Хэл Гарретсон протянул руку через постель и погладил голое плечо жены. Его прикосновение было нежным, но требовательным.

Энн пошевелилась, ее тело казалось напряженным из-за множества опасений, наполнявших ее мозг. Украдкой взглянула на стоявшие у кровати часы. Всего лишь два часа осталось до события, которое может изменить их жизнь. Вознесет их еще выше, на вершину мечтаний… либо разрушит с треском все их надежды, сбросит оземь.

В прикосновении Хэла прибавилось настойчивости, и, подавив вздох, Энн повернулась и поцеловала мужчину, который был ее любовником, другом, партнером уже почти двадцать лет. Его сильные руки ласкали ее упругие ягодицы, затем коснулись плеч и скользнули к груди. Знакомые, родные руки, родные прикосновения.

Обычно, когда они любили друг друга, Энн отдавала себя до конца, находя утешение и душевное обновление в их страсти. Но на этот раз она занималась любовью механически, отрешенно, стараясь доставить мужу удовольствие своим телом, в то время как ее мысли витали где-то еще, репетируя, что она будет делать и говорить сегодня вечером. Она нежно простонала, когда он вошел в нее, как стонала всегда, сжала в своем сокровенном месте мускулы, чтобы туже обхватить его, как он любил. Приподняв ее, он подсунул подушку ей под ягодицы, Энн обхватила стройными ногами зад Хэла, притягивая его ближе. А когда он начал ритмично двигаться, проникая до самой ее сердцевины, Энн закрыла глаза, приказывая себе быть вместе с мужем, стараясь отогнать прочь все мысли. Но чем больше старалась, тем дальше казалась себе от постели. И когда почувствовала, что его тело напряглось в предвкушении освобождения, издала слабый крик, слегка содрогнулась – и понадеялась, что это получилось у нее убедительно.

– О, малышка моя, – пробормотал он, медленно отпуская ее, – как с тобой хорошо… Ты всегда даешь как раз то, что мне нужно.

Слава Богу, подумала она, Хэл не заметил, насколько она была занята другими мыслями и рассеянна. Ведь она не переживет, если он разочаруется в ней.

– Ну, и каково заниматься любовью со следующим президентом Соединенных Штатов? – спросил он беззвучно.

– Вдвое слаще, чем с простым сенатором, – ответила она с весельем, которого не чувствовала, стараясь не замечать свинцовую тяжесть беспокойства, которое грызло ее каждую минуту. – А тебе не кажется, что в спальне Линкольна будет еще лучше?

Он поднес указательный палец к губам и кивнул в сторону сумрачного портрета Ленина, осторожно напоминая, что комната может прослушиваться. Энн испытала мгновенную панику. Неужели она легкомысленно произнесла что-то, что может повредить Хэлу, быть использовано против него?

– Расслабься, – сказал он с улыбкой. Я просто пошутил… Наши парни из посольства вычистили этот номер сегодня утром.

Она постаралась улыбнуться так же весело, как и он, и почувствовать себя такой же уверенной в себе.

– Какого черта, – сказала она, даже если Большой брат и подслушивает, мы, может, показываем хороший пример для товарищей. Как в старые времена… занимаемся любовью, не войной, ведь верно?

Звонок телефона не дал Хэлу ответить. Он сел на постели, и Энн смотрела на его атлетическую спину, когда он брал трубку. Хорошая мускулатура, ни унции жира. Уж точно, подходящая древесина для президента, размышляла она с гордостью.

Из последовавшей вслед за этим короткой телефонной беседы Энн поняла, что звонил Фил Маккинни, помощник Хэла и постоянный возмутитель спокойствия; он напоминал Хэлу, что пора начинать собираться на прием. И действительно, уже пора покинуть надежное убежище – объятия мужа – и повернуться лицом к другим обязанностям жены сенатора: идти и очаровывать мужчину, который обладает достаточной властью, чтобы помочь Хэлу попасть в Белый дом – либо лишить их всех шансов выиграть.

Мысль о том, что им сейчас предстоит, заставила Энн бегом броситься в старомодную ванную комнату их огромного гостиничного номера – помпезную мраморную палату, выглядевшую так, словно ее перенесли сюда из какого-либо царского дворца. Русские определенно знают, как угодить гостям, подумала она; только вот их собственный народ пребывает в жалком состоянии. Будь осторожна, – предостерегла она себя, выбрось все эти критические мысли из головы; последнее, чего ей хотелось, так это того, чтобы у нее вылетело невзначай во время приема и обеда какое-нибудь негативное замечание. И успокойся, ради всех святых, успокойся! Ты должна держать себя под контролем.

Машинально она пошарила в косметической сумочке и выудила оттуда флакон с зелеными пилюлями. Слава Богу, что они есть у нее, подумала она, вытряхивая одну на ладонь. Она плеснула из серебряного графина воды в стакан, проглотила пилюлю и постояла у раковины, дожидаясь – с мольбой, – когда подействует волшебный препарат. Глядя в зеркало и внимательно следя за своими глазами, она увидела момент, когда пилюля сработала, внезапную искру, и тогда почувствовала себя зарядившейся энергией и уверенностью в себе, в чем отчаянно нуждалась. Все будет прекрасно, смогла она теперь сказать себе, все под контролем.

В глубокой ванне, у которой вместо ножек были четыре мощных лапы с когтями, она быстро искупалась в прохладной воде, а затем вернулась к своей косметичке, содержимое которой она выстроила в боевом порядке, соответственно очередности применения. Планирование и организация. Эти уроки она усвоила уже давно, во времена Конгресса, вместе с еще одним уроком: политика – это арена, не прощающая ошибок, она благословляет победителей и забывает неудачников.

Всегда критически относившаяся к своей внешности, Энн работала над своим лицом с ловкостью, рожденной в результате постоянных усилий и подкрепляемой регулярными уроками у ведущих американских косметологов. Просто немного артистизма, чтобы подчеркнуть свой вид красотки с журнальной обложки, и не больше. Ее густые, черные волосы были подстрижены пару дней назад. Она взъерошила их пальцами, и, как и обещал ее парикмахер, они стали обрамлять ее лицо словно мягкая греческая шапочка.

– Поторопись, лапушка, – крикнул ей Хэл, готовый принять душ. – Фил прибудет сюда на посольском лимузине через полчаса.

Поторопись, повторяла себе Энн, открывая массивную, резную дверцу из красного дерева, за которой находился ее гардероб, так тщательно выбранный для этой поездки. Она перебрала полдюжины платьев. Очень узкое, облегающее фигуру платье из черного бархата от Норелла было ее первоначальным выбором, но теперь она заколебалась. Не слишком ли драматично и откровенно? А если жена Главного почувствует, что Энн старается переплюнуть ее? Из кратких записок, которые Энн изучала во время перелета, она отметила, что жена Главного известна своим переменчивым нравом. Она была способна поразить великодушием и теплотой, своей живостью, если хотела, но бывали и случаи, когда она держала себя холодно и замкнуто, бывала мелочной и раздражительной. С предыдущей первой леди у нее существовали проблемы, о которых много писала пресса. Если бы только мне удалось расположить ее к себе, подумала Энн. Если мы действительно выстоим и не споткнемся, то это будет реальный шаг, хорошая опора Хэлу в его кампании, демонстрирующая, насколько он умеет использовать личный фактор для успешного ведения международных дел.

Вытянув из шкафа длинное до пят голубое платье из переливающегося шелка с простыми, свободно падающими линиями, Энн приложила его к себе, затем, хмурясь, стала переводить взгляд с одного платья на другое. Выглядит неплохо, сказала она себе, но в нем она не затмит других женщин…

Она все еще стояла перед зеркалом, когда Хэл вошел в спальню, чтобы выбрать себе галстук.

– Милая моя, поторопись, – сказал он, и нетерпение явственно звучало в его голосе. – Машина уже скоро прибудет, ты ведь знаешь, что мы не можем опаздывать.

Она вопросительно взглянула на него.

– Любое платье будет в самый раз, – сказал он, протягивая руку за пиджаком. – Ты всегда выглядишь очень мило, Энн… Только поторопись.

Она кивнула, проклиная в душе снова затягивающую ее трясину нерешительности и напряженности. Все-таки она не контролировала себя. Ее глаза остановились на косметической сумочке в раздумье, не требуется ли ей еще одна пилюля… Нет, она не должна поддаваться искушению. Всю свою замужнюю жизнь она была женой политического деятеля, и все, что от нее требовалось, выполняла блестяще – сколько слышала слов похвалы в свой адрес? И все-таки с той минуты, когда Хэл произнес: «Думаю, что я могу стать президентом», и когда она ответила: «Давай действуй», что-то переменилось. Зеленые пилюли, кажется, перестали делать свое дело.

Долгое время Энн считала эти пилюли «эмоциональным подспорьем». Разве не ее собственный брат, уважаемый всеми терапевт, прописал их ей, чтобы снимать напряжение, когда в последний год учебы в колледже ей приходилось выполнять колоссальное количество заданий за очень короткий срок. «Разумеется, лишь при необходимости», – предостерег он ее, и Энн все поняла и никогда не нарушала его предписаний. В те годы. Но с той поры, когда Хэл решил попытать счастья, которое, как они оба понимали, вполне могло ему улыбнуться, почти каждый новый день приносил все новые беспокойства. И теперь ей ежедневно требовались эти пилюли. А порой и две-три в день.

Нет, Энн управляла собой, когда влезала в голубое платье, а не в то, другое. Ей необходимо управлять собой, не становясь рабой пилюль. Ведь она может принять одну, а может и удержаться; и этим она отличалась от таких женщин, как Джоанна Кеннеди и Бетти Форд.

Она опять застыла, глядя на свое отражение.

А через секунду сняла платье и надела черный бархат, оценивая свой отразившийся облик. Выглядит ли она так, как и должна спутница будущего президента?.. Он вернулся в спальню, хлопнув дверью.

– Уже пора идти, Энн, – сказал он, и резкие нотки в его голосе побудили ее к действию.

Она оторвала глаза от зеркала и протянула руку к маленькой шкатулке в виде аллигатора, где хранились ее лучшие драгоценности. Не глядя на свое отражение, она дополнила свое платье бриллиантовыми клипсами и такой же брошью в виде веточки от Ван-Клеева и Арпелса. Она сунула ноги в пару простых вечерних лодочек за секунду до того, как условный стук возвестил о прибытии Фила Маккинни.

Хэл открыл дверь и впустил их самого надежного советника, принесшего с собой стопку газет.

– Потом пролистайте их, – сказал Фил, бросая газеты на кресло. – Этот твой европейский свинг получился триумфальным. Британцы говорят, что ты самая большая надежда Запада для дела разрядки, немцам понравилась твоя склонность к экономии, а французы в восторге от «безупречного стиля» Энн. Кстати… ты действительно превосходно выглядишь, Энн. Уж и не знаю, как ты ухитряешься, но продолжай в том же духе.

Энн улыбнулась в знак благодарности, однако слова Фила лишь усугубили ее нервозность.

Пока Хэл надевал пальто, Фил помог Энн влезть в просторную норковую шубу.

– Я заметил, как жена Главного не сводила глаз с твоей шубы утром в аэропорту, – заметил Фил.

– Я едва не оставила ее дома, – призналась Энн. – Но потом решила, что было бы лицемерием мерзнуть в простом республиканском суконном пальто – как кто-то однажды назвал его.

– Да, – засмеялся Фил, – в особенности если их первая леди разгуливает в соболином, которое может стоить восемьдесят «кусков».

– Ты что, думаешь, она ночи не спит, размышляя, что ей следует носить, а что нет? – иронически заметила Энн, когда они вышли в коридор, где к ним присоединилась пара флегматичных мужчин в темных пальто, их эскорт из КГБ.

– Сильно сомневаюсь в этом, – сказал Фил. – Согласно моим источникам, любой, кто осмелится покритиковать эту леди, остаток жизни будет сожалеть об этом. К счастью для нас, она с нетерпением ждет тебя и хочет узнать тебя поближе.

– О? Откуда ты знаешь?

– Энни, мы ведь не зря содержим агентуру, которая обходится стране в миллиарды долларов. – И когда Энн рассмеялась, продолжил: – Она говорила жене посла, что ей понравилось все, что она прочла о тебе в ее инструктивных заметках. – Он наклонил голову ближе. – Мне нет необходимости говорить тебе, каким переломом это может стать, насколько важно, если бы вы могли… подружиться.

Нет, подумалось ей, когда они входили в старомодный лифт, сделанный в европейской стиле, тебе не нужно говорить мне об этом. Я слишком хорошо знаю, что все, что я делаю в эти дни, важно, жизненно необходимо, имеет решающее значение, дело жизни и смерти, пан или пропал. Литания предупреждений и предостережений, казалось, громоздилась вокруг нее, подобно тяжелым камням, загоняя ее в узкий проход, на совершенно прямую дорогу, по которой она должна была проследовать, иначе она рискует потерять уважение Хэла – а также, рано или поздно, его любовь.

В огромном вестибюле, похожем на пещеру и украшенном лепниной, несколько торопившихся куда-то прохожих остановились, чтобы поглазеть на стройных, хорошо одетых американцев, однако одного слова, брошенного эскортом из КГБ, оказалось достаточно, чтобы они быстро исчезли. Снаружи их ждали черные «Жигули», мотор машины работал, согревая салон в этой ледяной московской ночи.

Фил помог разместиться Энн и Хэлу, а затем уселся рядом с водителем; задние сиденья были отделены стеклянной перегородкой. Люди из КГБ следовали за ними на маленьком «Москвиче».

– Когда я буду произносить сегодня свою маленькую речь, – поинтересовалась она, – следует ли мне отметить, что это исторический момент? Намекая… ну… что никто не владеет так международной дипломатией, как сенатор Хэл Гарретсон?

– Не перестарайся, – ответил Хэл. – Я всего лишь потенциальный кандидат, не забывай. Неважно, насколько я впереди по результатам голосования. Пока еще я далек от президента. И моя партия предпочитает, чтобы я не огорчал раньше времени человека, который занимает этот пост.

– А почему бы и нет? – нервно засмеялась Энн. – Он сам себя непрерывно огорчает.

Хэл нахмурился и дотронулся до ее руки. Она оказалась холодной, слишком холодной, в отличие от пылающего лица и блестящих глаз. Его глаза сузились, он повернулся и пристально посмотрел на нее.

– Энн… – начал он медленно.

– Все… все, я остановилась, – сказала она. – Я приняла всего лишь одну. Вполне достаточно, чтобы порхать как балерина.

Его тон стал жестче.

– По-моему, мы договорились… мы решили…

– Ты решил, – отрезала она. Затем более мягко: – Послушай, со мной все в порядке, Хэл, правда. Неужели ты думаешь, что я натворю что-нибудь после того, как мы зашли уже так далеко, стольким пожертвовали?

Вопрос повис в воздухе. В нем было нечто большее, чем простая риторика, хотя они оба давным-давно пришли к договоренности забыть про прошлое, никогда не говорить о том, какими разными могли бы быть их жизни, если бы…

Хэл поцеловал жену в лоб и заглянул в глаза, которые напоминали ему порой те, другие, с портретов великих импрессионистов Ренуара или Мане – большие и темные, сияющие… и чуть-чуть туманные, не обрисованные четко. На какой-то момент он отодвинул в сторону мысли о своей карьере и вспомнил ту далекую ночь, когда Энн впервые сказала ему о своей любви – а затем позвала его в постель с девственной страстью, которая приковала его к ней навсегда. В любви она стала его партнершей, его душкой-женушкой, его вторым «я». А в деле его карьеры они были как два метеора, оставляющих единый след, с одной-единственной благородной целью: продвигать вперед его карьеру без лести преданного слуги общества. По мере того как его политические цели осуществлялись одна за другой, Хэл чувствовал себя все сильнее, обходясь по шестнадцать – восемнадцать часов в день с малым количеством пищи и почти без отдыха, отвергая законы естества и работая за счет адреналина своих амбиций. Энн была для него самой большой опорой. С ее красотой, интеллектом и опытом в международных делах она звездой сияла во всех его кампаниях по выборам и никогда не упускала случая дать ему какой-нибудь ценный совет, когда они лежали рядом в постели. И теперь, несмотря на то что она все чаще стала прибегать к пилюлям, он поверил, что с ней все в порядке. Ему пришлось поверить этому…

Но так ли это на самом деле? Или его жена превратилась в бомбу замедленного действия, способную разнести вдребезги все мечты, которые теперь казались такими близкими?

Ограждаемая кагэбэшным эскортом, группа во главе с Хэлом проталкивалась в толпе, вымаливающей возле Большого театра лишний билетик с такой страстью, какую Энн редко доводилось встречать в Соединенных Штатах. Они торопливо прошли через отделанный мрамором и позолотой вестибюль театра и поднялись с одним из охранников наверх, в личные покои примы-балерины Натальи Симоновой.

Служащая театра, одетая в особую форму, приветствовала посетителей на сносном английском, объясняя, что мадам Симонова скоро к ним выйдет.

Стены передней были обтянуты красным велюром, а мебель показалась ей французской, хотя некоторые кресла были накрыты белой, без пятнышка, полотняной тканью, как в пьесах Чехова. На одной стене висело овальное зеркало, резной орнамент его рамы показался Энн приветом из царской эпохи.

Бросив быстрый взгляд в уборную балерины, Энн увидела зеркальную стену. Отражаясь в ней, балерина – высокая и неестественно тонкая – выполняла свои разогревающие упражнения. Она двигалась как породистая лошадь, мышцы напрягались под кожей, тонкое лицо казалось бесстрастным, а глаза миндальной формы застыли в концентрации.

Танцующая свой собственный балет хороших манер, ощущая порой себя в такой же опасности, как если бы она бежала на цыпочках по натянутой под куполом проволоке, Энн подумала о своем родстве с русской танцовщицей. Интересно, что она испытывает сейчас?

Боится ли так, как я, совершить какую-нибудь непростительную ошибку? Кажется ли ей каждый спектакль делом жизни и смерти, неважно, сколько блистательных представлений уже у нее за спиной? А может, все становится только хуже и каждый успех лишь приближает возможность провала, делает его все отчетливей и страшней?

Наконец появилась Симонова. Подобно царице, ведущей прием, она милостиво кивнула, когда люди из КГБ представили ей Хэла и Энн. Балерина протянула каждому из них изящную, узкую ладонь.

– Сегодня я буду танцевать для вас, – произнесла она по-английски, – отдавая дань вашему визиту в мою страну.

– Мы весьма польщены, – ответила Энн на чистом русском.

Удивленно моргнув, балерина на миг поглядела на них мягче. Энн доводилось видеть такие взгляды и раньше; это вознаграждало ее за годы упорной учебы. Однако ей было слишком хорошо известно, что упорный труд не обязательно увенчивается успехом. Это касалось как политиков, так и артистов.

Когда Хэл и Энн вошли в главную ложу страны, русский лидер, плотно сложенный мужчина, и его жена, привлекательная, продуманно пользующаяся косметикой дама, поднялись, чтобы приветствовать их. После того как были произнесены взаимные комплименты, Энн почувствовала, как хозяйка, одетая в платье цвета бургундского вина и в такой же бархатный жакет, скрупулезно рассматривает ее.

– Ваше платье, – поинтересовалась жена Главного, – от американского модельера?

– Да, – ответила Энн, пытаясь определить, приобретет ли их разговор о моде политический оттенок или окажется обычной болтовней двух женщин.

– У вас для такого платья подходящая фигура. Я не могу носить облегающие платья.

Ну и что? Дипломатический комплимент или сочувственное бормотание требуется от нее? Прежде чем она успела решить, русская дама нарушила молчание.

– Я купила свое в Париже, – сказала она с оттенком гордости.

Тут было уж легче.

– Очень милое, – похвалила Энн. – Оно сидит на нас превосходно.

Жена Главного улыбнулась. Вслед за этим, к счастью, стали меркнуть огни в зале, и когда оркестр заиграл знакомую музыку «Лебединого озера», театр наполнился слабым гулом предвкушения.

Музыка стала громче, когда появились первые танцоры, и Энн не забыла повернуться и с улыбкой признательности посмотреть на хозяина и хозяйку. Какое-то время она старалась забыться в живой, мелодичной музыке, грациозных движениях танцоров. Верная своему слову, Симонова бросила взгляд на правительственную ложу. У Энн перехватило дыхание, когда балерина исполнила специальную каденцию: руки и ноги устремлены назад, тело режет воздух, словно стрела, и она воспаряет вверх, вопреки всем законам физики.

– Великолепно, – прошептал Хэл, положив свою руку на руку Энн. Его прикосновение послужило напоминанием о том, что она тоже должна будет показать сегодня высший пилотаж, несмотря на леденящую хватку страха, которая не отпускала ее.

Икра была восхитительна, это признали все, – отборная белужья, сероватого цвета, она подавалась в стеклянной посуде среди гор ледяных стружек, сервированная так, как подобает особому деликатесу, то есть без таких гарниров, как кусочки яйца или лук. Замечательная закуска, хотя в антракте между актами она была ненавистна Энн. И все-таки она улыбнулась и приняла блюдо, которое ей предложила жена Главного, сопроводившая свое предложение словами:

– Никто и никогда за пределами Советского Союза не пробовал икры такого качества.

Энн раскусила серые крупицы, когда отправила их в рот. Чтобы поскорей избавиться от сильного вкуса соли, она сделала большой глоток другого национального деликатеса: суперводки, охлажденной почти до консистенции сиропа. Спиртное подбадривало, у него был чистый, ледяной вкус, и Энн сделала еще один глоток, а потом и еще.

– Вам понравился балет? – спросила жена Главного.

– Очень, – ответила Энн, роясь в своей памяти, чтобы извлечь из нее тот материал, который должна была помнить – и ничего не находя.

– Русский балет очень сильно отличается от американского танца, вы согласны со мной?

– Да, отличается… – согласилась Энн и запнулась, чувствуя, как крошечные капли пота выступили у нее на верхней губе. – Русский балет более классичен. Американский танец склонен к… экспериментальности.

– Но который из них более творческий, как вы думаете? – Жена Главного улыбалась, однако в глазах Энн она все сильней и сильней приобретала сходство с Великим Инквизитором.

– Я не думаю, что такие сравнения что-нибудь значат, – осторожно ответила Энн. Она взглянула на Хэла, который улыбался и держался непринужденно, потчуя своего хозяина анекдотом про одного из своих коллег по Сенату. И как он ухитряется так владеть собой? И почему для него это так просто?

Представление возобновилось, предоставив Энн спасительную передышку от дальнейших разговоров, но она не могла ни о чем думать, кроме предстоящего официального ужина. А вдруг я забуду свою речь? – спрашивала она себя. Что если жена Главного уже ненавидит меня? А вслед за этими пришла еще более пугающая мысль. Что если я превращусь в помеху для политики мужа – тогда что же станется с нашим браком?

Забывшаяся в размышлениях о своих возможных несчастьях, Энн едва замечала и танцоров, и музыку. Опешив от громоподобных аплодисментов, возвестивших о конце спектакля, она механически встала со своего места, чтобы подключиться к овациям. С застывшей на лице улыбкой она позволила вывести себя из театра.

Воздух в машине показался ей невыносимо спертым, и Энн тоскливо подумала, как хорошо было бы куда-нибудь убежать. Она нажала на кнопку, чтобы опустить стекло, однако ворвавшаяся в салон волна арктического воздуха так хлестнула ей в лицо, что оно моментально замерзло и, казалось, вот-вот превратится в ледышку и покроется трещинами. Она снова подняла стекло.

Однако неприятное ощущение не проходило; ее по-прежнему мучили предчувствия, что все вот-вот разобьется вдребезги.

– Ты все делаешь великолепно, милая, – сказал Хэл. – Держись так и дальше, а завтра мы уже будем дома.

О, но ведь я все делаю не так уж и хорошо, хотелось ей сказать. Голова у меня болит, глотка сухая, как песок, а сама я так ужасно напугана, что едва могу дышать. Я стою на краю пропасти, мой дорогой, и вот-вот потеряю все, все, к чему ты стремишься…

Но она не могла сказать ни слова, не рискуя подорвать сами основы их любви.

Величественный дворец Св. Екатерины был залит светом, внутри и снаружи. К нему подъезжали машины. И сейчас одна из самых роскошных резиденций царя выглядела как детские мечты. Однако для Энн это величие стало еще одним напоминанием того, насколько высока ставка.

– Не сломай ногу, – шутливо предупредил Хэл, помогая Энн вылезти из машины.

– Я люблю тебя, – шепотом сказала она, словно уже просила прощения.

Столетний дворец был посланцем из другой эпохи. Великолепная мраморная лестница, виньетки в стиле рококо – все это казалось странно несогласующимся со спартанским укладом советской жизни. В симметричной галерее, освещенной сверкающими хрустальными канделябрами, выстроились в длинный ряд государственные и партийные руководители с женами, все разодетые в свои лучшие наряды. Энн набрала побольше воздуха и направилась вслед за Хэлом, бормоча фразы приветствия каждой персоне в ряду.

В следующей комнате оркестр играл классическую музыку, а официанты в черных галстуках циркулировали по залу с большими серебряными подносами, на которых стояли бокалы с шампанским.

Энн тоскливо подумала, что ей неплохо бы выпить глоток шампанского, чтобы промочить горло, но прежде чем она успела взять бокал, к ней приблизилась жена Главного.

– Не хотите ли посмотреть дворец? – предложила она.

Отказаться от предложения казалось невозможным.

– Да… благодарю вас, – ответила Энн. Вот если бы ей удалось найти момент и выпить еще одну пилюлю, тогда все было бы проще…

– Этот дворец служил летней резиденцией царей начиная с Екатерины Второй.

– Он очень красивый, – вежливо кивнула Энн.

– Намного красивее, чем все, что мы строим теперь, вы согласны со мной?

В своем смятении Энн не заметила недоверчивого блеска в глазах хозяйки. Все, что она увидела, так это еще одну ловушку, в которую можно попасться, и поэтому промолчала. Она, не говоря ни слова, прошла через просторный коридор, украшенный мраморными купидонами, в квадратную комнату, декорированную золочеными листьями и слоновой костью, на стенах висели картины в позолоченных рамах, портреты давно сгинувших в небытие царских особ России.

– Это так называемый Китайский салон… А вот на этой картине обнаженная…

– Это царица Елизавета, – выпалила Энн, наконец-то вспомнив хоть что-то, чем она могла воспользоваться.

Жена Главного улыбнулась.

– Так, значит, – удивилась она, – вы кое-что знаете о нашей стране…

Энн вспыхнула и залилась краской, испугавшись, что она как-нибудь обидела хозяйку.

– В колледже моим профилирующим предметом была Россия.

– Необычный выбор. Вы собирались посвятить себя дипломатической карьере… или, может, карьере в ЦРУ? – Недоверчивый блеск в глазах появился снова, и Энн почувствовала себя в опасности.

– Нет, – твердо ответила она. – Я… Я всегда чувствовала, как важно, чтобы наши страны действительно знали друг друга. Я… – Она запнулась, мысленно ругая туман, который затруднял ей поиск нужных слов. – Я была уверена, что… главная преграда миру заключалась в страхе и недоразумениях. Мне хотелось… что-то сделать, чтобы положение изменилось к лучшему.

Жена Главного прохладно одобрила свою гостью.

– Что ж, возможно, – сказала она уклончиво. – Не хотите ли вернуться на прием?

Энн направилась за ней, мысленно ругая себя за упущенную возможность, за запинки, когда ей нужно было блеснуть красноречием. Все знания, которые она приобрела в течение многих лет, все страницы русской литературы, которые она едва ли не выучила наизусть, все казалось потерянным или куда-то сместившимся. Когда они вернулись в главный зал для приемов, она взяла бокал шампанского у проходившего мимо официанта и стала медленно его потягивать. Этого достаточно, чтобы я расслабилась, уговаривала она себя. Вполне достаточно, чтобы я могла вспомнить свою речь.

Серебряное звяканье обеденного колокольчика направило собравшихся гостей в трапезную, где был накрыт стол на шестьдесят персон, со сверкающей белизной скатертью, тяжелым, старинным русским серебром и тонким французским фарфором.

Когда гости заняли свои места, Главный представил Хэла.

– Сенатор Гарретсон самый желанный гость для нас, – сказал он, – и не только из-за своих взглядов на проблемы войны и мира, но и благодаря красавице жене.

Поднявшись с места, Хэл поклоном ответил на раздавшиеся аплодисменты и смех настолько непринужденно, словно находился среди друзей в Сенате.

– Вы напомнили мне о нашем покойном президенте, Джоне Ф. Кеннеди, у которого тоже была красивая и умная жена – и который был достаточно мудрым, чтобы поделиться ее совершенством с миром. Я представляю вам Энн Гарретсон, которая сегодня будет говорить от имени нас обоих.

Энн поднялась со стула, чувствуя, будто стоит одна на проволоке высоко под куполом цирка, где любой неверный шаг обернется для нее гибелью. Она прокашлялась и начала говорить по-русски.

– Больше половины столетия прошло с тех пор, как маленькая радикальная партия сбросила царский режим и создала первое в мире социалистическое государство. – Она сделала паузу и бросила взгляд на лицо Хэла. Он ободряюще кивнул. Когда она пыталась показать ему наброски своей речи, он не захотел их смотреть, сказав, что в этот вечер ему хочется действовать спонтанно – и подтвердив, что у него никогда не возникало никаких сомнений, что она всегда действует правильно.

– И вот уже больше полувека мы ревниво сравниваем ваш образ жизни и наш, – продолжила она, – и все-таки мы здесь, все-таки пытаемся искать возможности для сосуществования. Да и кто мы такие, чтобы судить вас? Американцы одновременно и лучше всех, и хуже всех понимают Советский Союз. Лучше потому, что мы разделяем с вами мировое лидерство по технологии и ресурсам. Хуже потому, что наша история не дает нам достаточной почвы для понимания вас. Да еще сравнения часто грешат предвзятостью – пытаются сравнить лучшее, что есть у нас, с худшим, что есть у вас.

Ее слова прервал взрыв аплодисментов, но Энн продолжала, боясь забыть слова, которые она столько раз репетировала.

– Однако наши две великие нации разделяют веру в прогресс, – сказала она, – уверенные в том, что судьба рода человеческого – нет, наша обязанность – двигаться от худшего к лучшему. Так давайте же соединимся вместе, чтобы выполнять эту обязанность. Насколько более успешно мы могли бы действовать, если бы выполняли ее не просто как соседи по объединенным нациям, не просто как партнеры на этой планете, но и как добрые друзья.

Она поклонилась и села, и ее трясло так сильно, что казалось, ее тело вот-вот распадется на кусочки. Словно издалека она слышала звуки одобрения, хлопки, которые неохотно затихали, когда она просто кивнула, не поднимаясь с места, чтобы поблагодарить присутствующих за аплодисменты. Все хорошо, повторяла она себе, все хорошо. Но дрожь не прекращалась.

– Чудесная речь, – сказала жена Главного, положив свою руку на ладонь Энн. Затем, вне всяких сомнений почувствовав дрожь Энн, сочувственно добавила: – Вы, должно быть, устали.

Энн быстро возразила, но русская женщина не согласилась с ней:

– Когда я посетила вашу страну в прошлом году, я выдохлась на второй же день. Я заявила мужу, что мне необходим отдых, и он со мной согласился.

Энн почувствовала укол зависти. А потом открыто зевнула. После этого услышала собственный смешок.

– Разница во времени, – поторопилась объяснить она. – Наползает прямо вот так. – В подкрепление своих слов она слегка стукнула по столу, и тут, к ее ужасу, хрустальный бокал для воды опрокинулся.

Лакей в военной форме мгновенно извлек льняное полотенце и начал промокать лужу. Хоть она и знала, что ей нужно молчать, Энн услышала собственный лепет извинений.

Жена Главного слегка коснулась руки Энн. Жест должен был означать утешение, но по другую сторону стола Энн видела озабоченность на лице Хэла. И она снова задрожала. О, Господи, скорей закончился бы этот прием, вновь и вновь молилась она.

Запах еды казался невыносимо сильным, однако Энн заставляла себя двигать ее по тарелке, делая вид, что ест, хотя даже сама мысль о пище наполняла ее тошнотой. К тому времени, когда подали кофе, она почувствовала, что не выдержит больше ни минуты.

– Пожалуйста, простите меня, – сказала она хозяйке. – Мне необходимо найти туалетную комнату. – И она поднялась со своего места.

Жена Главного поднялась вместе с ней:

– Позвольте мне показать вам дорогу.

Энн заколебалась. Ей необходимо было остаться одной, но какой предлог она могла найти? Не пытаясь протестовать, она поплелась за русской женщиной, которая привела ее в просторный будуар, выдержанный в розовых и золотых тонах. В нем было полдюжины раковин из мрамора с золотыми кранами в форме лебединых голов, несколько кабинок, закрывавшихся отделанными золотыми листьями дверцами, а перед огромным зеркалом выстроился ряд стульев, обтянутых розовым шелком.

– Дорогая моя, – сказала жена Главного, когда Энн рухнула на один из стульев. – Может, я принесу вам стакан воды? Вы так побледнели. Или немного шнапса?..

Увидев шанс остаться на минуту одной, Энн сказала:

– Да, я бы выпила немного воды, – а затем торопливо добавила: – Я чувствую себя вообще-то хорошо. Если я кажусь бледной, то это, вероятно, оттого, что мне нужно поправить свою косметику.

Жена Главного неопределенно посмотрела на нее, прежде чем отправиться в альков за водой.

Энн передвинулась на другой стул, возле дальнего угла зеркала, и вытащила из сумочки компакт-пудру, помаду и расческу. Она положила их перед собой на мраморный выступ, затем глянула через плечо, чтобы убедиться, что ее хозяйка еще не возвращается. И тогда ее рука метнулась назад в сумочку и схватила флакончик с пилюлями. Дрожащими пальцами она стала отвинчивать пробку. Казалось, это заняло у нее целую вечность. Внезапно пробка вылетела, и пилюли рассыпались по мрамору. Энн торопливо принялась их собирать.

– А вам известно, что могла бы сделать с ними секретная служба моего мужа?

Голос, раздавшийся за ее плечом, показался громким, как пушечный выстрел. Подняв глаза, Энн увидела отражение жены Главного в зеркале, она стояла прямо за ней, и ее взгляд показывал на зеленые горошинки, раскатившиеся по мрамору.

– Я… Да я не… – Энн что-то пыталась объяснить, убедить ее, что все в порядке, но слова застыли во рту. Ящик Пандоры, набитый самыми неприятными вещами, маячил у нее в сознании. Теперь шансы Хэла снизились до нуля, ведь так? Он никогда не простит ей этого. Да и она никогда не простит сама себя. В серебряном окне с их отражениями глаза Энн встретились с глазами русской, пытаясь прочесть в них ее намерения.

– Зачем? – без обиняков спросила жена Главного.

– И вы еще спрашиваете – именно вы? Неужели вам не кажется иногда, что вы больше не вынесете ни минуты? Необходимость… быть всем, чего он от тебя ждет, всем, что мир от тебя ждет…

Последовало долгое молчание. Затем отражение в зеркале кивнуло Энн, и женщина присела рядом с ней.

– А ваш муж знает?

Энн повернулась к ней.

– Он не знает, насколько далеко это зашло. Мы ведь должны казаться им сильными, правда? – Слезы появились в уголках ее глаз. Она опустила взгляд, пряча свою слабость.

Русская женщина протянула руку и накрыла ее ладонь своей.

– Я никому не скажу об этом, – сказала она. – Можете мне поверить.

Энн подняла на нее глаза, пораженная ее жестом.

– Но взамен вы должны мне тоже кое-что пообещать, – продолжала жена Главного. – Что вы что-нибудь предпримете для решения этой проблемы, что постараетесь избавиться от этого… пристрастия.

Энн поглядела на пилюли, больше, чем когда-либо, желая проглотить одну.

– Мне кажется, мы можем стать подругами, вы и я, – продолжала жена Главного. – И возможно, когда-нибудь мы даже сумеем изменить то положение, о котором вы говорили. И будет ужасно жаль, если мы не получим такой возможности…

Энн кивнула, все еще не веря себе и не решаясь ничего сказать.

– Могу ли я получить от вас такое обещание? – настойчиво повторила вопрос русская.

В следующий момент Энн смела пилюли в ладонь. Посмотрев в глаза жене Главного, она поднялась и направилась в одну из кабинок, швырнула их в унитаз и смыла водой.

– Я даю вам свое слово, – сказала Энн, когда вернулась.

– Так. Может, мы пойдем назад?..

– Оставьте меня на минутку одну… прошу вас.

– Как пожелаете, – сказала жена Главного. Она повернулась, чтобы уходить, а затем остановилась. Внезапно она обняла Энн за плечи и крепко прижала, будто хотела поделиться своей собственной силой с той, кто в этом нуждалась.

А потом Энн осталась одна – со всей той правдой, отрицать которую она уже больше не могла. Где-то на полпути она утратила имевшуюся у нее возможность выбора. Она стала опасной для себя и для Хэла.

Уставшая от шарад и претензий, жена сенатора глядела на свое отражение и видела себя как бы глазами властной незнакомки, которая только что провозгласила себя ее подругой. Да, что-то нужно с этим делать.

– Я даю вам свое слово, – сказала она еще раз, прошептав это теперь женщине, отражавшейся в зеркале.

И она знала единственный способ – и единственное место, – где она сможет сдержать свое обещание.