КНИГА ШЕСТАЯ

Энн в последний раз провела щеткой по густым черным волосам, затем скрепила их сзади лентой. Получилось прилично и в молодежном духе, хоть немного и не соответствовало ее одежде – дорогой шелковой блузе и хорошо сидящим габардиновым слаксам, самой скромной одежде в ее гардеробе.

Заметит ли Хэл? – подумала она, нанося небольшое количество губной помады на лишенное всякой косметики лицо. Увидит ли он, что напряженные линии вокруг ее рта разгладились, кожа расцвела, а глаза сверкали и без помощи всяких уловок и наркотиков?

Она вышла из комнаты и поспешила в кабинета к Стиви… всячески сдерживая себя, чтобы не пуститься бегом. Ведь она страшно скучала без Хэла, и когда он прислал ей весточку, что на днях встречается в Санта-Фе с губернатором и что у него будет время ненадолго заехать в Оазис, Энн была вне себя от радости. Она испытывала благодарность к Стиви, потому что та позволила Хэлу не подвергаться обычным для посетителей процедурам и предоставила в их распоряжение свой кабинет, чтобы они могли там встретиться спокойно, подальше от любопытных глаз и длинных языков.

Энн уселась в кресло Стиви и посмотрела в окно, обрамлявшее горный ландшафт. Ей казалось, будто она уже поднялась на эти горы и вот-вот доберется до вершины. Нет труда, нет и награды, часто говорила Стиви, если какая-нибудь из ее «путниц» жаловалась, что ей трудно добиваться каких-то реальных перемен, которые окажутся прочными, не улетучатся. Когда Энн снова открыла в себе ту страстную и заботливую молодую женщину, которая когда-то влюбилась в молодого Хэла Гарретсона, то поняла, как трудно будет ей сохранить это новообретенное самоощущение, защитить его от расчленения, когда она снова окунется и гонку, диктуемую потребностями политической карьеры Хэла. Связанные с нею стрессы и не собираются исчезать; наоборот, они наверняка только усилятся. И тем не менее, в одном она была уверена: если она позволит себе еще раз утонуть в них, то винить, кроме нее самой, будет некого.

Сидя в одиночестве в кабинете Стиви, Энн ждала, глядя, как бегут минуты на настенных часах, испытывая нечто вроде разочарования, которое наркотики прежде помогали ей не замечать. Хэл ведь не должен нарушить обещание, правда? Ведь он не мог сказать, что приедет – и не появиться? Если только не помешает что-нибудь действительно важное, ответила она сама себе, слишком хорошо зная приоритеты человека, у которого оба глаза твердо устремлены на Белый дом.

Когда наконец Хэл все-таки появился, Энн с жадностью кинулась к нему в объятия, нуждаясь в подтверждении любви, которого так долго она не получала.

– Я так скучала без тебя, – промурлыкала она. – Как сильно я без тебя скучала.

– Я тоже скучал, лапушка, – сказал Хэл, но первым разжал руки. – Ты смотришься по-другому, – заметил он, нахмурившись, пристально разглядывая Энн.

– Это комплимент или недовольство? – спросила она более резко, чем ей этого хотелось бы.

Казалось, он опешил.

– Комплимент, – ответил он, быстро приходя в себя.

– Хорошо, – сказала она, – потому что то, как я сейчас выгляжу… ну, я тоже…

– Как ты тут поживаешь? – сердечно поинтересовался он, как спрашивают здоровые люди у больных. Может, она стала немного чужой и непривычной для него, подумала Энн, просто из-за того, что старалась стать здоровой?

– Лучше, чем в последние годы, – ответила она. – Я начала получать удовольствие от вещей, которые давным-давно уже не замечала. Я научилась, как надо работать со своим телом, на пользу ему, а не во вред. И не могу дождаться, когда получу возможность поделиться с тобой некоторыми вещами, которые узнала здесь, Хэл. На прошлой неделе у нас прошел семинар по борьбе с подростковой наркоманией. – И она стала рассказывать ему про новые методы и как их применять в городских программах. Затем внезапно остановилась – когда заметила, что Хэл озабоченно смотрит на часы. Прежде она сделала бы вид, что не заметила его жеста, или даже извинилась за то, что его задерживает, но теперь сказала: – Ты ведь пришел всего несколько минут назад.

– Знаю, лапушка, и ругаю себя за это, но через сорок минут у меня самолет. Моя встреча с губернатором затянулась дольше, чем я предполагал, а так просто отделаться от него не получилось, тем более что я надеюсь на его поддержку. Я… впрочем, ты и сама все знаешь, Энн, что тебе объяснять.

– Да, – медленно сказала она. – Я действительно знаю все это. Но еще я знаю, что ты сам выбираешь себе приоритеты, а не губернатор или кто-то еще.

У него снова стал удивленный вид, и он потряс! головой, словно не верил своим ушам.

– Ты изменилась, Энн. Она кивнула.

– И я намереваюсь меняться и дальше, – добавила она с решимостью, которую не демонстрировала ему уже много лет. – Я люблю тебя, Хэл, и хочу, чтобы ты стал президентом. Я готова на любые жертвы, но хочу получать что-нибудь взамен. Ты тоже должен измениться.

– Как измениться? – спросил Хэл, и на лице у него появилось удивление и ошарашенность. – Ты ведь знаешь, что я люблю тебя… я не понимаю…

– Я вижу это, – сказала она, – но вижу также, что нам обоим предстоит принять важные решения насчет! того, какой будет наша жизнь в будущем. Я не хочу, чтобы ты засунул меня куда-нибудь подальше на полку, пока тебя не выберут, и не хочу продолжать играть роль витрины для твоей кампании. – Она демонстративно поглядела на стенные часы. – Как бы то ни было, у меня сейчас тоже важное дело. Занятия группы начнутся через пять минут, и я не хочу опаздывать.

Энн одарила мужа поцелуем и впервые за многие воды почувствовала, что это он пытается задержать ее еще на минуту, прежде чем она ускользнет. И чувство это ей понравилось, нет, оно оказалось просто замечательным. Может, подумалось ей, очень даже может быть, если мы оба как следует постараемся, то сможем начать все снова…

Выполнение будничной, ежедневной работы по хозяйству, самой простой, которая напоминала им про основы жизни, входило в программу терапии для обитателей Оазиса. Это касалось даже тех, кто поднялся на высоты жизни и наслаждался огромной властью и привилегиями.

Вот почему Энн Гарретсон и Канда Лайонс оказались вместе на кухне Оазиса в субботу утром, приготавливая дюжины сэндвичей для дневного пикника.

Когда Канда нарезала, казалось, горы помидоров, она с удивлением думала, что сказали бы ее поклонники, увидев ее вот такой, похожей на простую повариху, без блеска и сверкания, ставших для нее фирменными знаками, одетую в джинсы и простую белую майку, с волосами, завязанными в хвостики.

Мысленно она представила себе интервью на тему «Стиль жизни богатых и знаменитых». «Леди и джентльмены, – кукарекал бы Робин Лич, – сегодня с нами будет говорить звезда звукозаписи и призер Киноакадемии Канда Лайонс собственной персоной, одна из самых ярких звезд Голливуда. Расскажите нашим зрителям, что вы делали на этой неделе, мисс Лайонс». Ну, Робин, вы просто не поверите, насколько я была занята… знаете ли, так много приходится делать, когда стараешься сообразить, как справиться со своей проблемой, как повысить уважение к собственной персоне. «Это страшно интересно, Канда. Я уверен, что все ваши поклонники хотят узнать, какие восхитительны вещи вы планируете себе на будущее». Знаете, сейчас у меня хлопот полон рот, Робин, я делаю бутерброды и стараюсь решить, что положить, масло или майонез, на следующий кусок хлеба…

Канда улыбнулась плодам собственного воображения. Как странно, подумалось ей, ведь когда она приехала сюда, то заранее ненавидела все, что связано с Оазисом. И все же, по мере того как утихала ее тяга к белому порошку, когда она начинает вспоминать – хоть и мимолетно – свою жизнь, некоторые из ее самых сильных предубеждений начинают колебаться. Особенно после того, как она обнаружила, что Энн Гарретсон, женщина, которой она восхищалась больше, чем Джеки Кеннеди, тоже проходит через такие же перемены.

– Можешь ли мне поверить? – пожаловалась Канда шутливо, беря очередной кусок свежего хлеба из цельного зерна. – Половину своей жизни я старалась бежать от того факта, что моя мать была прислугой… и вот я тут, делаю совершенно то же самое, что делала бедная чернокожая женщина когда-то.

Энн подняла глаза от гор грудок индейки, которые она нарезала. Ей нравилась грубоватая манера Канды, в душе она восхищалась ее умением держать себя на самых бурных занятиях группы. И странное дело, как раз в те моменты, когда певица сильнее всего ощетинивалась, сердце Энн, прозревая под всем этим боль и смятение, открывалось ей навстречу.

– А мой дедушка был каменщиком… пока не сломал себе спину на стройке. И тогда моей бабушке пришлось приносить домой хлеб – иногда буквально, – работая на чужих кухнях. Если оглянуться назад, Канда, то мы все потомки тяжело работавших людей, которым приходилось нелегко в жизни. У нас вся страна такая, не так ли?

– Но ведь не все из нас были рабами? – Реакция Канды была мгновенной и автоматической.

Энн передала Канде тарелку с нарезанными кусками индейки.

– Как тебе только не надоест говорить об этом? А то ты походишь на парочку политиканов, которых я знаю. Каждый раз, когда им приходится что-то говорить, они заводят одну и ту же старую, заигранную пластинку.

– Ты стала острой на язык за эти дни, – заметила Канда, а затем встала в ту нахальную позу, которая украсила конверт ее последнего альбома – с той только разницей, что на плече у нее сейчас лежал кухонный нож, а не накидка из белого соболя от Фенди, ниспадавшая до пола. – Но ты все-таки будь осторожней, когда связываешься с этой задницей из Чикаго. А вообще-то я могла бы поучить тебя, как отбривать всяких нахалок, хоть у меня самой тоже дела идут не слишком хорошо.

Энн грустно улыбнулась:

– Я в этом и не сомневаюсь. Впрочем, я готова поучиться.

Не успела Канда ответить, как в кухню вошла Дени Викерс, чтобы забрать поднос с бутербродами.

– Эй, Энн, – сказала она ядовито, – ты замечательно смотришься на кухне. Могу поклясться, что все избиратели Хэла из рабочих были бы поражены, увидев тебя в таком виде. Это произвело бы на них сильное впечатление.

Энн вежливо улыбнулась, однако Канда заметила, Что улыбка мгновенно увяла, как только Дени вышла.

– Эта баба отравляет тебе жизнь? – посочувствовала Канда.

Энн вздохнула и оперлась на дубовый кухонный стол.

– Эта «баба», Канда, дорогая, пугает меня до смерти. Как она смотрит на меня… я сразу начинаю себя чувствовать, будто я голая.

– Дьявол, – насмешливо произнесла Канда, – она просто думает, что важней, чем она, никого нет. Подумаешь, телесуперзвезда. Но только не подставляй ей свой зад для пинка, Энни. Ты ведь у нас настоящий класс. Ты и твой сенатор – вы просто динамит-команда.

– Спасибо, милая, – спокойно сказала Энн. – А я как раз сейчас начинала было верить, что могу быть самой собой, а не просто куском симпатичной рекламы для кампании Хэла и вашингтонских приемов, быть… ну… кем-то, кто может давать ему советы, помогать по-настоящему и даже немного вести собственную игру. – Она закусила губу. – А теперь…

– Что теперь? – осторожно спросила Канда.

– Мой новый облик, видимо, ему не нужен.

– Сдается мне, что ты начинаешь себя жалеть, – сказала Канда и в шутку погрозила ножом Энн. – Никак я не считала тебя за размазню.

Энн покачала головой.

– Я и не собираюсь сдаваться! Мой выбор был таков: одолеть собственные проблемы, а затем выйти отсюда и снова бороться, чтобы получить возможность помогать другим. К несчастью, у меня может ничего не получиться… – Поколебавшись один миг, она все-таки решила поделиться своим тяжким грузом с Кандой, поведав про меч, который занесла над ее головой Ливи Уолш. – Похоже, что Ливи пока не торопится, – заключила Энн. – Но теперь меня тревожит Дени Викерс. Неужели она собирается сбить меня с ног? Вот сейчас этот маленький укол – про избирателей в округе Хэла, как они «увидят меня в таком виде». Может, это намек?

– Проклятье, – заявила Канда, – что за грязная дрянь!? – Она удивилась сама на себя, что реагирует с такой горячностью. Уже долгое время ее вообще никто не интересовал, ничьи проблемы ее не волновали; а уж если речь зашла бы о привилегированной белой женщине, то и подавно. А еще Канду поразило, что впервые в жизни она забыла про цвета. «Путницы» не делились на черных и белых; и она просто уже забывала думать, кто есть кто и какой. Все они были просто женщинами с опасными и смертельными пристрастиями. А забыв про цвет кожи, она стала и более терпимой к себе самой. Перестав так остро сознавать «белокожесть» других, она не испытывала и глубинной ненависти к самой себе за черный цвет кожи.

– Грязная или нет, – сказала Энн, – но я не очень-то представляю себе, что мне с этим делать. Остается только молиться, что Дени Викерс не собьет меня с ног. Стиви, кажется, думает, что все будет в порядке. – Энн пожала плечами. – Хорошо бы. Ты не хуже меня понимаешь, что может сделать пресса из моих проблем.

Да, подумалось Канде, она знала это слишком хорошо – пресса и телевидение могут моментально Я превратить тебя в звезду, а потом так же быстро сделать тебя бывшей. Разумеется, она и сама немало помогала им в этом своим скандальным поведением. Но ведь Энн совсем другое дело. Она не заслуживает участи быть измазанной дегтем и ощипанной ради повышения телевизионного рейтинга какой-нибудь тележурналистки или увеличения тиража журнала. Хэл Гарретсон был человеком, который хотел помогать другим, и его жена тоже была такой. Канда не очень-то жаловала политиканов, однако Гарретсон был кое-кем побольше, чем просто паровой свисток и пустые обещания. Черт возьми, он все еще воевал за гражданские права, хоть все остальные в Вашингтоне и делали вид, будто сражение уже проиграно.

– Энн, – сказала Канда, – если Дени Викерс разинет свою громадную пасть, ты должна дать ей сдачи. Только не нужно сдаваться и смиряться с этим.

– Я не собираюсь сдаваться. Но только если речь идет о телевидении, то это битва на проигрыш.

– Битвы, которые бывают проиграны, еще и не начавшись, это те, где одна сторона сразу сдается. Не обращай внимания на счет. Разве твоя мать никогда тебе не рассказывала историю про Давида и Голиафа?

Энн улыбнулась, несмотря на тревогу, представив себя с пращой в руке, нацеленной прямо в холодный серый глаз всевидящей кинокамеры Дени.

– Если мне не говорила мать… но уже точно говорил Хэл, – ответила Энн, нарезая новую головку салата-латука. – Я слышу это от него каждый раз, когда ему приходится подниматься на холм и бороться за какой-нибудь новый билль, который будет стоить денег, чтобы создать либо дома с низкой квартирной платой, либо бесплатные столовые для бедняков. Но не будем беспокоиться пока насчет Дени. Может, все и обойдется. Расскажи лучше, как у тебя дела. Я знаю, как тебе было тут тяжело в первую неделю. Если я могу тебе чем-нибудь помочь…

Канда признательно кивнула в ответ на предложение Энн. Она понимала, что оно было искренним и реальным, как и сама Энн Гарретсон.

– Все у меня немного просветляется. – Канда помолчала, вспоминая тысячи рухнувших возможностей. – Только ведь мы никогда не знаем, чем закончится кино, до самых последних кадров, верно? Так что все еще впереди.

Энн положила нож и поглядела на Канду.

– Останови меня, если я скажу что-то не так, – сказала она, – однако, может, ты прошла больший путь, чем думаешь. Я заметила кое-какие перемены к лучшему в тебе.

– Действительно? – робко спросила Канда, удивляясь, что кто-то другой, а не только персонал, наблюдают за ней. – А какие перемены?

– Ну… ты не кажешься больше такой замкнутой, как раньше. В первый день, когда ты пришла в группу, ты вела себя так, словно не собиралась не только говорить, но и слушать. Но через какое-то время я заметила, что ты прислушиваешься, пусть даже пока и молчишь. Ты даже выглядишь теперь по-другому. Лицо уже не такое напряженное. И ты уже не выглядишь… постоянно сердитой.

– Стиви постоянно загружает нас разговорами, работой и походами, у кого останется хоть минутка на собственное раздражение?

Энн рассмеялась… а вместе с ней и Канда.

– И вот это тоже, – сказала Энн, имея в виду смех Канды. – Он делает тебя намного красивей.

– Что ты имеешь в виду под словом «красивая» для чернокожей женщины? – спросила Канда, и ее прежняя настороженность тут же вернулась, как рефлекс. Ей не нравились комплименты. Она выслушала их слишком много, и слишком многие говорились людьми, которые хотели украсть ее деньги, ее талант… или ее душу.

– Вовсе не то, что ты думаешь, – твердо сказала Энн.

Канда все еще держалась настороженно.

– Я не хочу слышать никакого такого дерьма, Энн.

– Какого дерьма? – Слово это вовсе не так легко сорвалось с языка Энн, которая столько лет охраняла свой язык ради имиджа. Но сейчас ей показалось уместным поговорить с Кандой начистоту.

– Ты просто вешаешь мне лапшу на уши, чтобы заставить меня приободриться.

– Пошла ты в задницу, – ответила Энн. – Да и что тут плохого, черт возьми? Конечно, я хочу, чтобы ты чувствовала себя лучше. Канда, ты мне нравишься. Мне, пожалуй, даже неплохо бы иметь такую подругу… кого-то, кто бы говорил мне всегда все как есть. Что меня здесь выбивает из колеи, так это слишком много народу вокруг, которые хотят все видеть так, как им удобно – и которые не позволят мне быть хоть на чуточку меньше, чем само совершенство. Ну, мне было бы гораздо проще поддерживать свой политический имидж – если мне повезет и он мне еще понадобится, – если кто-то будет стоять на ринге и моем углу и подсказывать мне, как… не отрываться от реальности.

Канда казалась пораженной – а потом начала хохотать.

– Уж я точно смогу это делать, сладкая моя. Я бы держала твои ноги на земле, даже если бы их пришлось прибить гвоздями. – Она тяжело вздохнула, словно собирая силы перед огромным физическим рывком. – А я бы не возражала иметь кого-то рядом со мной, чтобы мне говорили вещи, которые мне необходимо слышать, чтобы поддерживать хорошее настроение.

– Кого-то, кому ты можешь доверять, – поправила ее Энн. – Ты ведь не захочешь слушать приятные вещи от людей, которые хотят провести тебя…

– Аминь, сестра Энн, – сказала Канда, закатывая глаза. – Не как мой второй муженек, к примеру – этот сладкий котик смылся в Южную Америку с моими деньгами. Черт возьми, половина звезд в Голливуде доверяли ему… Думаю, что они могут помахать ручкой своим миллионам. – Она засмеялась, затем резко замолкла. – Эй, а что это я смеюсь? Я банкрот… моя жизнь превратилась невесть во что… а налоговые службы подбирают те крохи, что остались после этой крысы, крохи, которые он не сумел стянуть.

Энн протянула через стол руку и взяла ладонь Канды.

– Может, я смогу помочь, – сказала она. – Хэл знаком с хорошими налоговыми юристами в Вашингтоне, людьми, которым можно доверять. Может, они сумеют распутать этот клубок и договориться с налоговой инспекцией…

– И ты действительно готова подставить свою шею ради меня?..

Энн пожала плечами.

– Мне это не кажется большим риском. Я же знаю, что ты можешь заработать еще больше денег, Канда. Ты ведь начнешь петь еще лучше, если покончишь с наркотиками. Все зрители обожают, когда артист возвращается на сцену, и ты можешь сделать это. Однако, как нам любят напоминать в группе, никто не в состоянии справиться с этим в одиночку. Я просто хочу, чтобы ты знала, что я хотела бы стать твоей подругой – теперь… и когда ты выйдешь отсюда.

– Черт возьми, – сказала Канда, недоверчиво морщась, – если ты это всерьез, тогда тебе нужно постараться попасть в Белый дом. Потому что уж тогда-то мне точно будет легко вернуться на сцену!

У Стиви субботняя работа была более сложной и тяжелой. Чаще всего в этот вечер она просматривала личные дела «путниц», оценивала их прогресс за прошедшую неделю и начинала заниматься этим сразу же после ужина.

Теперь перед ней на столе остались только две папки. Стиви заколебалась и уже было протянула руку к лампе, чтобы выключить ее: эти двое могли подождать. Но потом призналась сама себе, что не могут. Уже и без того она старалась избегает этих «путниц» всяческим образом. Выбрав для начала более легкую из двух, Стиви открыла папку, помеченную: «Канда Лайонс».

По терминологии шоу-бизнеса это было смешанное ревю. С одной стороны, по-прежнему сообщения о необщительном или подрывающем устои Оазиса поведении, в частности, когда речь шла о ряде правил и распоряжений; Стиви отметила, что Канда по-прежнему игнорировала подъем в семь утра и отбой в десять как «жестокое и негуманное наказание». Хоть это выражение и заставило Стиви улыбнуться, она была искренне обеспокоена борьбой певицы против дисциплины и порядка – элементов, которые отсутствовали в ее жизни слишком долго и в которых она нуждалась теперь, если была хоть какая-то надежда восстановить порядок в ее жестоко искореженной жизни.

С другой стороны, Канда выполнила самое важное домашнее задание: перечислила людей, исключая себя, которым причинила ущерб или боль. Не прощая ничего себе и не оправдываясь, она встала перед группой и поведала, как бросила «Уандерс» и как спихнула заботу о собственных детях на наемную прислугу. И еще внимательно слушала напоминания Стиви, что важная часть выздоровления заключалась в том, что нужно постоянно идти вперед. Была ли она готова к следующему шагу?

Стиви записала себе в блокнот: «Поговорить с К. насчет приезда детей. Поговорить с Мирандой об устройстве занятий семейной терапии после отъезда К.».

После некоторых колебаний Стиви обратила свое внимание на папку, содержавшую материалы о Дени Викерс. Комментарии персонала были от настороженно-нейтральных до достаточно позитивных. Дени казалась общительной, а в вопросах дисциплины и порядка буквально образцовой пациенткой.

Но когда Стиви стала просматривать собственные заметки – многие лишь начатые и затем вычеркнутые и пересмотренные, – то они, казалось, несли в себе красноречивое подтверждение ее собственного смущения, а не обнадеживающего прогресса. Быть может, кому-нибудь следовало бы оценить мое поведение, подумалось ей, потому что я уж точно, видимо, не могу понять, что правильно, а что нет.

Признавшись в своей личной неприязни к Дени, Стиви решила быть справедливой, чего бы это ни стоило. И хотя она была известна своей прямотой и беспрестрастностью, применяла тактику сержантской муштры даже к самым знаменитым и влиятельным женщинам Америки, если речь шла о Дени, Стиви часто ловила себя на том, что смягчает свою резкость.

Как еще могла она, например, объяснить, разницу в том, как она отнеслась к угрозе Ливи предать гласности пристрастие Энн к наркотикам, и то, как она реагировала на возможность того, что Дени может сделать то же самое? Она не колеблясь обуздала Ливи, но до сих пор так и не попросила Дени молчать, не взяла с нее слово. Было ли в этом только желание быть справедливой и освободить Дени от всяких подозрений? Или же она видела, на примере одержимости Дени всю ее жизнь своим отцом, зеркальное отражение ее собственных неврозов, из-за которых ей казалось затруднительным говорить с Дени, когда у нее в этом вопросе была неясность с собственной персоной?

А может, ее удерживало от общения с ней нечто гораздо менее мудреное? Ревность. Боязнь собственной уязвимости. Нежелание искушать свое сердце ситуацией, в которой она была не спасительницей, как обычно, а просительницей. Может, ей попросить Дени, чтобы она освободила Ли… признаться, что знает его давным-давно – намного раньше нее – и что у нее разрывается сердце оттого, что она потеряла его.

Ей хотелось бы думать, что она выше подобных слабостей, что не станет жертвовать своей ответственностью перед любой из путниц. Однако, как и в случае со злостными пьяницами, которые перестали пить, и все же не могут говорить об излечении, а лишь о выздоровлении, Стиви убедилась, что всегда нужно быть начеку.

Ее решимость быть начеку не помогла, когда Ли прибыл в Таос и позвонил ей, спрашивая, не может ли он пригласить ее на ужин. – Предполагалось, что разговор будет вестись о том, как помочь Дени Викерс, по крайней мере он так сказал, а она правдами и неправдами заставила себя поверить. Как могла она предполагать, что вечер получится таким замечательным, что Ли пригласит ее в самый романтический ресторан в городе?

Сначала она выслушала его историю, как получилось, что у него начался роман с Дени. Он тогда был один, не способный долго оставаться ни с одной из женщин, с тех пор как… но он не договорил этой фразы. Вообще, она была безусловно красивой, восхитительной женщиной, и поначалу он и предполагать не мог, насколько далеко зашли ее проблемы. Ну, а когда узнал, то, разумеется, уже не мог ее бросить.

– Конечно же, ты не мог, – сказала Стиви. – Тебе надо было остаться с ней и стараться все исправить.

– Один раз уже так было, – ответил он, – когда я ушел слишком быстро от одной женщины. И я не хотел повторять эту ошибку.

– Может, это не было твоей ошибкой, Ли. Может, ты сделал самую правильную вещь. Я прошла через суровые времена, но зато где я теперь. Мне пришлось собирать себя по частям, когда ты ушел, потому что я потеряла так много, и тогда я поняла, что мне нельзя больше повторять своей ошибки. И если бы кто-нибудь, похожий на тебя, мне встретился, то я… – И она притормозила, прощая себе это тем, что не хочет открывать старые раны, но зная на самом деле, что не может лгать до конца. Ведь она не могла говорить ни о ком, похожем на него, потому что это было невозможно, другого такого не могло и быть. И вот он был рядом с ней.

Тяга к воспоминаниям переключилась затем на что-то другое – подспудный отказ принимать сожаление с обеих сторон, обоюдное осязаемое желание вернуться назад и начать все сначала. С какой бы решимостью ни явились они оба в тот вечер на встречу, вино… бродячий гитарист, присевший за их столик… и все волшебство романтичного вечера превратило сожаления в надежды.

После ужина они отправились к нему в отель. Она упала в его объятья, словно ее тело жило своей, отдельной правдой; она с жадностью целовала его, охваченная страстью, которую так долго гнала от себя.

– Стиви, о, Стиви, – бормотал он возле ее горла хриплым от страсти голосом. – Как я скучал без тебя.

Она срывала с него одежду, ее тело оживало после долгих лет ожидания. Нежно постанывая, когда он ласкал ее груди, погружая пальцы в его волосы, она обволокла его, наполнилась его жесткой мужественностью, вспомнив наконец, что значит быть женщиной. Все границы между ними растворились, ощущение времени и пространства улетучилось куда-то, когда они сплавились воедино, двигаясь как одно целое, достигая сладкого исполнения их глубочайших желаний.

Она прильнула к нему, звала по имени, ее тело приподнялось навстречу ему, чтобы все выше взбираться на горы страсти, поглотившие ее, стершие все сомнения, резоны и здравый смысл.

Но когда их страсть была израсходована до конца, сладкое томление оказалось очень кратким, не прозвучало никаких заверений в любви – только долгое, красноречивое молчание.

Наконец Ли заговорил:

– Что же нам делать, Стиви?

Ответ Стиви тоскливо вырвался из глубины ее души:

– Мы ничего не можем сделать…

Полная раскаянья, она вырвалась из его рук и поспешила назад, в безопасность Оазиса. И тогда поняла, что Бен был совершенно прав. Оазис был ее крепостью – местом, где она помогала другим женщинам встретиться со своими чувствами, в то время как сама пряталась от собственных.

Целый день она сидела печальная, справляя поминки по потерянной любви. Но потом позвонил Ли. Не желая принимать бесповоротность ее решения – тем более что когда-то уже позволил ошибочному решению искалечить свою жизнь, – он умолял ее дать ему возможность увидеть ее снова. И по своей слабости она согласилась.

Она ожидала его одна в своем кабинете, вслушиваясь в тишину, которую нарушало лишь стрекотание кузнечиков и пение ночных птиц. А когда услышала шаги, возвестившие о его приходе, то подбежала к окну и поглядела наружу. Полная луна освещала его лицо, сильное и чистое, широкие плечи, простую, уверенную походку.

Почему все так затянулось? – подумала она. Почему, когда они наконец поняли, что созданы друг для друга, почему это слишком поздно?

Через минуту он уже был в ее кабинете. Она включила свет и стояла, покачиваясь, защищенная столом, ничего не желая сильнее, чем броситься в его объятия. Он остановился в дверях, словно боролся с теми же чувствами.

– Спасибо, что согласилась увидеться со мной, – сказал он.

– Как могла я отказаться? – сколько еще хотелось ей сказать… Но какой смысл мучить себя тем, что уже невозможно?

Он рухнул на кресло, стоявшее перед ее столом, и его красивое лицо исказилось от тревоги и боли. Потянувшись через стол, он взял ее за руку.

– Стиви, – проговорил он хриплым голосом, – я не спал всю ночь, все вспоминал и вспоминал.

Какое-то время они увлеклись процедурой беседы, делая вид, будто у них есть какой-то выбор, хотя выбора не было, ведь они были именно такими, какими были. Они разговаривали, чтобы отсрочить его – неминуемый миг прощания.

Он поднялся и направился к двери, очень медленно, словно надеясь, что она позовет его назад. Затем обернулся, чтобы взглянуть на нее в последний раз, а она изо всех сил ухватилась за крышку стола, чтобы остаться на месте. Но затем ее воля сломалась, и она побежала к нему, спрятала лицо у него на груди, прильнула к нему как ребенок, сознавая, что вот это объятие могло бы длиться вечно.

Наконец она оторвалась от него.

– Я люблю тебя, – сказала она. Но это ничего не изменило. Через минуту он ушел.

Чтобы убедиться, насколько спартанской стала личная жизнь Стиви, достаточно было взглянуть, как она проводит свои воскресенья. При условии, если никто не нуждался в ее внимании, времени или энергии, день ее начинался с плаванья, которое, как она всегда надеялась, не прервется никаким чрезвычайным происшествием, а после этого следовала роскошь неторопливого завтрака.

Как-то раз в воскресенье она потягивала свежий апельсиновый сок и читала газету, и ее внимание привлекла статья об увеличившемся потреблении амилнитрита – по прозвищу «дурь» – среди подростков, стремящихся повысить сексуальную стимуляцию, и о растущей популярности изобретенного недавно психоделического наркотика под названием «экстаз». Стиви содрогнулась от самого названия, крикливого и вульгарного обещания грез, создаваемых химической комбинацией амфетамина с синтетическим мескалином. Неужели им не известно, что после грез наступают кошмары?

Она вырезала статью из газеты, отметила красным карандашом главное и записала себе напоминание, что необходимо изучить этот предмет более полно. Ведь неизбежно наступит день, когда ей придется иметь дело с кем-то, чья жизнь была разрушена этим снадобьем, и Стиви хотела быть готовой. Она подумала, что поиск все более сильных и эффективных источников наслаждения нескончаем, а меняются лишь названия этих снадобий и ядов.

Она налила себе вторую чашку кофе, предаваясь единственному пристрастию, которое себе позволяла, и пила его медленно, наслаждаясь вкусом свежемолотого гавайского кофе, запасы которого ее кухонный персонал постоянно пополнял.

Спортивные часы на запястье Стиви сказали ей, что уже почти десять часов, напомнив, что уже пора отправляться в путь. Она подошла к шкафу, содержавшему ее немудреный гардероб, и достала оттуда хлопчатобумажную рубашку в стиле вестерн и опрятные джинсы. Как отличались эти одежды от роскошных мехов и шелков ее нью-йоркских дней и как точно отражали они перемены в ее жизни!

Закончив одеваться, она положила в небольшую хозяйственную сумку несколько вещей – новую историческую повесть, несколько научных журналов и новую компьютерную игру – и пошла к машине.

Выехав на подъездную дорогу, она приветливо махнула рукой садовникам, которые содержали Оазис зеленым и прекрасным, а затем направилась в Санта-Фе. Она проделывала эту поездку каждое воскресенье почти два года, с тех пор как узнала про болезнь Бена. В первое время они встречались как два старых и дорогих друга. Устраивали пикник в саду Бена, прогуливались по художественному музею штата, ходили в археологический центр, помещавшийся в трехсотлетнем дворце губернатора.

По мере того как Бен слабел, границы его физического мира съеживались, ограничив его поначалу стенами дома, потом креслом на колесах и, наконец, постелью. По мере того как его мышцы пожирала болезнь и нормальная беседа начинала становиться невозможной, Стиви нашла для него компьютерную систему, управлять которой можно было при помощи импульсов прибора, который находился у рта.

И без того бывший всегда ее учителем и ментором, теперь Бен стал ее неиссякаемым источником мужества; когда она видела, как геройски он борется со свое мучительной болезнью, то чувствовала, что не может отставать от него и сдаваться.

Подъехав к простому домику из необожженного кирпича, стоявшему над долиной, Стиви быстро поста вила машину, взбежала по ступенькам и постучала, в дверь. Увидев Стиви, экономка заплакала.

– Что случилось, Роза? – спросила Стиви, не желая услышать ответ, не желая узнать, что Бен стало хуже.

– Он ушел от нас, – сказала Роза. – Доктор Бен ушел…

В отчаянии Стиви схватилась за последнюю соломинку надежды.

– Вы отвезли его в госпиталь в Санта-Фе?

Роза покачала головой. Доктор Бен был за пределами возможностей госпиталя и надежды.

– Но почему же вы не позвонили мне? – спросила она упавшим голосом. – Вы же обещали, Роза, обещали, что дадите мне знать, если…

– Он мне не велел, мисс Стиви. Он приказал позвать доктора, и все… – Словно доказывая ей, что она ничего не прячет, Роза привела Стиви в комнату Бена. Госпитальная кровать стояла там по-прежнему, компьютер, поднос, даже витамины, которые он принимал внутривенно, когда уже не мог больше глотать.

Но самого Бена там уже не было.

Роза вручила ей конверт.

– Он велел передать вам это, мисс Стиви.

Она рухнула в большое кресло, на котором всегда сидела, открыла конверт и начала читать компьютерный шрифт. Она почти слышала голос Бена, говоривший с ней, как в былые дни, когда они только что встретились.

«Я знаю, ты решишь, что это нехорошо с моей стороны, Стиви, но последний шаг моего пути принадлежит мне одному, и я полагаю, что вправе решать, как его сделать. Назови это причудами старика, но что достаточно, то достаточно. Я позволил тебе разделить все унижения поразившей меня болезни, так что ты постарайся понять, что когда я предстану перед своим творцом, то намерен сделать это один, чтобы ты не держала меня за руку.

Нечего и говорить, что ты была моим лучшим другом и что моя работа в Оазисе украсила всю мою жизнь. Все, что останется после меня, твое. Используй это по своему усмотрению, но, прошу тебя, присмотри за Розой и позаботься, чтобы она не осталась без работы. И вот что. Никаких слез, Стиви, я и так затруднял твой путь и висел на тебе дольше, чем намеревался. Теперь живи свободно и исполни обещание, которое дала мне тогда. Со всей своей любовью, Бен.»

Закончив читать письмо, она вытерла слезы с лица, словно Бен мог увидеть ее. Затем прошла через все комнаты дома, одну за другой. Даже в смерти его благородное сердце поддерживало ее. Оно осталось в книгах, которые он любил, в знании, к которому стремился до самых последних дней своей жизни, в доброте, которую проявлял к ней, даже когда сам нуждался в ней не меньше.

И все-таки, даже зная, как сильно Бен любил ее, Стиви никогда так и не смогла сказать ему, почему она не сможет сдержать обещание, которое он взял с нее. За все годы их дружбы Стиви не имела секретов от Бена, делилась с ним самыми потаенными мыслями – всем, за исключением того, что принадлежало Ли. Она говорила себе, что щадит чувства Бена, хотя, пожалуй, щадила себя. Даже после того как Дени обратилась к ней за помощью, как она узнала о близких отношениях с ней Ли, Стиви стыдилась своих изменнических чувств, постоянных напоминаний, что под тем, что Бен смеясь называл «миссионерским пылом», она была, в конце концов, женщиной.

Ты понимаешь, Бен? – спросила она в тишине, окружавшей ее. Ты понимаешь теперь, почему я не смогу сдержать свое обещание и позволить себе быть любимой?