женившись на Мелани, продолжая удерживать ее при себе на правах мужа, Эдмунд преследовал единственную цель — не подпускать ее близко к сыну Памелы. Правда, Люсьен не видел, каким образом это могло оправдать его прежнюю жестокость по отношению к Памеле, но в одном он был уверен: его больше не радовала мысль о страданиях Эдмунда. И его постоянное желание быть отомщенным уступило место другой, более естественной потребности: расстаться с прошлым и вернуться в нормальную жизнь. Как и Кэт.

Люсьен увидел, что из коридора в комнату вошел Хоукинс, и жестом попросил его выйти. Твердя себе, что он делает это в память о матери, он поглубже вздохнул и переступил порог. Он увидел свисающий с кресла плед, которым Хоукинс укрыл ноги Эдмунда. Хоукинс, этот джентльмен из джентльменов, постоянно демонстрировал свою предусмотрительность.

— Добрый день еще раз, сэр, — приветствовал Эдмунда Люсьен. Он не нашел в себе сил назвать Эдмунда отцом и решил быть официальным — все же лучше, чем звать его просто по имени. — Я вижу, что наш преданный Хоукинс успел вас подстричь. Он весьма ловко управляется с ножницами, не так ли? Да и одел он вас очень неплохо. Кто знает, может, недалек тот день, когда вы сядете с нами обедать на своем собственном месте?

Глаза Эдмунда широко распахнулись, и он что-то неразборчиво забормотал с таким видом, будто слова Люсьена донельзя испугали его. Его правая рука захлопала по подлокотнику.

Люсьен в одно мгновение оказался возле инвалидного кресла на коленях, испугавшись, как бы Эдмунд не ударился.

— Что такое, сэр? Что такое я сказал? Вы не хотите появляться в столовой? — Он улыбнулся, успокоившись. — О, конечно. Вы опасаетесь за ваши манеры, верно? Да, вы уже давненько не бывали в Лондоне. Мне пришлось обедать там в обществе многих прекрасно одетых денди, которым гораздо более подошло бы питаться из свиного корыта, хотя они вполне сносно владели обеими руками. Поверьте мне, сэр, ваша возможная неловкость совершенно не беспокоит меня, особенно если поблизости будет Хоукинс, всегда готовый прийти на помощь.

Эдмунд, по всей видимости, не воздал должное остроумию Люсьена, он продолжал отмахиваться здоровой рукой, а из угла рта потекла слюна.

— Я ошибся? Вас беспокоит вовсе не это? Но что же еще это может быть? — Он прикрыл глаза и покачал головой, когда в его мозгу промелькнула новая догадка. — Дело в Мелани, так, сэр? Вы не желаете видеть Мелани. Как же я мог забыть? Кэтрин говорила мне, что вы почти не виделись с нею за время болезни. Это все еще с трудом укладывается у меня в голове — вы прожили в одном доме год и не обменялись ни единым словом. — Он взял Эдмунда за руку и спросил: — Я прав, сэр? Вы не хотите видеть Мелани?

Эдмунд тут же успокоился, его голова откинулась на подушки, которые Хоукинс подложил на спинку кресла, а здоровая рука сжала руку Люсьена. Он на мгновение ослабил хватку, а потом опять сжал пальцы, не сводя с Люсьена пристального взгляда выцветших голубых глаз.

Люсьен также не отводил взгляд, изо всех сил стараясь понять обращенный к нему немой призыв.

Медленно, словно лучик зари, его мозг осветила догадка.

— Сэр! — вскричал он, обеими руками хватая худую руку Эдмунда. — Ну как же я мог оставаться таким тупым, таким слепым! Только сегодня днем я жаловался Кэтрин, что вы не можете сказать мне то, что я должен узнать. Но ведь вы можете, правда? — Он приподнял кисть Эдмунда, все еще зажатую между его сильными ладонями, и легонько потряс. — Вы можете говорить со мной — и с помощью этой вот руки мы скажем друг другу все, что нужно!

Из глаз Эдмунда неудержимым потоком полились слезы.

— Л-лю-сь…

— Тс-с, сэр, не старайтесь говорить. Кэтрин вырвет мне печенку с легкими в придачу, если явится и увидит, что я вас утомил. Речь вернется в свое время, я вам обещаю. Вы с каждым днем становитесь все крепче. Мойнины лекарства все-таки сделали свое дело, так давайте радоваться тому, что уже имеем.

Не выпуская руки Эдмунда из своей, Люсьен другой рукой подтащил поближе пуфик и уселся около инвалидного кресла. Ему не хотелось ни на минуту отпускать руку Эдмунда, словно от этого могла порваться тоненькая ниточка взаимопонимания, протянувшаяся между ними.

— Мы начнем потихоньку, сэр, с самых простых вопросов. Просто для того, чтобы я удостоверился, что у вас достанет на это сил. Все, что от вас требуется — сжать мою руку, если вы хотите сказать «да», Если вы хотите сказать «нет», просто ничего не делайте. Вы поняли меня?

Люсьен затаил дыхание, ожидая ответа. Мгновение спустя он почувствовал, что Эдмунд сжал его руку.

— Чудесно! Прекрасно! — Люсьен улыбнулся, подумав, что говорит с больным, как с ребенком. О, он мог быть практически неподвижен, он мог быть бессилен и нем, однако Люсьен не сомневался в прежней остроте его ума. — Простите меня, сэр. Мне надо свыкнуться с этим, Вы ведь все это время понимали, что есть способ общения, правда? Меня только удивляет, как это милая Кэтрин до сих пор не догадалась об этом.

Эдмунд снова сжал руку Люсьену.

Люсьен ошарашенно уставился на него.

— Она знает? Ну что за хитрая бестия! Почему же она не сказала мне? Уж не подумала ли она, что я злоупотреблю этим, мучая вас с утра до ночи вопросами, которые самого меня едва не лишили рассудка? Неужели она на самом деле решила, что я такой эгоист? Ах, предупреждаю вас, сэр, что на сей раз можете не тратить сил на пожатие — я и сам знаю ответ. А еще говорила, что мы с ней друзья. Ох уж эти женщины. Нам ни за что не понять, каким образом устроены у них мозги, правда? — Он посмотрел на Эдмунда и улыбнулся. — Однако, несмотря на то что мы с ней совместимы не больше, чем вода и масло, временами у нас случались неплохие минуты, и я даже позволяю себе надеяться, что некоторым образом смог ей понравиться — ну хотя бы чуть-чуть.

Из горла Эдмунда вырвался низкий звук, и он сжал Люсьену руку. Звук более всего походил на смех.

Люсьен улыбнулся:

— Это радует вас, сэр, верно? Я знаю, как вы к ней привязаны. Не далее как сегодня днем, она сказала, что вы продиктовали ей некое послание ко мне, в котором описаны все события, происшедшие здесь после моего отъезда на Полуостров. Вы бы не стали доверять такие сведения первому встречному, правда? Я не уверен, что она знает все до конца — да вряд ли это доведется вообще кому-либо узнать, — однако она смогла понять достаточно, чтобы правильно определить цель, в которую следует метать копья — хотя я и злился на нее. Странная она леди, ваша Кэт Харвей. Однако я готов держать пари, что вам известны все ее тайны и вы верите в нее. В противном случае вы не доверили бы ей Нодди.

Он состроил рожу, словно для того, чтобы только позабавить Эдмунда.

— Ох, Боже мой. Вы ведь простите меня, сэр, если я временами начинаю молоть чушь?

Люсьен был уверен, что звук, который вышел из горла Эдмунда, был веселым смехом.

Он открыто заглянул в лицо старику, не заботясь о том, что тот способен читать его мысли.

— Не уверен, что мне это нравится, сэр, как бы вы при этом не веселились. У меня есть странное подозрение, будто мною управляют. Уж не выбрали ли вы Кэтрин с какими-то далеко идущими целями? Может быть, вы избрали ее для меня?

Чувствуя, как Эдмунд сжимает его руку, Люсьен широко улыбнулся, и на сердце у него вдруг полегчало. Ведь всю последнюю неделю он развлекал себя размышлениями того же рода. Как незаконнорожденный сын, он не мог рассчитывать на что-то особенное. Но ведь Кэт знает о нем всю правду. И, как он не преминул напомнить ей ранее, они были родственными душами, утратившими все, что у них было, но не лишенными надежд на спасение. Он не хотел быть обреченным на пожизненное одиночество. А кроме того, ему нравилось то, что он чувствовал, держа ее в объятиях. Он даже находил удовольствие в том, как она боролась с ним, как она не придавала значения его мрачному настроению и неизменно умудрялась поднимать его.

— Ах, сэр, где же вы были, когда я впервые повстречался с Мелани?..

Ему явно не следовало говорить такие вещи, пусть даже и в шутку, — Эдмунд скорчился в кресле, и слезы, которые в последнее время всегда были у него наготове, потекли по пергаментным иссохшим щекам.

— Простите меня, сэр, — торопливо извинился Люсьен, готовый высечь сам себя. — С моей стороны это нечестно, а равным образом и непростительно глупо. Я обещаю вам, что мы больше не будем говорить про Мелани. До той поры, пока вы достаточно не окрепнете. Вы выглядите усталым, да так оно и есть, — этот день выдался для вас нелегким. Позвольте мне пойти разыскать Хоукинса, чтобы он помог вам перебраться в кровать. Хорошо?

Люсьен не стал дожидаться ответа и поспешно покинул комнату, понимая, что в противном случае не удержится и попытается тут же начать задавать сжигавшие его мозг вопросы. И самым главным из них был такой: знал ли Эдмунд, что Мелани, его красавица жена, мать его сына, проявляет явные признаки психического расстройства?

Люсьен закрыл за собою дверь в южное крыло и направился к себе в спальню, уверенный, что именно там он обнаружит Хоукинса, а тем временем в уголке его сознания зрел новый вопрос. После всего, что произошло, и с учетом того, что его собственное представление о своем будущем наконец-то прояснилось, так ли уж ему необходимо стараться узнать все новые и новые подробности событий трехлетней давности, когда умерла его мать?

— Здравствуй, дорогой. Как давно мы с тобою виделись в последний раз? Месяц назад? Два месяца? Но не стоит так переживать, дорогой. Я частенько подслушивала за дверями твоей комнаты, ведь надо же мне было хоть как-то развеять скуку, которая царит в Тремэйн-Корте. Вот и сегодня я не поленилась этим заняться. Просто удивительная удача, правда?

Мелани вступила в комнату через дверь на террасу, высоко задрав подбородок и стараясь не глядеть на перекошенное лицо Эдмунда, зная, что его вид может вызвать у нее тошноту. Как-никак, она ведь была чувствительна.

Неужели это правда и она когда-то позволяла ему овладевать своим телом?.. Как только она это вынесла? Да сможет ли Люсьен хоть когда-нибудь понять, на какие жертвы она пошла ради него, какие муки вынесла?

Но сейчас не время для воспоминаний и жалости к себе. Ей надо было сделать что-то важное. Что же это? Ах да. Едва не забыла.

— Я не поверила своим ушам, но у вас с Люсьеном, оказывается, состоялась чрезвычайно милая встреча — и к тому же полезная. Да, Эдмунд, сцена вышла занимательная и даже трогательная. Ты должен быть в восторге. Я и сама едва не расплакалась. Я так счастлива за тебя и за дорогого Люсьена тоже. Кажется, ты сильно интересуешь его, несмотря на то, как ты с ним обошелся. Я на такое не рассчитывала и не могу сказать, что это меня радует, Если вы и вправду споетесь, это может быть небезопасно для меня. Но постой! Ах, у меня идея! Ты только подумай, дорогой. Разве будет не жаль, если после всех треволнений Люсьен все же утратит тебя? Бедный малый, он будет так убиваться!

Уголком глаза она все же покосилась в сторону Эдмунда и ухмыльнулась, заметив, как он скорчился в кресле. Она обошла вокруг него и остановилась перед креслом. И чего она, собственно, боялась? Ее вовсе не тошнит при виде изуродованного болезнью тела Эдмунда. Честно говоря, она даже рада.

— Они подвязали тебя, да? Прикрепили к этому креслу, как куренка к колоде, на которой ему отрубят голову? Бедняжка. Может быть, мне надо ослабить эти путы? Нет? Ах да, конечно. Ты брякнешься прямо на пол, правда, дорогой? Но знаешь ли, Эдмунд, мне всегда больше нравилось, когда ты валялся у меня в ногах! — Она брезгливо поморщила носик. — Ох, в самом деле, Эдмунд, перестань хныкать. Это уже начинает надоедать. Пора кончать нашу милую беседу, как бы она меня ни радовала.

Ее рука протянулась вперед и схватила его правую кисть.

— Вы с Люсьеном нашли способ общаться, верно? Какое славное достижение, — продолжала она, что было силы сжимая вялую, хрупкую руку Эдмунда, — и какое отвратительно глупое.

Она разжала пальцы и швырнула его руку ему на колени так, словно это было нечто грязное. Да он и впрямь давно уже обратился в мусор, в бесполезную кучу отбросов, но при этом может все еще быть для нее опасен, все еще мучает ее.

Она встала возле него на колени и приблизила губы к его уху:

— Слушай меня, старикашка. Слушай внимательно. Ты давно уже стоишь у меня костью поперек горла, однако я терпела, потому что так хотела Мойна. Но вот теперь ты становишься опасным, тогда как Мойна становится ненужной. Ты догадываешься, чем это пахнет? Ты помнишь, как я поступаю с теми, кто стоит у меня на пути, дорогой? Позволь объяснить, если ты забыл. Попробуй сболтнуть Люсьену хоть слово, хоть полслова про то, что случилось после его отъезда из Тремэйн-Корта, или про то, что происходит здесь сейчас… — Она умолкла, злорадно улыбаясь, уверенная, что он слушает ее с замиранием сердца. — Ну посуди сам, Эдмунд, — продолжила она, — ты ведь практически беспомощен здесь, в этом кресле, не так ли? И мне ничего не стоит расправиться с тобою. О, я знаю массу прекрасных способов тебя прикончить. Я все дни напролет только об этом и думаю. А ведь ты, как никто другой на свете, знаешь, дорогой, что Мелли может быть очень изобретательна. Ха! У меня начинает звенеть в ушах от восторга при одной только мысли об этом.

«Странно, — подумала она, — что когда-то все слова любви и мольбы Эдмунда не трогали ее, а вот теперь она приходит в экстаз и возбуждается от его невразумительного бульканья, от его слез слабости, от его испуганных стонов». И она наклонилась к нему еще ближе:

— А знаешь ли ты, что случится потом, дорогой? Позволь я тебе расскажу. У тебя больше не будет встреч с твоей ненаглядной Кэт Харвей. Не будет встреч с Нодди. И что важнее всего — не будет больше задушевных бесед с Люсьеном. Ты понимаешь, дорогой? Ты понимаешь, что означает ничего? Ничего. Тебя это достаточно напугало?

Она положила ладонь ему на грудь и осклабилась, почувствовав, как загнанно колотится его сердце, увидев, как расширились от ужаса его глаза. Кровь закипела у нее в жилах, головокружительное ощущение своей власти над ним захватило ее. Ее рука медленно продвинулась вверх, пока большой палец не уперся ему в горло. Здесь тоже ощущалось бешеное биение пульса — но лишь до тех пор, пока она это позволяет. Стоит нажать посильнее, стоит подержать так палец подольше…

— Ах, мой дорогой, дорогой Эдмунд, — с восторгом прошептала она. — Сама возможность твоей смерти так возбуждает меня!

И тут ей в голову пришла новая идея. Свободной рукой она опустила низко вырезанный лиф платья, освободила свою чудесную грудь и подхватила ее в ладонь. А потом приподняла так, чтобы сосок оказался возле рта Эдмунда, и стала водить розовым кончиком взад-вперед по его расслабленным влажным губам.

— Ты вспомнил, дорогой? — промурлыкала она, не спуская с него глаз, приходя в еще больший восторг от сравнения своей молочной юной кожи с его — морщинистой и дряблой.

Его голова дернулась, и она задохнулась от экстаза, полностью уверенная, что ей удалось его возбудить. Нет, не может быть, что он просто попытался отпихнуть ее. Да как он посмеет сделать такое, если она так осчастливила его?

— Да, дорогой. Почувствуй это. Почувствуй, как я цвету недоступной для тебя красотой. Помнишь, как ты когда-то хотел меня… как ты до сих пор хочешь меня?

Отодвинувшись, она стала поправлять лиф, совершенно ослепшая от ощущения собственной власти.

— Надо ли мне задрать еще и юбки, чтобы ты смог облизать все остальное? Чтобы ты смог почувствовать у меня на бедрах вкус семени Люсьена? О да. Мы были с ним вместе сегодня днем, дорогой, в саду.

Она наклонилась, оперлась руками о подлокотники кресла и зашептала нежно, доверительно, прямо в лицо Эдмунду:

— Надо ли мне рассказать, чем мы там занимались, дорогой? О, Люсьен такой противный мальчишка, он просто набросился на меня.

И тут сильный, почти физически ощутимый укол досады пронзил ее сердце, ибо все же краем сознания она понимала, что это ложь и что все последующие слова будут ложью. Люсьен действительно отвел ее в сад, но там он только поговорил с ней, помог ей составить план ожидавшегося званого обеда и при этом жестоко отверг ее попытки сближения. А потом он оставил ее и пришел сюда, к ее мужу — этому ужасному подобию человека.

Но Эдмунду совсем не обязательно знать правду, Да к тому же если она произнесет все это вслух, а потом постарается поверить в то, что сказала, вдруг ее слова да обернутся истиной — ведь она так страстно этого хочет.

Мелани зажмурилась и начала свой рассказ:

— Мы едва успели удалиться от дома, как он швырнул меня на мягкую землю. Ох, это было чудесно! Его рот горячо прижался к моему, мы припали друг к другу, и наши языки сплелись, они боролись, а его руки проникали везде, они ласкали, искали, они нашли…

— Мелани!

Она замерла, с непритворно-счастливой улыбкой обернувшись к Люсьену и мгновенно забыв про мужа. А та картинка, которую она нарисовала в воображении, все еще сияла перед ней, приводя в экстаз.

Ее улыбка была полна обожания и удовлетворения. Дорогой Люсьен, он не может вытерпеть вдали от нее ни одной минуты!

— Здравствуй, милый. Ну разве это не чудесно? Эдмунд снова может сидеть в своем инвалидном креслице. Я как раз проходила мимо после того, как мы расстались с тобой в саду, и не утерпела — зашла, чтобы порадоваться за него.

Она обернулась к Эдмунду, все так же улыбаясь, но грозно прищурившись в предупреждении:

— У нас получилась прекрасная встреча, не так ли, Эдмунд?

Люсьен грубо схватил ее за ее нежное плечико и развернул лицом к себе. В его темных глазах горела смертельная угроза, и от испуга у Мелани по спине пробежали мурашки.

— Дорогой? Ты чем-то не доволен? Я боюсь, у тебя стало такое страшное лицо!

Он разочаровал ее, не удостоив ответом и обратился к этому обабившемуся Эдмунду, который с плачем рухнул на подушки. Мелани любовалась широкими плечами Люсьена, мечтая пробежаться ладонями по его спине и ниже, еще ниже…

— Сэр? С вами все в порядке? Хоукинс! Во имя всего святого, скорее иди сюда! Помоги ему улечься в постель!

Когда Хоукинс укатил кресло с рыдавшим Эдмундом, Люсьен снова занялся Меланя: он стал трясти ее так, что она едва не вывихнула себе шею.

— Дорогой, перестань! Ты делаешь мне больно!

— У меня нет времени препираться с тобой, Мелани. И я сделаю тебе еще больнее, если ты сию же минуту мне не ответишь. Что ты наговорила ему? Черт бы тебя побрал, Мелани, что ты ему наговорила?

Ее подбородок задрожал, а васильковые глазки наполнились влагой. Как он смеет не доверять ей, как он смеет подумать про нее плохое?! Она подавила слезы, найдя силы для праведного гнева:

— Что я наговорила ему, Люсьен? Эдмунд — мой муж. Как ты вообще посмел задавать мне такие вопросы? Боже мой, Люсьен, за какую же бессердечную тварь ты меня принимаешь?!

— А вот по поводу этого, дорогая, — отчеканил он так холодно, что на мгновение — весьма неприятное — Мелани почудилось, что она совсем его не знает, — я до сих пор еще провожу расследование. А теперь вон отсюда! — И он с силой толкнул ее к двери. — И вот что, Мелани, — добавил он, когда она потащилась прочь, дав волю слезам, — не вздумай вернуться. Если я когда-нибудь еще увижу тебя поблизости от Эдмунда — я тебя убью!

Люсьен затворил и запер дверь, не взглянув в сторону удалявшейся Мелани, разом забыв ее несвязные мольбы о том, что он должен ей поверить, она не сделала ничего дурного. Он опустил тяжелые плотные шторы, и комната погрузилась в темноту.

Он и не ожидал, что его охватит такая неудержимая ярость при виде плачущего, явно насмерть перепуганного Эдмунда. Если до сих пор у него еще оставались какие-то сомнения по поводу чувств, испытываемых им к этому человеку, то они улетучились полностью, когда он вошел в комнату и увидел, что Мелани угрожающе нависла над креслом Эдмунда. Ведь очевидно, что ярость можно обуздать, если человек сохраняет хладнокровие.

А Люсьен отныне знал, что больше не может оставаться хладнокровным. В эти несколько минут он сузил круг виновных в своем горе до одного человека, и если у него еще и оставалось желание мстить — то уж во всяком случае не Эдмунду. И как ни старался Люсьен воспитывать в себе это чувство, он так и не смог возненавидеть мужа своей матери, хотя и утратил право называть его своим отцом.

Он поспешил за Хоукинсом в спальню, как раз когда тот кончил раздевать хозяина и собирался перенести его в постель. Поддерживая больного с одного бока, Люсьен старался действовать как можно осторожнее, чтобы не причинить ему неудобства, и не мог не заметить, что Эдмунд стал весить меньше даже, чем Мелани, как ни неприятно было для него такое сравнение.

Уложив Эдмунда в постель, он заботливо подоткнул ему одеяло и уже собирался выйти, когда здоровая рука старика вдруг ухватила его за ворот рубашки.

Люсьен завороженно наблюдал за неимоверными усилиями губ Эдмунда, старательно пытавшегося сделать внятными словами:

— Я… я лю… — услышал он, но левая половина рта отказывалась повиноваться старику. Слезы по-прежнему заливали его щеки, они попадали в рот, из которого вместе с хриплым дыханием послышалось: — Я… я люблю. Тебя. — Его пальцы сильнее сжали рубашку Люсьена. — Сын! Я… я лю…

Больше Люсьен был не в силах вытерпеть. Неважно, что он оступился, неважно, что он согрешил. Этот человек перестрадал более чем достаточно. Они оба перестрадали достаточно. Люсьен спрятал лицо на груди у Эдмунда и прерывисто прошептал слова, которые шли из самого сердца:

— Ах, отец, и я люблю тебя!

Теперь он получил то, чего хотел, о чем мечтал весь свой долгий путь с Полуострова и, как теперь понял, чего продолжал хотеть все время, — единственной вещи, способной воскресить его, снова сделать человеком.

Люсьена Кингсли Тремэйна наконец-то приветствовал дома его отец.