Ливи глядела на чемодан, который ей принесли в комнату, и спрашивала себя снова и снова, правильно ли она сделала, что приехала сюда. Простое, уютное занятие – доставать одежду из чемодана – было чем-то таким, что она не делала для себя уже много лет. Ее теперь постоянно окружали слуги, которые выполняли подобные мелочи, чтобы сама она была свободна от них и отдавала все свои силы и время управлению «Уолш коммьюникейшнз» – принимала решения, отдавала распоряжения, созванивалась с лидерами политики и бизнеса – проявляла свою власть.

Именно желание удержать эту власть и привело ее снова в Оазис. Но откуда возникло это желание? Ведь в жизни имелось множество других вещей, о которых она мечтала больше, так много симпатичных добродетелей, которые ее приучили уважать.

– Настоящая власть находится только в руках Всевышнего, – говаривал, бывало, давным-давно ее основательный отец-католик. – Всякий раз, когда люди пытаются использовать ее, они лишь привносят в мир беспорядок. – Разумеется, мысль о том, что женщины смогут делать такие же попытки, даже не казалась достойной комментариев. И она счастливо справлялась со своим мудреным хозяйством. Будучи четвертым ребенком в семье из восьми человек и к тому же девочкой, она мечтала лишь о том, что в сумме складывалось в простую фразу, которую можно было отыскать в ее дневнике:

«Мне хочется быть в таком же счастливом браке, как мама и папа, да еще большой дом, полный детей».

Ее отец был инспектором школ в Ривердейле, богатой части Бронкса. Его положение разрешало Каллаганам построить комфортабельный каменный особняк, глядящий на реку Гудзон, и заработало им уважение общины. Живя в безопасности и достатке, защищенная семьей и верой от трудностей и цинизма, Ливи росла со странно ограниченным кругозором и несокрушимой верой в Иисуса, как в своего личного защитника и покровителя. Она знала, что есть и «другие», менее удачливые, к кому она должна относиться с сочувствием, и все-таки Ливи в глубине души подозревала, что меньшая удачливость каким-то образом шла рука об руку с меньшей порядочностью либо добротой.

– Наша Оливия немного застенчива, – обычно объясняла мать незнакомым людям, хотя на самом деле Ливи считала себя «глубокой» и «скрытной» – избирательной в своем энтузиазме, и все-таки верной в нем, коли уж приняла решение. Когда одна из теток как-то раз поддразнила ее за то, что она такая спокойная по сравнению со своим общительным младшим братом Фрэнком, Ливи вытянулась на все свои полных три фунта и продекламировала важно: «Пустая бочка сильнее всех гремит».

В академии «Святой Розы», где конформизм оценивался более высоко, чем игра воображения, она была отличной студенткой. И именно там, на празднике Дня всех святых, во время танца Ливи обнаружила, что целоваться интересно и даже приятно. Первой ее мыслью было то, что искушения плоти могут быть весьма привлекательны и их труднее будет избежать, чем она до этого воображала себе.

Твердо веря в пользу образования, Джеймс Каллаган-старший также верил, что учительская стезя была самой подходящей карьерой для молодых женщин из хороших семей.

– Учительствовать очень почетно, – заявил он своей старшей дочери Ливи, когда ей исполнилось семнадцать лет. – Занятия вполне цивилизованные, заработки замечательные; это карьера, к которой ты сможешь прибегать при нужде. Мы с матерью не будем жить вечно, и будет таким утешением сознавать, что наши девочки неплохо устроены…

Хоть она и не имела ничего против профессии учителя, все же Ливи сдерживала боязнь, что Бог возьмет да и не пошлет ей мужа.

– Лучше я выйду замуж, па, – заявила она твердо, уверенная, что Божий промысел совпадал с ее собственными намерениями. – И у меня не будет никаких трудных времен, потому что муж станет обо мне заботиться.

Джеймса Каллагана поразила цепь рассуждений дочери.

– Что ж, надеюсь… Ливи, мы с матерью мечтаем, чтобы все наши девочки жили хорошо. Однако никто из нас не может знать Божьего промысла. Закончи обучение, получи специальность. Даже если тебе и не доведется учительствовать ни одного дня, все равно ты сможешь стать лучшей женой и матерью.

Последний довод показался Ливи убедительным, и в конце концов она согласилась взять себе профилирующей дисциплиной педагогику и экономику домашнего очага. Она воображала – как прелюдию радости от обучения собственных детей, – как будет направлять любопытные, юные ручонки, когда они будут делать стежки на своем первом фартуке или просеивать муку, чтобы слепить свой первый пирожок.

Она первый год училась в колледже «Меримаунт», когда ее брат, Джим-младший, привез к ним домой Кеннета Уолша на рождественские праздники. Учившийся в старшем классе колледжа «Нотр-Дам», Джим как-то написал семье про трагическую автомобильную аварию, вследствие которой его друг осиротел в возрасте восемнадцати лет.

«Кен великолепный парень, – писал он дальше, – однако у Уолшей нет близких родственников (не то что у нас, Каллаганов!), и я считаю, что просто стыдно, что он вынужден проводить каникулы среди людей, которых едва знает. Я подумал, что наша семья могла бы его принять на пару недель, и поэтому я рассчитываю на всех вас, чтобы вы с заботой отнеслись к Кену».

Когда оба молодых человека приехали, Каллаганы уже вовсю готовились к Рождеству. Дом украшался вечнозелеными венками и самодельными гирляндами, и на стенах сверкали сотни рождественских открыток, вокруг камина висел ассортимент ярких носков. Аромат праздничных пирогов и пудингов пропитал все двенадцать комнат, обещая роскошное пиршество. Десятифутовая шотландская сосна стояла пока еще не наряженная в гостиной в ожидании традиционного двадцать третьего декабря, когда вся семья соберется, чтобы ее украсить.

Когда Джим представил своего друга семейству, Ливи стала особенно внимательно рассматривать молодого человека, о котором так много слышала. Его родители, по словам брата, владели и управляли одной из самых крупных газет в Вашингтоне в округе Колумбия, а также несколькими радиостанциями на юге. Их автомобиль разбился на альпийской дороге, когда они отдыхали в Швейцарии. Сенаторы и конгрессмены, и даже сам президент присутствовали на похоронах. И все-таки Кен Уолш вовсе не задавался, а через несколько минут после своего приезда уже смеялся и шутил с родителями Ливи, словно знал их всю жизнь.

– Кен самый завидный жених, каких я только знаю, – со смехом объявил Джим в тот вечер за ужином, – вот я и решил показать ему наш выводок красавиц, пока его не заграбастает какая-нибудь другая отчаявшаяся ирландская семья.

Миссис Каллаган сверкнула глазами на своего старшего сына, осуждая его нескромный выпад. Однако, к удивлению семейства, Ливи вдруг заявила:

– А каковы будут ваши требования к жене, мистер Уолш?

– Я предпочел бы большие карие глаза, – ответил Кен, и его собственные темно-голубые глаза озорно сверкнули, – а также каштановые волосы с рыжеватым отливом здесь и вот здесь. Не возражал бы и прошв вздернутого носика…

Братья Каллаган захохотали и заулюлюкали, когда Кен продолжал описывать их сестру Ливи, а она просто улыбалась и глядела вниз на свою тарелку, не обращая внимания на это шумное поддразнивание. Слова Кена просто подкрепили мысль, которая промелькнула в ее голове в тот момент, когда Кен появился на пороге: что Бог наконец явил свою волю и обнаружил контуры судьбы, о которой она просила его.

В тот вечер, чуть позже, Ливи ушла в свою комнату – и появилась спустя полчаса с огромным гимнастическим носком, на котором красными нитками было торопливо вышито слово «Кен». Она торжественно повесила его над камином рядом со своим носком, а затем повернулась к Кену.

– Мы не хотим, чтобы Санта-Клаус позабыл про нашего гостя в канун Рождества.

– Санта уже позаботился обо мне, – ответил он, глядя в глаза Ливи так красноречиво, что не возникло никаких сомнений относительно того, что он имел в виду.

Так начался их роман. Опровергнув раз и навсегда бытовавшее в их семье представление о том, что она робкая, Ливи стала вести себя так, словно Кен был ее собственностью. Она обязательно садилась рядом с ним за столом, следила за тем, чтобы самые лучшие куски курицы или ростбифа оказывалась на его тарелке. Не обращая внимания на подмигивания братьев, она предлагала прогулки вдоль Гудзона, по заснеженным береговым утесам. Оказавшись подальше от своего любящего, но надоедливого семейства, Ливи расспрашивала Кена насчет его планов на будущее.

– Я счастливей, чем многие, – сказал он. – Большинство парней моего возраста пока еще не знают, чем хотели бы заниматься, когда станут взрослыми. Я же работал в «Кроникл» каждое лето с самого раннего возраста. Я всегда знал, что когда-нибудь стану издателем. Только я не ожидал, что все… так внезапно на меня свалится. – Его голос дрогнул и пресекся. Ливи взяла его руку и крепко сжала. Кен был хорошим и порядочным. Она просто не могла понять, почему Бог забрал к себе его родителей, и от этого непонимания ей было не по себе.

Он пожал ей руку в ответ, и некоторое время они шли молча. Когда они повернули к дому, Кен остановился, взял обеими руками Ливи и нежно поцеловал ее в губы.

– Я счастлив, – сказал он, – теперь, когда нашел тебя. До этого я чувствовал себя таким одиноким, Лив… Вероятно, ты не знаешь, что это такое, но это самое противное чувство на свете… хуже, чем болезнь, и, может, хуже, чем смерть…

Ливи поцеловала его в ответ, долгим и страстным поцелуем. Его руки притянули ее к себе, и через тяжелые зимние пальто их тела прижались друг к другу. Ливи ощутила сначала трепет, а затем слабость и коленях, его тепло было таким возбуждающим, что она задрожала. Кен, казалось, понял, что она чувствует, и отстранился, тихо смеясь, не над ней, а над секретом, который она ему выдала.

– Сладкая Ливи, – нежно сказал он. – Я так рад, что ты ждала меня…

Она заплакала, чувствуя себя самой низкой грешницей, потому что так бесстыдно прижималась к нему, гак жадно ловила его прикосновения.

– Все хорошо, Ливи-лув, – прошептал он, – все хорошо. И нет ничего плохого в том, что мы хотим друг друга. Я никогда не стану ничего делать, что могло бы обидеть тебя, ни за что в жизни.

В эту ночь Ливи увидела кошмарный сон. Она брела по улицам Ривердейла, беременная и одинокая. Бестелесные голоса шептали ей стыдные слова, чьи-то пальцы показывали на ее огромный живот. Она проснулась, чувствуя, как угроза наказания нависла над ней подобно черной туче, и едва смогла дождаться полудня и получить отпущение грехов.

Она тихо говорила в исповедальне, неуклюже стараясь объяснить, что испытывала, когда Кен держал ее близко, как невыносимо хотелось ей большего, как Кен первым проявил благоразумие. В наказание ей было велено произнести десять раз молитву Деве Марии и десять раз «Отче наш».

– Избегай греха, дитя мое, – предостерег ее священник. – Если ты любишь этого человека, вам нужно признаться в этом друг другу и освятить вашу любовь как можно скорее.

Ливи поняла, что сон был для нее предостережением: понести ребенка было наказанием для согрешившей девушки, а вот в рамках святых уз матримонии дети были высочайшей привилегией и благословением для женщины.

Неделю спустя Кен сидел в передней гостиной вместе со старшими Каллаганами. Они задали всего два вопроса:

– Ты регулярно ходишь на исповедь?

– Да, – ответил Кен, выглядевший таким сильным и красивым, что сердце Ливи просто лопалось от любви и гордости.

– Сколько детей ты планируешь иметь?

– По крайней мере восемь, если на то будет Божья воля. – В его улыбке промелькнула озорная искорка, однако Ливи знала, что он отвечал за каждое свое слово.

Помолвка состоялась в день Святого Валентина. Как только Кен закончил «Нотр-Дам», он поступил в магистратуру Колумбийского университета, на журналистику, и снял маленькую квартиру на Риверсайд-драйв. А Ливи внесла сюда домашний уют, наполнив ее растениями, картинами и теплом своего присутствия.

Потом она часто думала, что, может, она уже тогда начала относиться к Кену по-матерински. Хотя когда он держал ее в своих объятиях и целовал так, что перехватывало дух, чувства у Ливи были какими угодно, только не материнскими. Несмотря на свою решимость дождаться, пока их любовь не получит благословения церкви, ей приходилось напрягать всю свою силу воли, чтобы обуздывать желания своего молодого, здорового тела.

После того как они получили дипломы, Ливи начала работать в школьной системе Ривердейла, а Кен вернулся в Вашингтон, чтобы пройти практику в газете, которой теперь управляли попечители отцовского состояния. Он должен был проработать три месяца в каждом отделе «Кроникл» – и лишь после этого занять кресло издателя, которое прежде занимал его отец.

Для Ливи разлука между их свиданиями по выходным казалась горько-сладкой. У нее была теперь работа, была семья, но, что более важно, восхитительные мириады планов, касавшихся их приближавшейся свадьбы. Она рассылала приглашения, выбирала подвенечное платье, экипировала своих подружек, готовила приданое.

Кен, кажется, больше страдал от одиночества, и хотя его рабочие дни были до отказа заполнены работой, он звонил Ливи почти каждый вечер, словно звук ее голоса придавал ему сил и поддерживал. Часто она испытывала вину за свои собственные приятные хлопоты, когда слышала в его голосе одиночество и неуверенность. Тогда ей приходилось отрываться от счастливых мыслей и слушать вместо этого про всякие детали работы Кена – заверяя его, что, когда будет время, он будет способен занять ожидавшую его должность.

– Я не знаю, Лив, – сказал он как-то. – Тут есть парни, которые знают в сто раз больше, чем я, про то, как нужно делать газету.

– А ты можешь научиться всему, что знают они, – заверила она его. – Не бойся спрашивать, Кен… Мой отец всегда говорит, что только законченный невежда не любит задавать вопросы.

– Твой отец прав, – рассмеялся он, – но скоро наступит время – очень скоро, – когда я уже не смогу делать это, когда мне придется самому принимать решения, причем важные, Лив. И тогда уж никто не сможет мне помочь.

– Нет, ты не останешься в одиночестве, – мягко сказала она. – Когда придет это время, я уже буду рядом с тобой.

Наконец приблизился день свадьбы, и Ливи была уверена, что все самое тяжелое уже позади. Теперь они будут партнерами во всем, что бы ни предлагала им жизнь, соединенные навсегда в священном таинстве брака.

Свадьба Оливии Каллаган и Кеннета Уолша состоялась в июне, их брачный союз благословил на праздничной мессе в храме Св. Алоизия отец Патрик Мак-Брайд, у которого Ливи совершала свое первое причастие и конфирмацию. На праздничном приеме в загородном клубе Ривердейла присутствовало более трехсот гостей. Среди друзей родителей жениха, которые приехали поздравить новобрачных, были Аверелл Гарриман и Боб Хоуп, а также бывший секретарь штата. Когда Ливи и Кен танцевали под звуки «Девушки, на которой я женюсь», Ливи старалась навсегда запечатлеть в памяти этот самый замечательный день в ее жизни: красоту ее шелкового платья, отделанного старинными брюссельскими кружевами, аромат ее букетика невесты, свою невероятную сосредоточенность на лице ее красавца мужа, когда он повторил свою подвенечную клятву.

И все же, как ни радостен был этот момент, она чувствовала, что он будет превзойден тем, что им еще предстояло. Наконец-то они смогут обладать телами и душами друг друга… без греха.

Свадебный номер из нескольких комнат в отеле «Плаза» был полон цветов – оранжевых роз на длинных стеблях, бело-розовых лилий, экзотических райских птиц и деликатных камелий. Огромная корзина с фруктами ожидала новобрачных вместе с бутылкой шампанского, которое охлаждалось в серебряном ведерке.

– Ты похожа на ангела, – произнес Кен, когда его жена появилась в белой ночной рубашке из крепдешина, отделанной крошечными шелковыми розочками. – Ну, а теперь закрой глаза, Ливи-лув. – Вокруг ее стройной шеи он застегнул свой свадебный подарок – великолепный бриллиант в два карата на платиновой цепочке. – Это всего лишь первый, – нежно сказал он. – Я буду дарить тебе подарки каждую годовщину… и, – добавил он со смехом, – может быть, по подарку за каждого ребенка, если это не сделает меня банкротом.

Когда все ритуалы были выполнены, наступило время стать мужем и женой. Кен протянул руки, и Ливи бросилась в его объятья, навстречу его нежным поцелуям и осторожным ласкам. И все же, хотя она и любила его от всего сердца, в этой любви не было испепеляющего пламени страсти и несокрушимого желания. А когда он попытался завершить до конца их союз, ее девичество упорно сопротивлялось, отказываясь принести ему в жертву свою девственность.

– Ладно, все в порядке, – успокаивал ее Кен. – Я вычислил, что у нас впереди по меньшей мере пятьдесят лет супружеской жизни и секса… Подождем, когда ты будешь готова, Ливи-лув.

Мысленно она возблагодарила Бога за то, что он дал ей такого терпеливого и понимающего мужа, который отбросил в сторону разочарование, грозившее омрачить самый прекрасный день в ее жизни. Завтра они полетят в Париж, чтобы провести там две недели медового месяца. Там она и отдаст ему всю себя, чтобы ее тело принадлежало ему…

Они прибыли в отель «Лотти» на рю-де-Кастильон в одиннадцать утра. Ливи воскликнула от восторга, увидев элегантный, в стиле рококо, старый, величественный отель, с отделанным золотом и мрамором вестибюлем, с покрытыми орнаментом высокими потолками, огромным номером, украшенным старыми вещицами, в котором им предстояло прожить следующие пару недель. Как только носильщик принес их вещи, она бросилась на мягкую постель, измотанная долгим перелетом, занявшим всю ночь. Внезапно она подумала: а вдруг Кену захочется заниматься с ней любовью прямо сейчас, когда она такая усталая и грязная, а ей не хочется ничего другого, кроме отдыха? Словно угадав ее мысли, он похлопал ее по щеке и сказал:

– Давай-ка немножко поспим. Как ни странно, она почувствовала себя пристыженной такой предупредительностью Кена, и хотя была замужем меньше двух дней, первые, крошечные семена сомнений поселились у нее в мозгу. Может, что-нибудь со мной не так? – спросила она себя, погружаясь в сон.

Только на третий день после свадьбы Кен нарушил ее девственность, прося прощения за ужасную боль, которую он причинил, и обещая, что со временем все будет проще. Однако Ливи вовсе не была в этом уверена. Что-то изменилось, что-то, чему она не находила ни объяснения, ни решения. Неужели она ошиблась, думая, что семейная жизнь будет означать такое же восхитительное возбуждение от ухаживания – только еще лучше, потому что теперь это освящено браком? Произошло что-то таинственное, и возбуждение куда-то ушло. Или те голодные поцелуи и виноватые объятия были всем, что она когда-либо знала из плотских удовольствий?

Кена спросить она не могла, ведь не признаваться же ему, что она не испытывает никакой страсти, одну только боль, когда они занимаются любовь. Это было нельзя, потому что он стал бы извиняться или чувствовать себя виноватым за одно только желание любить ее.

И все же если физическая сторона их любви была несовершенной, то медовый месяц удался тем не менее на славу, тут было все, что могла вообразить молодая женщина в своих романтических фантазиях. Кен дополнял ее, он был всем тем, чем не была она, – общительным, дружелюбным, с интересом относящимся к самым разным людям. Он вступал в беседы с уличными торговцами и гидами, расспрашивал на своем элементарном французском про их семьи и, не замечая, казалось, смущения Ливи, сообщал всем, что они проводят тут свой медовый месяц.

Освободившаяся впервые в жизни от родительского надзора, Ливи наслаждалась своим новым статусом жены. Она царапала «миссис Кен Уолш» на салфетках для коктейля и писала почтовые открытки всем, кого только знала, просто так, чтобы лишний раз написать «мистер и миссис…». Они катались на bateaux mouches по Сене, позировали фотографу на фоне Версальского дворца. Они посетили Лувр и Нотр-Дам, ели pommes frites в кафе на углу и целовались на заднем сиденье такси. Но если их дни были полны прелестного разнообразия, то все ночи для Ливи казались одинаково болезненными.

– Когда новобрачные обосновались в Гринхилле, владениях Уолшей в Мидлебурге, штат Вирджиния, уверенность Ливи в себе ожила. Величественно возвышаясь на зеленых холмах, в честь которых и получил свое название, окруженный столетними дубами и грациозными буками, которые укрывали его от ветров и непогоды, Гринхилл поражал своей историей и традициями. Ливи почувствовала, что в этом месте она сможет стать образцовой женой и приветливой хозяйкой, что здесь она сможет блеснуть.

В прошлом ее опыт общения с домашней прислугой ограничивался уборщицей, которая раз в неделю приходила к Каллаганам, однако перед лицом многочисленной прислуги Гринхилла Ливи держала себя очень важно и строго.

– Я буду сама готовить большую часть блюд, миссис Шеридан, – заявила она экономке, – и подавать их я стану сама. Иногда – когда, к примеру, у нас будут гости – мне потребуется ваша помощь, вне всяких сомнений. Но если мы будем дома вдвоем, я буду сама ухаживать за мистером Уолшем…

Хоть Ливи и была юной и неопытной, ее манера убедила почтенную миссис Шеридан изменить порядок, к которому она привыкла, когда родители Кена были живы.

Дни у Ливи, ставшей хозяйкой прекрасного и благоустроенного дома, пролетали в приятных занятиях. Она полировала и переставляла старинную мебель, потом совершала набеги на серванты и буфеты, расставляя серебро, фарфор и скатерти так, чтобы это было удобно и целесообразно. Она удалила доморощенную утварь из просторной, старомодной кухни и заказала новую, более эффективную бытовую технику.

Однако ничего ей так не нравилось, как простой ритуал приготовления ужина для Кена каждый день. Пользуясь растущей коллекцией самых изысканных рецептов, она готовила изысканные кушанья на двоих и подавала их на старинных, кружевных скатертях при свечах. Исполненная решимости стать помощницей во всем, служить поддержкой и опорой, в которых он, как ей казалось, нуждался, она расспрашивала своего молодого супруга, внимательно выслушивала его проблемы, страстно стремясь облегчить тот груз ответственности, который он нес.

– Но почему ты не уволишь Бриггса, раз он постоянно делает ошибки? – спросила она как-то вечером, после того как Кен рассказал про одну из последних ошибок своего редактора.

– Я стараюсь быть справедливым, Лив. Вообще-то, такие глупые ошибки не характерны для Бриггса, – объяснил Кен. – Бриггс и «Кроникл» сотрудничали много лет. Парень, вероятно, переживает какой-то личный кризис. Я надеюсь, что он расскажет мне об этом. Да и вообще… не стоит выбрасывать хороших людей, если они устали или сломались… Это нехорошо и неправильно. Нужно просто стараться контролировать их, заполнять пробелы. И сейчас, видимо, мне и остальным придется поискать какой-либо выход из сложившейся ситуации.

Она любила Кена за его справедливость. Но разве можно решить все проблемы? – удивилась она, думая о том месте, где терпели крушение все ее усилия, – о спальне. Она пудрилась и душилась, ставила свежие цветы в вазы и включала тихую музыку по радиоприемнику – создавала самый романтический антураж. И все-таки ей не удалось восстановить волшебство тех первых дней, того времени, когда от нее не требовалось сексуальных упражнений. Порой она чувствовала, что Кен где-то блуждал мыслями и невпопад отвечал ей, занятый своими проблемами, все еще неуверенно чувствуя себя в отцовских башмаках. Но чаще всего она обвиняла себя за то, что не способна возбудить его.

Как-то утром, после их двухмесячного юбилея, Ливи сообщила Кену, что она должна слетать на день в Нью-Йорк.

– Я вернусь к ужину, – торопливо добавила она, – так что ты не успеешь без меня соскучиться.

– Уже затосковала по дому, Ливи-лув? – поддразнил ее Кен.

– Никогда! – яростно ответила она. – Ты мой дом, Кен, ты моя семья. Мне просто нужно… сделать кое-какие специальные покупки.

Приехав в город, она прежде всего направилась в церковь, где договорилась о встрече с отцом Мак-Брайдом.

– Как может жена знать, – спросила она его, – любит ли она мужа… во всех отношениях?

Священник казался удивленным.

– Ведь мы уже говорили об этом перед твоей свадьбой, дорогая Ливи. Или ты забыла?

– Я помню, – торопливо сказала она. – Я должна любить своего мужа, как… как Христос любит церковь, всем сердцем и душой. Однако, отец… – Она запнулась.

– Да, дитя мое? – поторопил он ее.

– Чувства, – выпалила она. – Я хочу знать про чувства, отец. Не в моей душе, а… – Она прижала руки к груди, а затем позволила им скользнуть вниз. – Там… Как я могу отдать это моему мужу?

Отец Мак-Брайд понимающе кивнул, и Ливи почувствовала облегчение, которое через миг исчезло после его слов.

– Некоторым чувствам, – сказал он, – нельзя доверять. Особенно чувству похоти. Чему ты можешь доверять, Оливия, так это церкви. Повинуйся своему супругу, давай ему утешение и поддержку, будь ему верной. Это главное в христианском браке. И это активная любовь, пойми, а не пассивная. Следуй тому, чему тебя учит церковь, и тебе все скоро станет ясно.

Однако когда она уходила с аудиенции у священника, смущение Ливи возросло еще больше, чем до этого.

Перелистав желтые страницы телефонного справочника, она условилась о встрече с доктором Эмили Саундерс. Пожалуй, ей будет легче говорить с незнакомым человеком, рассудила она.

Но когда она явилась на прием к гинекологу, приятной, пожилой женщине, то почувствовала себя косноязычной и бестолковой. Агонизируя от смущения, она пыталась объяснить, что ей больно заниматься любовью с мужем, что это не проходит у нее после того, первого раза. Она пробормотала ужасное слово фригидность – и стала ждать ответа, затаив дыхание.

Доктор Саундерс осторожно обследовала ее, делая частые остановки, чтобы заверить ее, что все у нее так, как и должно быть. Когда Ливи оделась, доктор присела рядом с ней.

– Я не могу сказать определенно, – сказала она, – но проблема может заключаться в вашем муже, а не в вас. Возможно, он слишком быстро входит в вас. Вы не просили его не спешить?

Ливи страшно смутилась, ее розовое лицо покрылось красными пятнами.

– Нет, – сказала она, – дело не в Кене. Он очень терпеливый. Это моя вина. Я виновата. – Запинаясь, она объяснила, как ее тело горело от желания, когда они только что познакомились, и как она запретила тогда себе это, в агонии самоотречения.

– Тогда вы не фригидная, Ливи, – сказала с улыбкой доктор Саундерс. – То, что вы ощущали прежде, вы сможете почувствовать снова. – Она заметила беспокойство на лице юной пациентки, ее напрягшееся тело. – Возможно, – сказала она, – ваша проблема связана со страхом. Видимо, вы боитесь забеременеть?

– Нет! Я хочу забеременеть как можно скорей. Кен тоже этого хочет, доктор Саундерс.

– А может, вы стараетесь слишком упорно, Ливи, – предположила она. – Вы можете желать беременности больше, чем сексуального удовольствия. Возможно, вам просто нужно расслабиться, и тогда природа возьмет свое.

Разочарование Ливи было очевидным.

– Ну, а вы можете что-нибудь сделать? Дать мне какое-нибудь лекарство? – спросила она, зажав свою сумочку так крепко, что костяшки пальцев побелели.

Доктор Саундерс поиграла своим блокнотом для рецептов, затем отложила его в сторону.

– Вы абсолютно здоровая молодая женщина, – мягко сказала она. – Просто вы должны дать себе разрешение наслаждаться физической стороной вашего брака.

– Я хочу этого, правда хочу, – удивленно ответила Ливи. Ведь она так хотела всегда Кена…

– У меня идея, – сказала доктор Саундерс. – Прежде чем отправиться в постель, попробуйте выпить стакан-другой белого вина или, быть может, коктейля. Небольшое количество алкоголя поможет вам расслабиться… ослабить ваши запреты.

Наконец-то, подумала Ливи, вскочив со своего места, наконец-то она получила конкретный ответ на свои проблемы.

– Спасибо вам, доктор, – сказала она, – большое спасибо.

Она заплатила секретарю в приемной наличными, не желая, чтобы кто-то узнал про ее визит, и стрелой выскочила от врача, стремясь успеть на ближайший самолет до дома.

Она явилась домой вовремя, чтобы начать готовить ужин, искупаться, одеться и встретить Кена у дверей в семь часов. На кухне она выпила стакан вермута, затем еще один, пока лежала в ванне. Бутылка хорошего красного «Бордо», уже початая, стояла на обеденном столе.

– Эй, – рассмеялся Кен, когда она выбежала, чтобы встретить его, и замучила его объятиями и поцелуями, – если я буду встречать такой прием каждый раз, когда ты будешь отправляться за покупками, тогда никаких денег не жалко.

– Я не встретила ничего, что хотела купить, – пробормотала Ливи, уткнувшись в грудь мужу. – Я… я просто скучала без тебя, вот и все.

– Еще лучше.

К тому времени, когда бутылка опустела, а ужин закончился – увенчавшийся слоеным шоколадным тортом, который она начинила четвертью бутылки рома, – Ливи могла лишь шататься, когда поднялась со стула. Кен, который выпил лишь пару стаканов, исполнил свой долг кавалера и оттащил ее наверх. Глядя на нее, лежащую у него на руках, он поцеловал ее в нос.

– Ты бесподобна, знаешь ли это? Вдребезги пьяная, но бесподобная…

Когда он положил ее на постель, она широко раскрыла свои объятия, и он жадно упал в них. Разогретая спиртным, слишком пьяная, чтобы думать или беспокоиться, Ливи открыла наконец восхитительные ощущения, которые до этого были ей недоступны. Полная радости, она целовала и ласкала своего красивого мужа, потеряв всякое ощущение того, где кончалась ее собственная жаждущая плоть и начиналась его.

– О, любовь моя, моя дорогая Ливи-лув, я так долго ждал… так долго, чтобы получить это, – сказал он, и его голос охрип от страсти.

– Я тоже, – вздохнула она.

Потом, когда они лежали обнявшись на своем супружеском ложе, которое теперь казалось благословенным и уютным, Кен приподнялся на локте.

– Я так беспокоился, – сказал он мягко, откидывая волосы Ливи с ее лица. – Я думал, что не могу сделать тебя счастливой, лув… Я так боялся, что никогда не сделаю тебя счастливой.

Признание Кена испугало Ливи до шока. Запутавшаяся в собственных тревогах и сомнениях, она и не понимала, насколько разочарован и обеспокоен был ее муж. Слава Богу, она нашла средство до того, как стало слишком поздно. С насмешливым удивлением она подумала, что небольшое количество вина сделало возможным то, что казалось безнадежным.

Спустя два месяца к Лив не пришли месячные. Беременность была тяжелой с самого начала, но она радовалась своему состоянию, симптомам и всему прочему. Счастливая и наконец завершенная, не обращая внимания на утреннюю тошноту и распухшие лодыжки, она переделывала старую детскую в яркие цвета – желтый и белый. Вместе они купили приданое новорожденного, дюжины крошечных пижамок, свитеров и одеял всех цветов радуги.

Когда у Ливи начались первые схватки, Кен немедленно приехал с работы.

– Еще не пора, – протестовала она, когда он усаживал ее в автомобиль. – Доктор Фенниман сказал…

– Мне все равно, что он сказал, – заявил Кен, и его лицо казалось нежным и озабоченным. – Речь идет о моей жене и о моем ребенке, и он должен лучше заботиться о вас обоих, черт побери!

В госпитале он устроился возле ее кровати.

– Сжимай мне руку, когда тебе будет плохо, Ливи-лув, – сказал он. – Сжимай покрепче, пусть мне будет больно вместе с тобой.

Никогда еще Ливи не любила мужа крепче, чем в эти минуты. Боль, поначалу ноющая, становилась все сильней, и лицо Кена приобретало пепельный цвет каждый раз, когда Ливи вонзала ногти в его ладони.

– Боже, как это ужасно, – хрипло произнес он. – Я и не думал никогда, что все будет так…

– Думаю, что Библия не шутила, – сказала она, стараясь улыбнуться, – когда обещала, что дети будут рождаться в муках.

Когда ее осматривал доктор Фенниман, Ливи поняла, что что-то не так. Приступ страха пронзил ее.

– С моим ребенком все в порядке?

– С ребенком все хорошо… Просто у нас некоторые проблемы с положением, вот и все. Это называется, он идет ногами.

– И что же будет? – резко спросила Ливи.

– Успокойтесь, Оливия. Мы попытаемся устроить нормальные роды, что, разумеется, было бы лучше всего для ребенка, но если вам станет слишком тяжело, то мы сделаем кесарево. Все будет…

– Никакого кесарева, – перебила его Ливи. – Я должна родить его нормальным путем, доктор Фенниман. – Она умоляюще взглянула на Кена. – Я должна… – Кен кивнул.

В те долгие часы, которые последовали вслед за этим, Фенниман уговаривал Ливи переменить решение. Но хотя боль становилась невыносимой, хотя она чувствовала, что схватки вот-вот разорвут ее тело пополам, она отказывалась от хирургии. Наконец в четыре тридцать утра Кари Джеймс Уолш родился. Ливи выкатили в послеоперационную.

– Поспите немножко, миссис Уолш, – сказала сиделка, – а затем к вам ненадолго придет ваш супруг. Бедняга ждал всю ночь.

Лишенная последних сил, Ливи в изнеможении заснула. Палата была спокойной и темной, однако потом она проснулась оттого, что ей стало холодно. Она дотронулась до покрывших ее простыней. Они были мокрыми, а когда она поднесла руку ближе к лицу, то увидела в ужасе, что она красная и липкая от ее собственной крови.

– Няня… няня, – крикнула она, но ее голос был слабым и дрожащим. Я умираю, подумала она, пораженная страхом, что она никогда, не увидит своего ребенка, что он станет расти без нее.

С невероятным трудом она повернулась на бок. Комната начала кружиться, черный туман окутал ее. Уже теряя сознание, она дотянулась до кнопки вызова и нажала ее, шепча слова покаяния:

– О, Господи, я от всего сердца сожалею…

Когда она пришла в себя, в комнате горел свет, а на стуле возле нее сидел Кен, тощий и небритый, с налитыми кровью глазами, остекленев от боли.

Как только она открыла глаза, он стал гладить ее лицо и плакать.

– Господи, как ты меня напугала, Ливи-лув. О, Боже, как напугала. Не делай так больше никогда. Пожалуйста, никогда не делай так.

Она никогда еще не видела, как ее муж плачет.

– Что со мной было? – спросила она.

– Ты… у тебя началось кровотечение… Пришлось оперировать.

– А ребенок? – выпалила она с тревогой. – С ним все в порядке?

– Он чудесный… шесть фунтов, одиннадцать унций, здоровый и прелестный, орет во всю глотку, требуя маму.

Ливи улыбнулась – а затем вспомнила тот страшный момент, когда она теряла сознание.

– А что со мной? Что они сделали со мной, Кен?

– Они просто остановили кровотечение. Доктор Фенниман говорит, что у тебя все будет в порядке. Только отдохнешь хорошенько, моя сладкая, и все будет хорошо.

– Хорошо. – Она улыбнулась, совсем расслабляясь. – Значит, мы можем сделать еще маленького братика и много сестренок.

Кен снова заплакал.

– О, Господи, Ливи-лув, нет… Фенниман сказал, что слишком опасно, что если ты захочешь второго ребенка, то… то… Я не могу терять тебя, Ливи, я просто не могу…

В течение следующих нескольких лет Ливи никак не хотела расставаться с мечтой о большом семействе. Она побывала у множества специалистов, однако все один голос заявляли, что повторная беременность может стоить ей жизни. Кен надевал презервативы, когда они занимались любовью, хотя она и протестовала против них, считая это смертным грехом.

– Семейные люди занимаются любовью, чтобы иметь детей, – кричала она, извергая из себя догмы, которыми напичкали ее в церкви.

В конце концов он поддался ее возражениям – но только пошел на вазектомию. Мечты Ливи о большой семье, о доме, полном детей, которых она могла любить и воспитывать, разрушились. Кен и Ливи стали меньше заниматься любовью и стали скорее как брат и сестра, и оба грустили о детях, которых им больше не суждено было иметь.

И все-таки в некоторых отношениях их брак, казалось, процветал. Они были связаны между собой сотнями полных значения жестов и находили удовлетворение в служении обществу и в собственных увлечениях и занятиях. Ливи занимала себя, устраивая приемы для сотрудников «Кроникл», благотворительные базары, посещала в выходные дом Каллаганов в Ривердейле. Кен возобновил свои полеты – хобби, которое он совсем забросил, когда они поженились. Он приобрел самолет П-51, на котором летали во Вторую мировую, и стал приводить его в сносный вид.

И разумеется, их объединяла любовь к сыну. Кари был прекрасным ребенком, спокойным и упорным, как Ливи, хотя у него были отцовские темные волосы, такое же выражение лица и синие глаза. Как только мальчик начал ходить, Кен стал брать его с собой в газету, как делал это когда-то его отец, показывал ему огромные машины, позволял сидеть за своим столом.

Ливи безумно любила Кари. Она слушала его школьные истории, помогала делать домашние задания, отвечала на все вопросы, которые он задавал, – словом, выполняла все полагающиеся материнские ритуалы. И все-таки она часто сомневалась, в состоянии ли дать ему то, что считала необходимым – ведь сама-то она росла в настоящей семье, большой и дружной. В неустанных поисках собственного совершенствования – заполняя дни, которые она прежде мечтала посвятить большой семье, – она занималась множеством полезных для общества вещей. И все-таки ни одно не удовлетворяло ее полностью, и она переходила из организации в организацию, в поисках чего-то такого, что не могла определить сама.

Эти блуждания закончились, когда она обнаружила приют Матери Кабрини для незамужних матерей. В розовой и голубой детских комнатах этого приюта она нашла себе дело, которое придало ей силы и утолило ее собственное горе. Когда она держала крошечных ребятишек, успокаивала их отчаянный плач, давала им любовь и уход, в которых они так нуждались, Ливи испытывала мир в своей душе. Ее добровольная работа выросла с одного дня до двух, а потом и до трех; она оставалась при необходимости лишний час или два.

– Где ты была? – спросил как-то вечером Кари, и его голубые глаза горели обидой и гневом. – Я был единственным на представлении, чья мама не пришла. Ты не пришла, мамочка. Все говорили, что я был самым лучшим пасхальным кроликом, а ты меня не видела – и теперь уже поздно!

Почувствовав себя виноватой, Ливи стала извиняться:

– Ох, мой сладкий, прости, я так виновата. Я хотела прийти, правда хотела, но сегодня было так много работы, так много деток, о которых нужно было позаботиться, что я просто забыла о времени…

– Но ведь они чьи-то еще дети, – сказал он, и его лицо было все еще обиженным, – а ты ведь моя мама, кажется. Ты ведь обещала мне… ты обещала.

– Извини, Кари. Я очень виновата, что заставила тебя огорчиться. Я постараюсь никогда больше так не поступать. – Как могла она объяснить своему сыну, что дети других людей давали ей чуточку забвения? Как могла она объяснить, что она испытывала, держа ребенка на руках и уговаривая себя, что это ее дитя.

– Папа не забыл бы. Он бы не бросил меня.

Нет, думала Ливи, папа не бросил бы. Кен уже оставил мечту о большой, шумной семье, как у Каллаганов. И Кен уже примирился со всеми их утраченными надеждами и планами.

Или так она, по крайней мере, думала до тех пор, пока не пришла как-то пораньше из приюта Матери Кабрини и не увидела, что автомобиль Кена уже стоит возле дома. За все годы, которые они прожили вместе, он никогда не приезжал из газеты так рано. Может, заболел? Она поспешила в дом.

Он был в своем кабинете, сидел за столом, спрятав лицо в ладонях. Звуки его рыданий наполняли комнату.

– Что случилось, дорогой? О, Кен, прошу тебя, скажи мне, что с тобой?

Он взглянул на нее, и его лицо исказилось от боли.

– Что случилось с нами, Ливи-лув? Что мы сделали не так? Мы ведь так любили друг друга, так любили… Как мы заблудились, Ливи? Как это случилось? – Он спрятал лицо в ладонях, и Ливи почувствовала, как ледяной узел страха появился у нее в животе.

Он любит другую женщину, подумалось ей, вспоминая теперь то, что она нарочно старалась не замечать – вечерами он подолгу оставался на работе, временами она пыталась до него дозвониться и слышала в ответ, что ему нужно сделать то-то и то-то. Знала ли она это уже тогда? Может, была слишком труслива, чтобы прямо спросить его и услышать в ответ, что он нашел женщину, которая сможет излечить причиненную ею боль?

Но когда Кен продолжил свой рассказ сдавленным от боли голосом, Ливи насторожилась. Нет, он говорил не о другой женщине – это был мужчина! То, что она услышала, было невозможным, безобразным и постыдным! И все-таки ее дорогой Кен утверждал, что так оно и есть.

– …Это все моя вина, – продолжал он. – Я не был достаточно сильным, чтобы нести тот крест, который был нам дан, Ливи-лув. Я был так страшно одинок, так… отрезан. Возможно, я никогда не хотел изменять тебе, – сказал он, сделав попытку улыбнуться, которая буквально разбила ей сердце.

Даже когда она опомнилась от ужасных деталей, ее рассудок пытался защищать Кена. Это было вопреки всем ее правилам – страшный грех против человека и Бога, как она знала из катехизиса. И все-таки разве не она была виновата в том, что он чувствовал такое одиночество, что подвергся искушениям? Она опустилась на колени возле его стула и взяла его руку, молча давая себе клятву, что она будет здесь, что они вместе справятся с этой бедой.

– Более того, – произнес он с таким выражением лица, что ее страх перешел в ужас. – Этот мужчина… ОН… он из Белого дома.

– Кто? – спросила она, как будто имя могло иметь какое-то значение.

– Фред Вильямсон, – назвал он имя главы администрации президента.

Затем он набрал в грудь воздуха и выдал еще одну новость:

– Я только что получил анонимное письмо. Кто-то, кому известно… про Фреда и меня. Он… он заявляет, что у него есть фотографии… наших встреч. Говорит, что передаст все это… в газеты на этой неделе.

– О, Боже! – Ливи пыталась понять размеры этой катастрофы – стыд, который не только замажет ее любимого Кена, но и раздавит их семью и даже вызовет скандал в Белом доме. – Чего он хочет? – спросила она, отчаянно пытаясь во что-то поверить. – Денег?

Кен потряс головой. На его лице застыла агония.

– Его интересует президент, не я. Он планирует предать гласности эту историю за день до договора. Я догадываюсь, что записка была послана для того… чтобы предостеречь меня как следует, – закончил он со сдержанным всхлипом.

Ливи обняла его за шею, и они прильнули друг к другу, словно потерпевшие кораблекрушение, стараясь остаться на плаву на несколько драгоценных минут, хотя у них и нет никакой надежды на выживание.

Как ни странно, в последующие несколько дней они были ближе друг к другу, чем за годы до этого. Ливи позвонила в «Кроникл» и сообщила, что у Кена грипп; она дала знать в приюте, что у нее много дел дома. Никто из них не покидал земель Гринхилла. Они вместе проводили бессонные ночи, вместе ели, часами бродили под покровом лиственных деревьев, среди богатства природы, зеленой весны, когда разговаривали с умеренным спокойствием и старались приготовить себя к тому, что ожидало их впереди.

– Мы должны поговорить с Кари, и поскорей, – сказала Ливи. – Мое семейство тоже… А остальные меня не волнуют.

– Я не смогу больше встречаться с твоим семейством, – угрюмо произнес Кен. – Бог знает, что они будут думать обо мне. – Он схватил ее. – Не позволяй им настраивать тебя против меня, Ливи. Ты моя несокрушимая скала.

– Я не оставлю тебя, – сказала она.

– Господи, Лив, я никогда не хотел обижать тебя, заставлять тебя страдать…

– Мы что-нибудь придумаем. У нас еще есть какое-то время.

На следующее утро он сказал, что должен слетать в Бостон. Там нужно наладить кое-какие дела – привести все в порядок, пока не настанет то страшное затишье и скандал не принудит его уйти из «Кроникл».

Ливи все казалось таким неожиданным. Ведь они еще так много планировали. Ей требовалось обсудить, каким образом они могли бы подготовить Кари…

Но он заверил ее, что вернется назад к вечеру – как некогда обещала она ему, когда неожиданно провела день вдали от дома. Он потянулся к ней, чтобы поцеловать ее, но она неожиданно отшатнулась. Он отступил назад и улыбнулся, словно хотел показать, что не обижается на нее. И потом вышел из комнаты.

Только после того, как он ушел, она вспомнила, что ее объяснение, которое она дала после той своей однодневной поездки было ложью. Она побежала за ним, жалея, что не дала себя поцеловать… Однако он уже ушел.

К вечеру ей позвонил капитан из полиции штата Массачусетс. Осторожным голосом он рассказал ей про несчастный случай: обломки П-51 – а он летел в одиночестве – рассеяны вдоль Беркширских гор. Пока еще трудно утверждать что-то наверняка, однако причина, на его взгляд, кроется в неполадках приборной панели управления старого самолета. Лишь только она повесила трубку, как в ее мозгу запульсировал вопрос: был ли это несчастный случай, любовь моя, или ты пожертвовал своей жизнью? О, дорогой мой, любовь моя, прости меня, прости за то, что я так жестоко с тобой обошлась.

Телефон молчал не больше минуты, а потом последовал еще один звонок – от Мэтью Фрейма, редактора «Кроникл».

– Миссис Уолш, простите, что беспокою вас. Но тут произошло…

– Я уже знаю об этом, мистер Фрейм.

Он тут же изменил тон:

– Вы должны знать, что каждый сотрудник газеты разделяет ваше горе. Кен был чудесный человек, лучший из всех.

– Да… да, он был, – ответила она, подумав, как же это страшно – произнести слово «был», прошедшее время, сколько в нем окончательного и невозвратного.

– Миссис Уолш, я надеюсь, что вы не станете возражать, однако мы должны выпустить газеты, и мне хотелось бы обсудить с вами некролог, быть может, вы что-то захотите добавить… какой-либо семейный материал, которого у нас в редакции может и не быть в досье.

Она на минуту задумалась. Затем пришли слова – казалось, почти сами собой, словно их диктовал призрак.

– Раз уж вы спрашиваете, мистер Фрейм, я вам скажу точно, как я хочу, чтобы это все выглядело. Поместите сообщение о гибели Кена на первую полосу, в черной рамке. Я хочу, чтобы вы перечислили все виды благотворительной деятельности моего супруга, а еще я хочу, чтобы вы позвонили председателям обеих партий и получили от них высказывания о том, каким верным патриотом Америки был Кен. Еще есть какие-то проблемы, мистер Фрейм?

Молчание говорило о том, что редактор был застигнут врасплох ее командирским тоном. Но затем он дал ответ тоном полного повиновения: – Никаких проблем, миссис Уолш. Вот так Ливи Уолш отведала крошечную толику власти, и даже среди горького пепла ее горя она отметила ее сладость, даже и не представляя в тот миг, что вскоре это станет ее пищей и питьем.

– Благодарю вас, мистер Фрейм, – сказала она. – А позже я дам другие указания.

Редактор попрощался без возражений. Я правильно поступаю, Кен? – спросила она его душу, которая, как ей казалось, витает где-то над ее головой. Сработает ли этот трюк? Заставит ли он того ублюдка устыдиться и хранить молчание?

Хорошо сработано, Ливи-лув, прошептал призрак, но нужно сделать еще кое-что…

Она кивнула, так, словно видела его отчетливо, сняла телефонную трубку и позвонила в Белый дом.

– Пожалуйста, Фреда Уильямсона. Передайте ему, что звонит миссис Кеннет Уолш. Я уверена, что он ответит на мой звонок.

Голос, который ответил, был низким, мужским и, как определила Ливи, крайне напуганным.

– Миссис Уолш, – сказал он, – я выражаю мое самое глубокое сочувствие к вашей утрате. Все в Вашингтоне…

На какой-то момент внимание Ливи ослабело, когда она пыталась представить себе этого человека, к которому Кен обратился в своем одиночестве. Прекрати, приказала она себе, сейчас не время.

– Мистер Уильямсон… Фред, – сказала она с новообретенным спокойствием. – Я думаю, что вам следует немедленно подать в отставку… еще до подписания договора. Если вы не… если вы не… – и тут ее голос надломился, – тогда я не уверена, что смерть Кена защитит вас от последствий.

На другом конце провода наступило молчание, затем раздались гудки. Но Ливи не стала перезванивать. Эта вторая крошка власти оказалась еще Слаще, чем первая.

Через неделю после похорон Кена Ливи вошла в «Кроникл» и пригласила всех редакторов в его кабинет. Стоя за письменным столом Кена, она сделала свое заявление:

– Я созвала вас всех сюда, поскольку не намерена произносить эти слова дважды. Вне всяких сомнений, вы сейчас гадаете, кто будет новым издателем. Вы на него глядите. – Она выждала момент, пока члены редакционного коллектива обменялись удивленными взглядами. – Я знаю, что вы сейчас думаете: Ливи Уолш не имеет никакой квалификации, Ливи Уолш ничего не смыслит в издательском деле. – Ее взгляд переходил от одного сотрудника к другому. – За исключением того, что знал Кен Уолш, я полагаю, что знаю лучше, чем кто бы то ни было на земле, как Кен хотел бы делать свою газету. Так что не надо никаких возражений. Мне требуется ваша помощь и ваше терпение. Вне всяких сомнений, поначалу я буду задавать множество дурацких вопросов; но я буду ожидать на них ответы, а еще буду ожидать – нет, требовать – вашей поддержки и преданности. И когда подойдет время для продления контрактов, именно это я и буду учитывать в первую очередь. Надеюсь, что мы найдем взаимопонимание. Вот и все на сегодня. – И с этими словами Ливи отпустила изумленный и разочарованный коллектив.

В течение следующих шести месяцев она жила на собственном адреналине. Она начала курить и поддерживала свою энергию на уровне, а внутреннее беспокойство прогоняла при помощи бесчисленных порций крепкого, горького кофе, приправленного «бурбоном». Сидя в кресле Кена в кабинете «Кроникл» – плывя в пространстве, заполнить которое ей не удавалось и на четверть, – она поклялась себе, что будет учиться всему.

А затем чудесным образом байты и куски информации стали складываться в цельную картину. Вопросы к сотрудникам Ливи стала задавать все реже, ее распоряжения стали энергичней и уверенней. «Бурбон» превратился в ее союзника, в ее источник храбрости, а при нужде и в источник забвения и отдыха.

Ее новые репортеры, которых она переманила из «Бостон Глоб», получили премию Пулитцера за серию о наркоманах в черном гетто Вашингтона, а затем и Ливи попросили занять место в Пулитцеровском номинационном комитете на следующий год.

Она старалась сделать Кари частью своей миссии, поддерживать в нем память о Кене и его гордость за их газету. Однако Кари удалился от нее и затаил обиду, поначалу обвиняя Ливи в том, что ее постоянно не бывает дома, затем за то, что она заняла место отца, – и, наконец, за все, что не ладилось в его юной жизни. Она старалась найти с ним взаимопонимание, однако сын соорудил вокруг себя непроницаемую стену. Сделай что-нибудь, постоянно укоряла ее совесть. Ведь он всего лишь мальчишка. Ты не имеешь права оставлять его в таком состоянии. Однако она не представляла, что может сделать, да к тому же «Кроникл» требовала от нее так много времени и энергии.

Она почувствовала облегчение, когда Кари стал проводить больше времени в Ривердейле с ее родителями – поначалу изредка по выходным, затем регулярно, и, наконец, большую часть школьных каникул. Любовь дедушки и бабушки как раз то, что ему нужно, сказала она себе, вспоминая с нежностью и сожалением шум и суматоху, тепло и энергию семейства Каллаганов. Мальчику необходимо находиться возле мужчин, думала она, особенно такому, который потерял отца.

Ливи и в голову никогда не приходило, что она может в один прекрасный день привести Кари отчима или даже создать видимость семьи, теперь, когда Кена больше нет. Казалось, ее собственные мечты потерпели такой крах, так были до неузнаваемости изуродованы, что она уже больше не могла смотреть на то, что осталось.

Я делаю это в память Кена, сказала она себе, когда работа стала для нее семьей и другом. И все-таки в ее абсолютной преданности работе было что-то большее, чем миссия по сохранению и поддержке «Уолш коммьюникейшнз». Первый вкус власти каким-то образом породил в Ливи аппетит, который возрастал в ней прямо пропорционально утрате веры. А когда она разучилась молиться, то обрела новый вид безопасности в своей способности ставить других на колени.

Тут не обходилось и без виски, не только чтобы заглушать сомнения, но и для генерирования новых планов. Не ведая страха, Ливи укрепила свою власть над газетой, увеличила ее тираж, а затем, используя новый приток средств, купила несколько других газет, а также начала выпуск нового журнала новостей. Она продала маленькие радиостанции и купила акции крупных телевизионных компаний. Компания «Кроникл» превратилась в «Уолш коммьюникейшнз». Бизнес Кена стал ее бизнесом. И она не считала, что пьянство мешает ее делу. Теперь, когда она пила, ей иногда удавалось ощущать рядом присутствие Кена; его призрак прилетал к ней словно добрый маг, вылезающий из бутылки, принося с собой обещания простить ее и заверяя в своей любви.

Однако как-то утром ночной редактор «Кроникл» Сэм Коновер обнаружил Ливи спящей сидя за своим столом, в помятом костюме, который был надет на ней накануне.

– Миссис Уолш, – потряс он ее за плечо, чтобы разбудить. – Миссис Уолш… вы здоровы?

Голова у Ливи болела; глаза застилал туман, когда она пыталась сообразить, где находится и сколько времени. Она увидела, что Сэм глядит куда-то вниз, она проследила за его взглядом – к пустой бутылке, которая лежала на смятых бумагах в ее корзинке для мусора.

– Со мной все в порядке, – сказала Ливи, сгорая от стыда. Гордость заставила ее разгладить смятый костюм и пробормотать объяснение: – Я заработалась до позднего часа… да еще иногда… знаешь, всякие воспоминания…

Редактор сочувственно кивнул и вышел из кабинета. Ливи пыталась восстановить в памяти провалившиеся часы. Она действительно решила поработать поздно вечером; неряшливая стопка бумаг перед ней подтверждала, что так оно и есть. И все же записи, сделанные ее почерком, были совсем незнакомыми, и она не могла вспомнить, когда сделала их. На что ушли последние двенадцать часов? Господи, подумала она вслед за этим, а вдруг что-нибудь случилось с Кари? Что если никто не мог с ней связаться?

А затем ее озарило понимание – правда, годами скрываемая благодаря рюмочкам кухонного «шерри» перед тем, как заниматься любовью с Кеном, коктейли перед ужином, рюмашечки для храбрости, виски поздно ночью, чтобы лучше спать.

И тогда в ее памяти всплыла статья, появившаяся в газете год назад – крошечное место в Нью-Мексико, где обрели помощь некоторые киноактрисы, чья карьера была разрушена алкоголем.

Ливи сбежала вниз на три лестничных марша, в отдел хранения справочного материала газеты. Не обращая внимания на любопытные взгляды клерков, обрабатывавших материалы прошлой недели, Ливи прошла по узкому коридору между картотечных шкафов стального цвета и остановилась перед буквой X. Вот тут, под надписью «Халлоран, Бренда» хранилась статья, озаглавленная «Звезда обещает вернуться к чудесам». Ливи пробежала глазами статью и задержалась на последней фразе Бренды Халлоран: «Я испробовала все на свете, но все же никак не могла остановиться и не пить. Затем услышала про Оазис. Вся моя жизнь изменилась. Это просто чудо».

Когда-то ее учили верить в чудеса, вспомнила Ливи. В прошлом она молилась, как и всякий ребенок, но не получала никакого ответа.

Хотя, быть может, еще не слишком поздно поверить еще в одно чудо.

Оазис оказался не таким, каким она ожидала его увидеть. В те дни там стояло единственное приземистое здание кремового цвета, обрамленное зубчатыми горами и окруженное милями пустыни; издали оно походило на индейское поселение, пуэбло. Первым впечатлением Ливи было, что это монастырь, прибежище каких-нибудь нелюдимых монахов, и это сходство отнюдь не утешало ее, а, наоборот, породило в ней тоску одиночества. Впервые за годы, оторвавшись от хлопотных ежедневных занятий, которые она сама себе придумывала, вдали от заманчивых ловушек своей власти над другими, Ливи заметила, как сильно она отгородилась от всех.

Как же она может помочь мне? – думала Ливи, когда Стиви в первый раз пришла к ней в комнату, буквально через пару минут после ее приезда. Да ведь она почти ребенок! Притом ребенок, изображающий из себя невесть какую важную персону, решила Ливи, когда Стиви начала осмотр чемоданов, а затем велела свой помощнице забрать большую часть ненужной одежды, вместе с духами Ливи, аспирином и рабочими бумагами. В заключение Стиви вручила Ливи мимеографированный перечень правил, всеохватный и бесконечный.

– Неужели все это действительно необходимо? – поинтересовалась Ливи, ощущая себя катапультированной в детство.

– Да. – Стиви не посчитала нужным объяснять подробней.

Ливи протестовала:

– Никаких объяснений? Вы что, ожидаете, что взрослые люди станут… выполнять приказания, будто малые дети, только потому, что вы так сказали?

– Тут нет взрослых, – ответила Стиви, и ее глаза газели ответили на вызов Ливи. – У нас живут только дети, которые заблудились. Если вам удастся найти этого заблудившегося ребенка внутри себя, тогда вам не нужен ни Оазис… ни правила.

– Вы кажетесь ужасно самоуверенной, Стиви Найт. Кстати, сколько вам лет? Или это засекреченная информация?

– Мне двадцать пять лет. – Через минуту она добавила: – Составит ли какую-нибудь разницу, если я скажу вам, что я наделала столько ошибок, что их хватило бы на две жизни, и что я, вероятно, наделаю еще много новых, прежде чем пройду через это? Составит ли какую-нибудь разницу, если я скажу, что я уверена в своей способности помочь вам, несмотря на свои собственные ошибки?

– Признаться… прямо вот так, – недоверчиво сказала Ливи. – Это может навести меня на мысль, что вы очень умны. Вы мне признались, что подвержены ошибкам… для чего? Чтобы вызвать доверие к себе? Если это так, то я отвечу вам, что не так-то просто начинаю доверять людям.

– Но ведь вы приехали сюда, – ответила Стиви.

– Вам бы следовало примкнуть к ордену иезуитов, – сухо заметила Ливи.

Тут Стиви улыбнулась:

– Я буду рассматривать это как комплимент. – Она протянула руку, и когда Ливи пожала ее, то почувствовала тепло и силу, необычные для такой молодой особы. Неужели этот ребенок и впрямь способен чему-то научить ее?

Несмотря на свой профессиональный скептицизм, Ливи быстро освоилась с распорядком в Оазисе. Если некоторые из пары дюжин «путниц» ворчали, что место это скорее напоминает спортивный лагерь, чем лечебницу, ребенок, сидящий в душе у Ливи, обрел порядок и покой – а не скуку – в подобной упорядоченности. И пока другие подыскивали слова, стараясь обнажить свои самые сокровенные секреты перед группой незнакомых женщин, Ливи нашла, что годы практики позволяли ей выуживать самые разнообразные грехи, не роясь слишком глубоко в душе. Добровольно и без подталкиваний она призналась группе во всех своих ошибках, из-за которых она упустила мужа, семейную жизнь и ребенка.

Прожив три недели в Оазисе, когда ее организм очистился от алкоголя, Ливи почувствовала себя сильной и работоспособной. Режим полноценного питания и упражнений восстановил ее тело; ежедневные занятия йогой и медитациями восстановили ее самоконтроль. Она делала все правильно, и все же за все время, что она провела здесь, Ливи пока еще не слышала ничего о своем прогрессе от Стиви Найт. Молодая директорша Оазиса не скупилась на поощрения так же, как и на правила, и все же в отношении Ливи она не казалась такой щедрой, постоянно держа ее под наблюдением – совсем как монахини в Санкт-Алоизии.

– Я подумываю о том, чтобы покинуть Оазис, – заявила Ливи на одном из утренних занятий группы, а затем в упор посмотрела на Стиви. – Чувствую я себя нормально и думаю, что мне пора возвращаться к работе.

Раздалось коллективное ворчание, а затем посыпались упреки.

– С чего это ты вдруг стала диктовать свои собственные правила? – резко спросила Таня Сноу, артистка, которая, подобно Ливи, пристрастилась к спиртному. – Ты что, думаешь, что сюда можно просто так приезжать, а потом уезжать прочь… как в гостинице? Ты не пьешь всего лишь несколько недель… и думаешь, что уже излечилась? Вы спите на ходу, леди… Берите пример с тех, кто знает!

– А может, Ливи знает что-то, чего не знаем мы, – мягко вмешалась Стиви. – Может, у Ливи есть своя секретная формула. Я не стану говорить за всех, но я вот сидела в этой комнате день за днем, ожидая, что Ливи расскажет нам, почему она здесь оказалась, а все, что мне пришлось выслушать, так это ее аккуратную, причесанную историю. Могу поклясться, что вы не стали бы публиковать подобный рассказ в «Кроникл», Ливи. И знаете почему? Потому что он смердит до небес… все тут спрятано, с начала до конца!

Разнервничавшись из-за внезапности и точности атаки Стиви, Ливи смутилась. Она поглядела на остальных женщин и увидела, что они тоже были удивлены обвинениями Стиви.

Я… я не понимаю, на что ты намекаешь, – запинаясь, сказала она, внезапно почувствовав себя в ловушке.

– Нет? – возразила Стиви. Она поднялась со своего места в центре полукруга и направилась прямо к Ливи, наседая на нее почти так же, как мог бы наседать один из репортеров Ливи, старающийся выудить что-то сенсационное. – Позволь спросить тебя вот что. Если бы твоя жизнь оказалась прекрасной и безупречной… если бы Кен оказался оловянным божком, а не живым человеком со своими проблемами, если бы у тебя была дюжина замечательных ребятишек вместо одного несговорчивого сына, что тогда?

Ливи с удивлением потрясла головой, когда Стиви описала все те мечты, которые не сбылись.

– Я жду ответа, Ливи!

– Я… я не могу…

– А я говорю, что ты и не ответишь, – перебила ее Стиви. – Возможно… всего лишь возможно, что ты могла чувствовать себя немного самодовольной и уверенной в своей правоте, но ведь ты, должно быть, верила, что Бог тебя не оставит. Так как же случилось, что когда твоя замечательная жизнь превратилась в навоз, ты бьешь себя в грудь и говоришь «mea culpa, mea culpa»? Как может такое быть, Ливи? Как могло случиться, что Бог делает все хорошее, а ты все плохое?

– Но ведь ты не слушала! – закричала Ливи, от разочарования стукнув кулаком по стулу. – Я же говорила тебе, что мы с Кеном любили друг друга, черт побери! И он вовсе не был оловянным божком, а просто моим мужем, и мы могли бы быть счастливы вместе!

– А все, что я сказала, что дерьмо собачье! Знаешь, в чем твоя проблема, Ливи? Ты изобрела свою собственную маленькую игру. Сначала стараешься казаться более важной, чем ты есть на самом деле… чтобы создать себе возможность презирать прочих простых смертных. Не ты создавала проблемы для Кена, он сам. Но ты все купаешься и купаешься в этом бесполезном чувстве вины… будто малый ребенок. Когда ты перестанешь это делать, Ливи? Когда ты наконец станешь взрослой и будешь отвечать за свое собственное дерьмо? А не нырять в бутылку всякий раз, когда твоя жизнь усложняется.

Ливи застыла на своем стуле, смущенная и выбитая из колеи напором Стиви, злясь оттого, что ее ощущение благополучия испарилось так быстро.

– Я больше не скажу ни слова, – выдавила она из себя.

– И не надо. До тех пор, пока не приготовишься быть честной перед собой. Но не нужно ждать слишком долго, Ливи. И не рассчитывай, что я либо кто-то еще сделают эту работу вместо тебя. Ты тут не получишь никаких милых, маленьких наказаний и не заработаешь никакого приятного, маленького отпущения грехов. Все, что ты тут получишь, так это второй шанс… если ты действительно хочешь этого.

Чувствуя себя раздетой догола и оскорбленной, Ливи провела остаток дня в размышлениях, не следует ли ей уехать из Оазиса, что бы там ни говорила Стиви Найт. Ливи Уолш не какой-то там глупый ребенок, а глава мощной империи, и у нее найдется достаточно силы воли, чтобы пить умеренно. Разве она уже не доказала, что может обходиться и без этого? И разве она приехала сюда для того, чтобы ее унижали? Конечно же, это не должно быть таким оскорбительным, неприятным… да и несправедливым притом.

Так ничего и не решив, она отправилась в столовую на ужин. Словно чтобы доказать себе, что с ней все в порядке, она нагрузила свой поднос изрядной порцией цыпленка, двумя порциями овощей и салата, а потом нашла маленький угловой столик, где спокойно могла обдумать свое будущее.

Едва Ливи приступила к еде, как почувствовала кого-то за своей спиной. Она быстро оглянулась и увидела Стиви, глядевшую на нее взглядом, в котором странно перемешивались озабоченность и тоска. Просто не верилось, что это была та же самая женщина – та же девушка, – что так яростно атаковала ее. Ливи отвернулась.

Однако от Стиви не так-то просто можно было отделаться. Не дожидаясь приглашения, она подсела за столик Ливи.

– Я знаю, что вы сердиты на меня, но уезжать вам никак нельзя. Не сейчас, когда вы уже так близко.

– Поглядите на меня, – сказала Ливи, внезапно приняв решение. – Завтра утром меня уже здесь не будет.

Стиви потянулась через стол и взяла Ливи за руку.

– Вы не имеете права. Это будет такой вред, Ливи, такой ужасный вред.

Забыв на время про злость, Ливи рассматривала молодую женщину. Куда-то ушла ее колючая утренняя манера; вместо нее слышалась энергичная, но мягкая мольба.

– Вы сказали мне, что я должна отвечать за свой собственный выбор, именно это я и делаю. Я и так достаточно долго прожила в стороне от своих дел… и я уже оплатила лечение. Я не стану требовать деньги назад, если вас беспокоит именно это.

Ливи почувствовала, что ее колкость попала в цель. Однако Стиви печально затрясла головой.

– Дело тут не в деньгах.

– Тогда в чем же? – поинтересовалась Ливи, сознавая теперь, что преимущество на ее стороне. – Ваш имидж? Вы боитесь, что я устрою вам плохие отзывы в прессе, когда уеду?

Теперь пришла очередь Стиви сдерживать свою злость.

– Это верно, – сказала она. – Справедливый вопрос. Если вы захотите, то можете сильно навредить Оазису… Однако клянусь вам, что я даже и не думала об этом до тех пор, пока вы не упомянули сами…

– Тогда что же? – повторила Ливи, продолжая наступать. – Если быть честной, то это все чертовски важно, давайте разберемся, прямо здесь и сейчас. С тех пор как я здесь, я непрерывно ощущала, как вы целитесь в меня. За всем этим кроется что-то личное. Что же это, Стиви? Может, у вас проблемы с католиками? Или, может, во мне слишком много черт истэблишмента? Я угадала? Давайте, Стиви, давайте, сейчас моя очередь требовать ответа.

Глаза Стиви наполнились слезами. – Это личное, Ливи, – мягко ответила она, – но не то, что вы думаете. – Она опустила глаза. – Моя… моя мать пьет, – продолжала она сокрушенно. – И я не могу ей помочь. Я знаю, как надо… Мы обе пытались, но между нами никогда не возникало взаимопонимания, связи. Вы… вы напомнили мне ее.

Вот так-то. Заместительница ее матери. Однако признание тронуло ту часть Ливи, которая мечтал еще об одном ребенке.

– А вы считаете, что помогали мне… нанося оскорбления, когда вели себя словно инквизиторша?

Стиви улыбнулась, словно извиняясь.

– Я старалась заставить вас думать. Вы никогда этого не делали, Ливи… Вы всегда прокручивали в своей голове старые записи, вот и все. Нападая на себя, обвиняя и пользуясь спиртным для анестезии. Черт возьми, Ливи, простите себя. Прошу вас…

Ливи не уехала.

Через месяц она вернулась домой, исполненная решимости вести новую жизнь. Она оставила Стиви огромную сумму на развитие Оазиса, чек этот стал первым из многих. Однако помощь Ливи состояла не только в деньгах. Она распорядилась, чтобы воскресный журнал «Кроникл» сделал специальный материал про Стиви Найт, и лично проследила за тем, чтобы деятельность Оазиса регулярно освещалась в прессе.

Надеясь, что еще не поздно восстановить свои отношения с Кари, она пригласила его на ужин. Она признала разрыв, который сделал их не матерью и сыном, а чуть ли не врагами, и рассказала честно и без снисхождения к себе о том, как пила.

– Я знаю, что ты не получал от меня того тепла, которое тебе требовалось, – сказала она. – И я даже не могу свалить все на алкоголь… Я даже не знаю, виновата ли в этом я сама. Я всегда считала себя хорошей женой и матерью… Ведь я выполняла все правила. Просто они оказывались неуместными, Кари. Прости. Как мне хотелось бы надеяться, что ты…

Мне приятно слышать такие слова, Ливи, – сказал он, назвав ее по имени, что звучало обычно, но на самом деле таковым не было. – И что для этого понадобилось – что? Несколько минут на произнесение, возможно, немного дольше, если ты до этого репетировала? И теперь ты полагаешь, что все у нас будет замечательно? – Лицо у Кари было бесстрастным, однако голубые глаза глядели холодно и сурово. Ей показалось, будто его отец вернулся, чтобы преследовать ее.

– Нет, – сказала она, – я вовсе не думаю, что все окажется простым. Я думала… ну, я думала, что мы могли бы попытаться устраивать какие-нибудь семейные совещания.

Кари улыбнулся, но лишь одними губами.

– Не понял, Ливи. Ты говоришь мне, что натворила всякой дряни… и теперь что, ты хочешь, чтобы я нашел тебе какого-нибудь лекаря?

– Не лекаря, Кари. Мне просто хочется, чтобы мы имели возможность общаться друг с другом, говорить, разряжать обстановку…

– Ну вот, мы и говорим сейчас, разве не так?

– Я стараюсь, Кари. Я хочу знать, что у тебя на уме, что ты чувствуешь…

– О'кей, – перебил он ее. – Если тебе действительно интересно, что у меня на уме, я скажу тебе. Я хочу поехать учиться в Нью-Йорк. И буду жить с бабушкой.

– Ты уже твердо решил, Кари? – осторожно спросила она. – Я имею в виду, если ты решил жить отдельно… Здесь, в Вирджинии, тоже есть прекрасные школы.

– Я решил, – бесстрастно сказал он.

Ливи почувствовала пустоту под ложечкой. Все в порядке, сказала она себе, для Кари полезно пожить в семье… Это не значит, что у него не найдется в сердце места для нее. Она дала согласие, стараясь видеть в этом хороший выбор для Кари, а не пощечину себе.

Мысленно она произнесла молитву, которая была обязательной принадлежностью каждого дня в Оазисе: помоги мне безмятежно принимать вещи, которые я не могу изменить, помоги мне найти мужество изменить вещи, которые я могу изменить, и дай мне мудрость видеть разницу.

Когда Кари попросил дать ему на лето какую-нибудь работу в «Кроникл», она с радостью предложила ему – в отделе почты.

– Там начинал и твой отец, – добавила она, когда Кари выразил разочарование. – Кен говорил, что это самое удобное место, откуда можно видеть всю организацию дела.

– Он так говорил? – спросил Кари со странной улыбкой. – Тогда это верно. О'кей, Ливи… у тебя появился новый клерк в отделе писем.

Чтобы отпраздновать его первый рабочий день, Ливи пригласила сына на ланч в свою личную столовую – великолепную комнату со стеклянными стенками на верхнем этаже здания «Кроникл», откуда открывалась панорама города. Выглядевший до боли похожим на отца, он прибыл наряженный в свой лучший костюм. Оглядел комнату и вид на город, словно в первый раз. Помог Ливи сесть на ее место, а затем уселся по другую сторону полированного стола из красного дерева. Во время ланча он делал вежливые замечания по поводу соуса «виши» и тушеной осетрины, а она вежливо задавала вопросы, касавшиеся работы. Как это с нами случилось? – спрашивала она себя, эхом повторяя слова Кена, а затем напомнила себе: никакого самокопания, никакого чувства вины, совершенно бесполезного. Дай мальчику время, Ливи, сказала она себе. Покажи ему свою заботу, а затем дай время. И не подавай никакого вина к рыбе.

– Давай устраивать это каждую неделю, – предложила она, когда ланч закончился и Кари поблагодарил ее. – Мне хотелось бы держать тебе в курсе дел газеты.

– Нет, – сказал Кари. – Если я буду работать в отделе писем, мне не место в столовой издателя. Не теперь. Мы устроим такой ланч снова, когда я действительно буду здесь на месте.

В этот момент она что-то почувствовала – однако ощущение было неясным. Была ли это материнская гордость… или к ней примешивался еще и страх?

Каждое лето она продвигала Кари вверх, но только на одну ступеньку в газетной иерархии. А когда он поступил на факультет журналистики в Колумбийский университет, она посадила его работать в отдел Мэтта Фрейма.

– Мэтт хороший учитель, – заметила она. – За одно лето ты узнаешь от него больше, чем за четыре года в Колумбийском.

– Про редакторское дело, да? – сказал Кари. И Ливи согласилась. Остальные дела находились в ее ведении, и Кари пока еще не был к ним готов. Пока не был.

– У Кари девочка сущий персик, – сказала мать Ливи в одном из их регулярных телефонных разговоров. – Мы с отцом может побиться об заклад, что это у них серьезно.

Что за девочка? – подумала Ливи, а гордость заставила ее заявить:

– Да, она миленькая. А где вы ее видели? Сначала наступило молчание, а затем последовал торопливый ответ:

– Как? Кари приезжал вместе с ней, когда навещал нас. Он сказал, что с тобой у него все в порядке…

– Да, конечно, со мной все в порядке.

– Я рада, – сказала ее мать. – Когда он рассказал мне, как переменилась его жизнь после знакомства с Шейрон, я поняла, что он очень долго был ужасно одинок. – Мать Ливи не добавила больше ничего, однако упрек сквозил явственно. Ливи бросила Кари, решив самолично пойти по стопам Кена, и живет теперь ближе к его призраку, чем к живому сыну. Она повесила трубку и подумала, не ускользнул ли Кари навсегда в сферу вещей, которые она не может изменить.

А вообще она предпочитала иметь дело с вещами, которые может изменить. Ливи произвела компьютеризацию производства «Кроникл» хитроумными машинами, а затем запустила в действие амбициозную программу расширения деятельности для «Уолш коммьюникейшнз». Она приобрела еще несколько журналов и телестанций. Но когда она поделилась с Мэттом Фреймом планами добавить к империи Уолш службу срочной связи, ее ответственный секретарь воспротивился:

– Не нужно этого делать, Ливи. Даже если ты ухитришься купить все по самым низким ценам, в конце концов ты завязнешь во всем этом.

– Приобретение – это единственный способ расти в наши дни, Мэтт. А в наше время если ты не растешь, то обязательно начнешь съеживаться.

– Возможно. Однако стараться спасти «Интернэшнл Фичерс» равносильно попытке спасти динозавра от вымирания. Потребуются огромные капиталовложения просто для того, чтобы довести «Интернэшнл Фичерс» хотя бы до стандартов «Ассошейтед Пресс». Зачем тогда и хлопотать, если можно гораздо лучше поместить твои деньги?

– У меня есть на это причины, – ответила Ливи. Каким бы верным и преданным ни был Мэтт, она не собиралась объяснять ему, что хотела приобрести службу срочной связи для Кари, что-то вроде подарка к окончанию университета. Вероятно, ей хотелось раз и навсегда показать ему, как она заботится о нем и часто думает о его будущем.

Рассказывая о своих планах Кари, она внимательно, изучала его лицо.

– Тебе хотелось получить работу с повышенной ответственностью, – сказала она, – и я полагаю, что время для этого уже настало. Ты станешь работать моим главным консультантом по «Интернэшнл Фичерс» – однако я хочу, чтобы ты знал, что я вижу тебя со временем главным редактором. Я хочу, чтобы ты оценил текущие проблемы, набросал план, как сделать «ИФ» конкурентоспособной с «Ассошейтед Пресс»… В чем дело, Кари? Ты не слишком доволен?

– Я удивляюсь, почему ты не хочешь держать меня в «Кроникл», Ливи, – спокойно сказал Кари, – или даже в отделе управления «Уолш коммьюникейшнз»… Это походит на то, как если бы я взял белого слона и поехал бы на нем работать в Сибирь.

– Все вовсе не так! – запротестовала Ливи. – Я думала, что ты будешь в восторге от такой ответственной работы, Кари… Ведь ты же получаешь возможность самостоятельно продумать и создать важный новый филиал «Уолш коммьюникейшнз». Позже, когда ты почувствуешь, что сделал для «ИФ» все, что мог, мы поговорим о твоем переходе. Я хочу, чтобы ты был счастлив. И надеюсь, что ты это понимаешь.

Кари принял предположенную Ливи должность и переехал в квартиру, находящуюся в комплексе «Уотергейт». Через шесть месяцев Мэтт внезапно скончался от инфаркта. Кари попросился на место Мэтта.

– Прежде чем ты скажешь мне, что я слишком молод, – сказал он, – просто вспомни, что отец был даже моложе, чем я сейчас, когда занял место издателя «Кроникл».

– Это верно. Но ведь он был вынужден так поступить… и было бы лучше, если бы он еще подождал. Ты можешь ждать, Кари. У тебя ведь такая хорошая работа в «ИФ», и было бы просто безумием вытягивать тебя сейчас оттуда.

Он поглядел на нее сверху вниз холодными лазурными глазами.

– А когда будет не безумие, мать?

– Скоро, Кари скоро, – сказала она. – Всему свое время.

Кари поглядел на нее.

– Чье время, мать, – сказал он холодно. – Твое или мое?

И после этого ушел, не дождавшись ответа.

Через год Ливи услышала от матери, что Кари сделал предложение Шейрон Кэилл. Она стала ждать, когда ее единственный сын поделится своей счастливой новостью. Оно пришло по почте – пышное приглашение на торжества, посвященные помолвке, в доме Кэиллов в Рай, Нью-Йорк. Когда она все это читала, слезы у нее появились скорее от ощущения тяжелой утраты, чем от радости. Она не приобрела дочь – она потеряла сына.

Оставшись одна в доме, который когда-то она делила с Кеном, Ливи боролась с желанием искать утешения в алкоголе. Дважды она едва не сдала свои позиции, но оба раза спаслась тем, что звонила Стиви в Оазис и получала от нее поддержку.

– Сейчас не нужно возвращаться к прежнему, Ливи…

Когда она поехала в Нью-Йорк, чтобы познакомиться со своей будущей невесткой, ее поразило сходство Шейрон с ней самой в ее молодые годы. Она тепло приветствовала Шейрон, надеясь как-то смягчить Кари при помощи женщины, которую он любил.

– Я так много слышала о тебе, – сказала она. – И надеюсь, что мы станем дружить.

Мне бы очень хотелось этого, – робко ответила Шейрон. – Мне так давно хотелось с вами встретиться, однако…

– Все хорошо, – вмешалась Ливи, чувствуя смущение девушки. – Возможно, это будет проще сделать, когда вы с Кари поженитесь.

Когда приблизился день свадьбы, Ливи предложила сыну должность главного редактора «Интернэшнл Фичерс», а заодно и существенную прибавку к окладу.

– Это что, свадебный подарок, Ливи? – поинтересовался он.

– Просто я выполняю данное тебе обещание, – ответила она с упреком. – К тому же, раз ты женишься, я подумала, что вам с Шейрон не помешают дополнительные средства.

– Я только не вижу возможности принять твое предложение, – сказал он. – Быть там главным редактором – все равно что быть капитаном «Титаника», Ливи. Я думаю, что тебе лучше бы продать «ИФ». Признать свою ошибку и избавиться от него, пока оно не сожрало еще больше денег Уолша.

– Но ведь его цена выросла на двадцать процентов, – возразила Ливи. – Давай поглядим, что случится, если мы протянем еще подольше.

– Я точно знаю, что случится. Эти двадцать процентов не оправдают тех денег, которые мы потратили, чтобы получить их. Через шесть месяцев мы окажемся погрязшими в долгах, и цена пойдет вниз. Позволь мне пустить несколько пробных шаров прежде очередного годового доклада.

Заколебавшись, Ливи позволила убедить себя, понимая, что перед ней еще раз встанет проблема, куда поместить Кари. Больше чем прежде он захочет войти в управление «Уолша», забрать часть власти, которая пока принадлежит ей целиком. И все же когда она думала отдать сыну то, что ему хочется, то испытывала приступы страха. Кари был так похож на Кена, только сильней. Он умен и честолюбив; сколько еще пройдет времени, пока он не захочет, чтобы она отошла в сторону? А ведь у нее нет ничего, кроме работы… ни мужа, ни любовника, ни даже нежности сына. Она уже слишком немолода, чтобы начинать все заново, а у Кари вся жизнь была впереди. Так что же ей делать? С его стороны нечестно быть таким нетерпеливым, тем более что она более чем готова предложить ему массу должностей, которые снабдят его ценным опытом.

В тот день, когда Кари нашел группу инвесторов, готовых приобрести «ИФ», намереваясь продать весь филиал, Ливи купила бутылку «бурбона» и поставила ее в свой стол.

На этот раз, хоть ей и пришло в голову, что надо бы позвонить Стиви, она не сняла трубку.

Она держала бутылку в столе, не открывая, как талисман; дотронувшись до янтарного стекла, она сообщила сыну, что он станет редактором в журнале, посвященном обустройству жилища, который вот уже десять лет является процветающим и приносящим прибыль изданием «Уолш».

Как ни странно, Кари не обнаружил никаких признаков разочарования, а просто с улыбкой сказал, что эту работу ему будет нетрудно выполнять. И на какое-то время напряженность между ними, казалось, уменьшилась. Шейрон пригласила свою свекровь на воскресный обед в их квартиру в «Уотергейте», и хотя Кари удалился сразу же после еды, Ливи почувствовала, что произошло что-то хорошее. Через несколько недель приглашение повторилось, и на этот раз Кари задержался, много не говоря, но слушая, как две женщины обсуждают планы Шейрон стать домашней хозяйкой.

– Пока у нас все хорошо, – сказала Шейрон, – однако мы с Кари пришли к выводу, что квартира не место, где можно растить детей.

– А ты беременна? – спросила Ливи.

– Пока нет, но скоро буду, надеюсь. Мы хотим много детей, может, четверых или пятерых, а еще собаку и сад. Видимо, это должно звучать банально для такой могущественной женщины, как вы.

– Нет, – сказала спокойно Ливи, – это не звучит банально, отнюдь. Я надеюсь… надеюсь, что все получится именно так, как вам хочется. – Когда она взглянула на свою невестку, озаренную надеждой и ожиданием, то внезапно почувствовала себя старой.

Через десять месяцев родился Кеннет Джеймс Уолш. Казалось, с его появлением детство Кари закончилось раз и навсегда – как и всякая нужда в материнском одобрении. Через месяц он ушел из «Уолш коммьюникейшнз», а вскоре после этого Ливи узнала – из заметки в конкурирующей газете, – что ей предстоит борьба за свое место. Захват «Уолш коммьюникейшнз» осуществляется группой инвесторов во главе с ее собственным сыном.

Она достала бутылку из стола и принесла ее домой. А когда та опустела, то она отправила шофера за двумя новыми.

Однако на утро третьего дня она решила возобновить борьбу и позвонила Стиви.

– Мне требуется еще одно чудо, – сказала она. Однако Стиви никогда не обещала чудес – этого слова вообще не было в ее лексиконе. И на этот раз она не могла дать никаких гарантий.

В разгар битвы за спасение всего, чем она жила после гибели мужа, Ливи Уолш не могла не думать, не истек ли положенный ей в жизни рацион повторных шансов.