Солнце еще не взошло, от линии горизонта только начинал расползаться розоватый свет, выше небо оставалось туманно-серым, и весь пейзаж словно тонул в блеклой дымке, порождая ощущение нереальности, утреннего тяжелого полусна. Ветви растущего вдоль дороги кустарника во мгле утреннего полусвета еще не обрели свой привычный цвет и, причудливо, угрожающе переплетаясь, неподвижно топорщились в безветрии.

Темная дорога, взрытая колесами повозок, была мокрой от прошедшего ночью дождя, и идти по ней было трудно: ноги увязали в песке, который набивался в тяжелые башмаки. Тина молчала. От утреннего холода было зябко и разговаривать не хотелось. Девушка скрестила обнаженные до плеч руки на груди, но это мало помогало. К тому же от сырой земли веяло холодом по ногам, прикрытым одной только полотняной юбкой: одежда была приспособлена для жары, которая затопит все вокруг часа через два. Дарлин, оглянувшись на дочь, безмолвно сняла с головы платок и набросила на ее худенькие плечи.

Минут через двадцать женщины дошли до места, где предстояло сегодня работать. Там уже собралось несколько работниц, они разбирали мешки и корзины со старыми оберточными листьями початков кукурузы, которые использовались в качестве подвязочного материала, и разбредались к началу рядков. Каждой предстояло пройти до самого конца длинного ряда, затем перейти к следующему и так до того часа, пока солнце не встанет в зените, заставляя все живое прятаться от губительно-жарких лучей.

Сумеречно-темные виноградные ряды уходили в бесконечное пространство равнин и холмов, растекались по ним, сливаясь в нечто огромное, прохладное, влажное от росы, которая капельками покрывала миллионы листьев, изящно вырезанных по краям резцом неведомого умельца; лозы, переплетаясь, извивались в темноте, наклоняясь, стлались по земле и, приподнятые, мягко опутывали руки.

Тина привычно взялась за работу, стремясь сделать побольше до восхода. Она умело подцепляла сразу несколько стеблей, расправляла листья и привязывала стебли к проволочным нитям, натянутым параллельно земле. Дарлин трудилась у противоположного ряда. Они с Тиной двигались спина к спине, иногда перегоняя одна другую. Дальше мелькали косынки других работниц, сразу было видно, кто впереди, а кто отстает, но особо никто не спешил: важно было сделать работу тщательно, чтобы ни один стебель не свисал, не волочился по земле. Женщины шли и шли, оставляя позади себя ровные, стеною стоящие ряды, продвигались вперед по зеленому морю, быстро-быстро мелькали их загорелые руки, разговоры постепенно смолкали, и слышался только неравномерный шорох перебираемых пальцами листьев, шероховато-жестких, как накрахмаленная ткань.

Солнце незаметно взошло и нежно осветило молодую зелень с изумрудными капельками росы, засверкало в прорезях листьев, омыло золотом небосвод… Потом, когда солнце немного поднимется, небо станет голубым-голубым, все вокруг обретет привычные контуры и засияет в избытке жизненной силы.

Тина остановилась, поправляя тонкие пряди волос, выбившиеся из-под полотняной косынки. Ряд тянулся вдаль, уходя за холм, конца и края не было видно, и это рождало ощущение, близкое к безысходности: казалось, в жизни не дойдешь до следующего… Дарлин ушла далеко вперед, и Тина поспешила продолжить работу. Руки ныли, боль растекалась от плеч до локтей, и девушка несколько раз отвела плечи назад, пытаясь снять напряжение усталых мышц. Солнце невыносимо пекло, липнувшая к потному лбу косынка не спасала от зноя, и кровь стучала в висках. Сегодня почему-то было тяжелее, чем обычно. Тина почувствовала, что ее начинает мутить. Она опять остановилась; внезапно в глазах позеленело, все вокруг покрылось маленькими светящимися точками—девушка ощутила себя провалившейся в пустую и темную яму, она ничего не видела, ничего не слышала, кроме бесконечного далекого звона.

Тина очнулась сидящей на земле. Дарлин поддерживала ее, а другая женщина брызгала в лицо водой из фляги. Дарлин заставила девушку сделать несколько глотков, а потом, намочив платок, приложила ко лбу.

— Лучше? — спросила она, наклонившись к дочери и обнимая ее за плечи.

— Да, спасибо…

— Кровь в голову ударила! — бойко пояснила одна из женщин, возвращаясь к работе. — Бывает…

Объятая вялым безразличием, Тина все же заметила, как переглянулись две женщины на соседнем ряду, и одна что-то шепнула другой. Девушка вспомнила разговор с Филом Смитом… О Боже! А вдруг они подумали, что она…

Как только дочери стало легче, Дарлин без разговоров отправила ее домой.

…Тина шла по дороге, понемногу приходя в себя. Сознание прояснилось, но ноги были как ватные, и в руках сохранялась слабость, напоминавшая чувство какой-то странной невесомости. Постепенно вернулась способность мыслить, и Тина пыталась вспомнить: о чем же она думала, работая? Похоже, ни о чем, просто, как машина, повторяла заученные движения, сетовала на жару да ждала полудня. Нет, она вовсе не была лентяйкой, охотно делала все, о чем бы ни попросили, и работа спорилась у нее в руках, но… Она начала чувствовать, начала понимать, как тяжелый физический труд убивает мысли, втаптывает душу в мир повседневности. Сколько это будет продолжаться? Всегда? Никакого движения вперед, никакого подъема! Тереза поступила скверно, оставив их с матерью и даже не давая о себе знать, но все-таки она была тысячу раз права!

Тина брела по дороге, машинально переставляя ноги, солнце обжигало неприкрытое лицо и руки. Девушка стянула с головы косынку и вытерла пот со лба. Волосы, схваченные с боков шпильками, растрепались, спутались, сзади свисали хвостом. Тина остановилась, чтобы немного поправить их. Она была одета в простую кофту без рукавов, грубые башмаки и неширокую юбку: наряд, хотя и не рваный, выстиранный только вчера, но все же ужасающе бедный.

Она не ожидала встретить Роберта О'Рейли и была слишком расстроена, чтобы очень удивиться или растеряться, когда он внезапно возник на повороте дороги. Она не стала задавать себе вопрос, поджидал ли он ее, искал ли встречи, или это произошло случайно, само собой.

Мистер О'Рейли несколько удивленно оглядел ее, и девушка смутилась.

— Откуда вы, Тина?

— С работы, — еле слышно прошептала она: неожиданно и совсем некстати к глазам подступили слезы.

— Так рано?

Она вздохнула.

— Мне стало плохо.

«Бедная девочка!» — едва не вырвалось у Роберта, но он сдержался, втайне улыбнувшись ее наивной откровенности.

Тина стояла перед ним, тоненькая, загорелая до черноты, оттененной белой полотняной одеждой.

Она постепенно проникалась ощущением настоящей минуты и уже чувствовала стыд оттого, что этот человек застал ее в таком виде.

— Извините, я… — начала было она, но после, вспомнив о более важном, промолвила: — Мистер О'Рейли, я должна вернуть вам платье…

— Оно понравилось вам?

Тина не умела притворяться: Роберт заметил, как сверкнули ее глаза.

— Да, очень! — вырвалось у нее, но, опомнившись, девушка тут же добавила: — Спасибо, но я не могу…

Он поднял руку.

— Ни слова больше! Я все понимаю, Тина, и все же прошу вас: оставьте его себе на память. Надевайте иногда! Ведь это красивая вещь, и она вам к лицу!

Он держался как человек, хотя и отвергнутый, но не потерявший уважения ни к себе, ни к ней: Тину это тронуло.

Девушка поняла, что сейчас он уйдет навсегда, и с его уходом захлопнутся все двери, безнадежно затеряется выход в тот неприступный мир, что сияет там, наверху; останутся лишь тусклый рассвет сонного Кленси, и эта бесконечная работа, и мутные дни, незаполненные ничем, кроме бесплодного ожидания да несбыточных, ранящих душу грез. У всякого человека случаются моменты, когда кажется, что жизнь кончена, и, как ни странно, чаще это происходит именно в шестнадцать лет. Глупо, наверное, жить с идеалами, столь же далекими от реальности, как луна от земли, и столь же недосягаемыми.

А этот человек так добр к ней… Он умен, честен и богат, говорит, что любит… Он ей симпатичен, это правда, а так ли далека симпатия от любви?.. Он обещает изменить ее жизнь — вот главное!

— Вы уезжаете в Сидней? — спросила Тина с краской на лице.

Роберт О'Рейли внимательно посмотрел на девушку: казалось, он ждал этих слов. Приблизившись, взял ее за руку.

— Тина! Доверьте мне свою судьбу, клянусь, вы не пожалеете об этом!

Он говорил, как всегда, очень проникновенно, хотя и без волнения, свойственного пылкому юношескому сердцу. Потом поцеловал руку Тины, пыльную, с позеленевшими от листвы пальцами, и девушка с глазами, полными слез, глазами цвета осенних, нависших над землею туч, тихо сказала:

— Да, мистер О'Рейли! Он сжал ее руку.

— Я знал! — Лицо Роберта на миг просияло. — Спасибо, Тина. Мы поженимся скоро, очень скоро, если вы не против. Признаться, для меня дорог каждый день: я не хочу долго ждать. А вы?

— Как хотите…— застенчиво произнесла она. — Только… если можно, пусть это будет не в нашей церкви, хорошо? Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел…

Роберт по-прежнему внимательно смотрел на нее.

— Да, конечно. Я сам не в восторге от здешней публики. Мы уедем в Сидней и обвенчаемся там.

В лице Тины отразилось замешательство.

— О, нет! Я не могу так сразу оставить маму. Вот если бы можно было не уезжать некоторое время…

Роберт рассмеялся, но его синевато-стального цвета глаза в этот момент оставались серьезными.

— Открою вам секрет, Тина: в мире нет ничего невозможного. Тем он хорош, тем одновременно и плох. Только смерть говорит нам окончательно «нет», но о ней мы думать не будем. Мы обвенчаемся у меня в доме, а через пару недель уедем в свадебное путешествие. Такой вариант вас устраивает?

— Да.

Он улыбнулся.

— Вот и прекрасно. Надеюсь, после свадьбы ты перестанешь величать меня мистером О'Рейли! Завтра я обговорю все с твоей матерью, ждите меня вечером, я приду… И помни: я люблю тебя, Тина! Поверь, со мной ты будешь счастлива больше, чем с кем-либо другим.

Он сказал это, и девушка ощутила странную тесноту в груди. Она ждала, что какая-то потайная дверь откроется, а она, напротив, захлопнулась, отрезав все пути к отступлению! К чему же она, Тина Хиггинс, идет на самом деле, к свободе или рабству? И стоит ли отступать?

Через неделю в доме Роберта О'Рейли состоялась свадьба. На церемонии венчания, которая проходила в главном зале — огромном помещении с высокими окнами, мраморным полом, лепными украшениями на потолке и хрустальной, сверкающей подвесками люстрой, присутствовали местный священник отец Гленвилл, пожилой человек с мягким голосом и невозмутимым взглядом; Тина, немного испуганная и растерянная, но прелестная, как все невесты, одетая в закрытое кружевное платье, наскоро сшитое матерью, и с белыми цветами в гладко причесанных волосах; Роберт О'Рейли в парадном одеянии — серой тройке, галстуке и накрахмаленной рубашке, представительный и довольный; расстроенная Дарлин и временами хмурившаяся, явно не все до конца понимавшая Джулия Уилксон. Две последние могли бы, наверное, найти общий язык, но они не были знакомы, а потому не решались заговорить друг с другом. Дарлин долго уговаривала дочь не спешить, не совершать столь необдуманного шага, но Тина внезапно проявила завидное упорство. Она выйдет замуж за Роберта О'Рейли, и все! Еще неизвестно, есть ли на свете та самая пылкая бессмертная любовь, ради которой не стоит соглашаться на этот брак, а Роберт О'Рейли конечно же сделает ее, Тину, счастливой. Дарлин не могла понять, почему дочь, всегда такая покладистая, мечтательная, нежная, сделалась вдруг упрямой и расчетливо-холодной. Обычно шестнадцатилетние девушки доказывают своим матерям, что выходить замуж не по любви — дурно, но никак не наоборот. Дарлин была в отчаянии, она не могла заставить себя смириться с решением дочери.

Во время церемонии Тина не ощущала никакого трепета, точно все это происходило не с ней. Когда были произнесены все положенные слова и Роберт О'Рейли надел на палец невесты украшенное шестью бриллиантами золотое кольцо, а после поцеловал ее в сомкнутые губы, она не почувствовала ни радости, ни сожаления, ничего… Совсем не таким представлялось ей венчание с воображаемым прекрасным принцем. Она ждала испытанных в мечтах чувств, а они не приходили, огонь не разгорался, не было даже искры, и видимое безразличие было своеобразной защитной реакцией сознания и души против того, чего она на самом деле вовсе не желала!

После венчания состоялся торжественный ужин, на котором Тина не могла проглотить ни кусочка. Она с трудом заставила себя сделать несколько глотков из высокого бокала с шампанским; ее не вдохновил даже вид испеченного Джулией разукрашенного свадебного торта, который был подан на великолепном фарфоровом блюде. Дарлин, как заметила девушка, тоже ничего не ела. После ужина еще немного посидели в гостиной, но разговора не получалось, и вскоре Дарлин стала прощаться. Роберт несколько раз повторил, что до отъезда будет каждый день отпускать Тину к матери на пару часов, или пусть сама Дарлин приходит в особняк: здесь она всегда дорогая гостья. Дарлин прижала дочь к своей груди и долго-долго стояла так. Она не плакала, но сердце обливалось кровью. Тина тоже не хотела разжимать объятий, но это пришлось сделать, и тогда Дарлин увидела отрешенный, остановившийся взгляд дочери, ее лишенные румянца щеки и бледные губы.

Остаток дня Тина провела в обществе мистера О'Рейли, теперь ее законного супруга. Роберт показывал молодой жене свои владения: дом и сад. Оказалось, что ему принадлежит немало земли на побережье и в долине. Тина была потрясена великолепием особняка. Он был намного огромнее, чем казалось издали, — целый дворец в три этажа с широкой внутренней лестницей с мраморными ступенями и витыми чугунными перилами, с башенками, с перекрытиями из кедровых балок, со множеством просторных комнат, с высокими окнами, из которых открывался чудесный вид на океанский пляж, Кленси и окружавшие его зеленые просторы. Всюду были ковры, светильники, картины, мрамор, хрусталь и красивая викторианская мебель. Роберт держал собак и лошадей, за которыми присматривал специально нанятый работник. Сад был ухожен, на клумбах перед домом росли цветы. Роберт сидел с Тиной в увитой плющом беседке, гладил руку девушки, ласково говорил с нею… Она не слышала половины слов, поняла только, что речь шла о дальнейшей счастливой жизни. Когда стемнело, Джулия Уилксон отвела Тину к дверям спальни. Девушка не без содрогания переступила порог большой комнаты с огромным раскрытым и занавешенным окном, из которого доносился шум ночного океана. Спальня была оклеена светлыми с позолотой обоями, на узорчатом паркетном полу лежал рыжий в кремовых разводах толстый ковер, на потолке висела пара светильников. У стены Тина увидела широкую кровать, застеленную белыми шелковыми простынями. На туалетном столике с зеркалом стояла высокая перламутровая ваза с белыми розами, другая так же украшала комодик у противоположной стены. Здесь лежали кое-какие мелкие вещички, захваченные Тиной из дома, стоял флакон духов, которые подарил ей Роберт накануне венчания, а на кровати девушка заметила ночную сорочку из тонкого полотна, вышитую Дарлин к свадьбе дочери.

Девушка немного постояла в нерешительности, потом очень быстро, постоянно оглядываясь на закрытую дверь, стянула свадебное платье, надела сорочку и распустила волосы. Легла на кровать, ощутив непривычную нежность свежего тонкого белья. Тина лежала среди роскошной обстановки и чувствовала, как тело начинает бить дрожь. Из открытого окна тянуло ночной прохладой, но не это было причиной внезапного озноба, охватившего девушку, а страх. Тина буквально стыла от ужаса перед тем, что должно было произойти с нею этой ночью. Она вспомнила, как Дарлин говорила перед свадьбой, когда еще не поздно было повернуть вспять: «Не знаю, думала ли ты о том, что супружество включает в себя не только жизнь под одной крышей, но нечто куда более интимное — общую постель. Готова ли ты к этому? Ведь именно такими моментами проверяется истинность чувств!»

Нет, она совершенно не была готова. Мать своим чутким сердцем все предугадала. Мать, которая переживала за дочь больше, чем за самое себя, жила ее жизнью столь же полно, как и своей, недаром часто повторяла как заклинание: «Твоя радость — моя радость, твое горе — мое горе!»

Но теперь было поздно возвращаться назад.

Роберт О'Рейли вошел, сосредоточенный и серьезный. Бросив взгляд на сжавшуюся под простынями, неподвижную от боязни Тину, неторопливо снял пиджак, расстегнул и скинул жилет, развязал галстук (глаза испуганной девушки двигались, сопровождая его движения), потом присел на кровать.

— Тина! — Он взял ее холодную и влажную руку в свою; другой же девушка поспешно натянула на себя простыню до самого подбородка. — Теперь ты моя жена, Тина, ты понимаешь это?

Она кивнула, облизнув сухие губы, а сама подумала: «Я — жена этого человека? Миссис О'Рейли? Не может быть!» Это казалось пугающим, странным, нелепым: ведь он на столько старше, и она… совсем не любит его!

Роберт обнял девушку и поцеловал, чувствуя при этом, как она дрожит. Он ощутил сопротивление ее напряженного тела: она боялась и не желала его прикосновений. Он выпустил Тину из объятий и подошел к окну. Занавески колыхались от ветра, и Роберт видел ночной пейзаж: черно-синюю поверхность океана с серебристыми корабликами ряби, огромную желтую луну, темные, устремленные ввысь силуэты пирамидальных тополей…

И помимо желания вставали перед мысленным взором давние картины. Роберт вспомнил другую женщину, в глазах которой он видел не страх, а безмерную жажду его объятий, хотя для нее все тоже было впервые. Она совсем не походила на Тину. У нее были темные глаза и золотисто-коричневая кожа, потому что мать этой женщины была родом с Филиппин, из племени тагалов. Его возлюбленная лежала на своих длинных волосах, как на черном шелковом покрывале, раскинув тонкие руки. Она ждала, манила и все же казалась невинной, чистой, как летний дождь. Эта женщина была совершенным созданием, такие долго не живут; и верно — она умерла двадцать лет назад. Роберт не хотел сейчас думать о ней, но память сердца сильнее воли разума — он не мог забыть, что только ее он любил той забирающей всю душу пылкой и нежной любовью, что дарят человеку небеса лишь раз в жизни. Он имел слишком многое: успех, богатство, здоровье, любовь… Всевышний, наверное, решил, что это несправедливо — один не может владеть всем. Роберт часто думал: пусть бы Бог отнял что угодно, но только не это — самое дорогое, что составляло единственный настоящий смысл его жизни. Она, эта женщина, обладала неким колдовским притяжением, не ослабевшим даже после ее смерти. Потом он не раз пускался во все тяжкие, знал многих женщин, и белых, и черных, но ни с одной не чувствовал того незабываемого полета души, той одухотворенности, возвышенного наслаждения в слиянии душ и тел, как с нею — несравненной, той, что улыбалась ему через годы, преодолевая даже самое страшное — небытие. После ее смерти мир словно перевернулся, осталась лишь тень жизни, и все, что он ни делал, потеряло прежний смысл. Он все утратил, она все унесла с собой… Почти все.

А что может дать ему эта испуганная девочка, почти ребенок? И что может дать ей он? Сухая ветка, привязанная к молодому деревцу, не зазеленеет и не зацветет. Он решил жениться на Тине, превратить ее в игрушку, в утешение последних лет, угадав в ней, как ему показалось, пассивность натуры. А теперь она вдруг неожиданно начала выказывать протест, вызвав в нем раздражение. Он уже не испытывал никакого желания делить с нею ложе этой ночью. Ладно, пусть привыкнет немного.

— Я ухожу, — произнес он сурово, давая понять, что сердится. — Доброй ночи, Тина!

И, не приближаясь к ней, покинул спальню.

Тина осталась одна в темноте. Некоторое время она лежала неподвижно, потом вытянула затекшие руки и ноги и тихонько заплакала. Она понимала всю неестественность ситуации, но ничего поделать не могла. На память пришли слова Терезы о том, что надо переступить через что-то в себе, чтобы решиться на близость с человеком, которого не любишь. Роберт не был неприятен Тине, она была вовсе не против разговоров с ним, прогулок, пусть бы он гладил и целовал ее руку, но большего — не желала. Девушка вспоминала свои сны, в которых придуманный прекрасный возлюбленный касался ее тела: она чувствовала тогда совсем иное… Но это во сне, а наяву… Теперь ей больше всего хотелось очутиться в своем домике на берегу, рядом с матерью, и чтобы не было ничего того, что уже послужило для нее уроком.

Она лежала без сна, одна в большой темной спальне, наполненной ароматом белых роз, слушала плеск волн внизу, за окном, и мысли ее были черны, как опустившаяся на землю ночь, ночь, ждущая шепота влюбленных, созданная для пылких объятий, для истинных чувств и искренних слов.

Из окна доносился нежный, тонкий запах магнолий. Говорят, если долго вдыхать его ночью, то можно умереть. Что ж, лучше умирать и страдать от избытка чувств, чем от их отсутствия… Красота ночи не терпит фальши, как не выносят ее человеческое сердце и душа!

Наутро Тина, одевшись, осторожно выглянула в соседнюю комнату. Роберта О'Рейли не было. Девушку ждала Джулия Уилксон, которая отвела ее в отделанную зеленоватым мрамором ванную комнату, сверкающую зеркалами: Тина никогда не видела ничего подобного.

Джулия держалась отчужденно и почти не разговаривала с молодой госпожой. Это была невысокая коренастая женщина с плотной фигурой и несколько грубоватым лицом. Украшали Джулию пышные, вьющиеся светлые волосы и ярко-голубые глаза. В целом она производила впечатление строгого человека; ей присуща была к тому же какая-то чисто крестьянская основательность. Это было близко и понятно Тине, ей казалась симпатичной эта простая женщина, по возрасту близкая ее матери, и тем больше удручало явно неодобрительное отношение Джулии к произошедшему событию, а значит, и к ней, Тине. А ведь сейчас девушка больше всего нуждалась во внимании и поддержке.

После завтрака Тина побродила по комнатам, постояла на балконе, спустилась в сад… Она не чувствовала себя счастливой, ей было бы в сто раз лучше там, на виноградниках, под палящим солнцем, одетой в бесцветное платье, чем здесь, в прохладе просторных комнат, наряженной в роскошные шелка.

Немного погодя девушка отыскала Джулию, которая убирала внизу комнаты, и выразила желание помочь.

Женщина удивленно взглянула на нее.

— Бог с вами! Вы теперь миссис О'Рейли (девушка вздрогнула при этих словах—настолько, обращенные к ней, они казались непривычными), молодая хозяйка, вы ничего сами делать не должны. На это есть прислуга.

— Да что вы, миссис Уилксон! — Тина протянула покрытые мозолями ладони. — Я же совсем простая девушка, всего неделю назад трудилась на виноградниках.

Она стала рассказывать о своей жизни, о родителях и сестре, и Джулия, казалось, несколько оттаяла.

— Мистер О'Рейли велел передать вам, что уехал в соседний город, там купит кое-что, в том числе и для вас. К обеду он вернется.

Тина знала: накануне свадьбы Роберт заходил в лавку Паркеров, но ничего не выбрал для будущей жены, забраковав почти все, что там продавалось из предметов женского гардероба, поэтому Тина явилась в особняк, имея при себе лишь то первое, подаренное женихом, дымчато-зеленое платье да свои девичьи сокровища.

— Вы вчера ничего не ели, — сказала Джулия, — до обеда далеко, но там еще остался приличный кусок торта — советую перекусить. И фруктов я вам принесу.

— Спасибо, миссис Уилксон. Зовите меня, пожалуйста, Тиной, мне так привычнее.

Женщина впервые улыбнулась.

— Ладно. Тогда и я для вас — Джулия. — И, оглядев девушку, полюбопытствовала: — Сколько же вам лет?

Тина слегка покраснела.

— Шестнадцать.

— Вот как! Моему младшему сыну двадцать пять. А всего у меня их трое: старший служит на торговом судне, а у двух младших свои фермы. Все женаты — у меня уже пятеро внуков. Сыновья зовут жить к себе, но я тут привыкла, да и мистера О'Рейли жалко — кто ж будет смотреть за домом!

— А вам не тяжело одной?

— Я не одна, здесь обычно бывает еще прислуга, хотя постоянную мы не нанимаем, так, на месяц, на два… Вот вам, наверное, понадобится горничная…

Тина вспыхнула.

— Не надо мне горничной! Джулия усмехнулась в ответ.

— Нет уж, Тина, привыкайте, теперь у вас другая жизнь!

Они немного поболтали, и Тине стало легче на душе. Девушка хотела пойти навестить Дарлин, но побоялась оставить дом без разрешения мужа и стала ждать его возвращения. Она чувствовала вину за вчерашнее и одновременно ловила себя на мысли о том, что придумывает уловки, как бы избежать близости с Робертом и в следующую ночь. Нет, решила она, больше уже не спрячешься, ничего не поможет! Надо, наверное, стиснув зубы, выдержать: в конце концов, через это проходят все девушки, и далеко не каждая выходит замуж по любви.

Роберт вернулся после полудня, как и обещал, поцеловал Тину в щеку и преподнес ей в подарок два будничных, но прелестных платья, серое и белое, белый атласный пеньюар, шелковые чулки, веер из пышных перьев и жемчужный кулон на витой золотой цепочке в паре с серьгами в виде нераспустившихся бутонов яблоневых цветков. Он не заговаривал о вчерашнем, держался приветливо, и Тина немного успокоилась.

Перед обедом вышли на балкон, перил которого почти касались верхушки посаженных за окнами буйно цветущих кустарников и невысоких деревьев. Здесь было воистину прекрасно; голубизна неба, сияние солнца, синева океанских вод притягивали взор; яркость и пышность пейзажа создавали впечатление рая на земле, внушали ощущение беспечного наслаждения жизнью: не верилось, что в душе может быть совсем другое — темнота и печаль.

Роберт обнял Тину за талию, и она, верная своему решению, не отстранилась.

— Чего ты хочешь, Тина? Тебе понравились подарки? Если что нужно, не стесняйся, проси, мне самому пока трудно угадывать твои желания…

Он прикоснулся губами к шее девушки, к счастью, не так, как Фил, и все же она ощутила неловкость: Роберт по-прежнему казался ей чужим человеком. Странно: после неожиданного признания она перестала видеть в нем друга, но и воспринимать как любовника не могла.

— Мистер О'Рейли, я бы хотела…

Он заглянул в ее серьезные глаза своими, далеко не такими юными: пусть даже с возрастом они не теряют яркость цвета и блеск, все равно — глаза, как колодец, осушаемый с годами, из них уходит неописуемое и неповторимое выражение, свойственное лишь молодым. Люди боятся дряхлости тела и мало думают о душе, потому что она внутри и ее не видно, но так ли это на самом деле?

— Мистер О'Рейли?! Тина! Зови меня хотя бы Робертом! Ну, так что?

— Мне бы надо найти в Сиднее одного человека… Роберт усмехнулся. Сильной рукой он перебирал тонкие пальчики девушки.

— Надеюсь, это не бывший поклонник?

— Нет, это девушка.

— Твоя сестра?

— Откуда вы знаете?

— Твоя мать говорила. Мы непременно отыщем ее, не волнуйся!

Тина вздохнула. Она несправедлива к нему, уж чего-чего, а ее любви он заслуживает! Она была очень неопытна в жизни, никогда не любила и потому не задумывалась над тем, а насколько сильно его чувство? Она не испытывала влечения к нему, поэтому не замечала, как он проявляет свою любовь. Так ли глубоко проникла она в его сердце, или это было нечто поверхностное, идущее, скорее, от разума?

— Я давно хотел спросить, ты умеешь играть на рояле?

Большой, затянутый в чехол инструмент стоял в гостиной.

— Нет, но я хотела бы научиться, — ответила Тина и прибавила: — Моя мама играла на клавесине.

— У тебя очень хорошая мама! — улыбнулся Роберт. — Я найму учителя музыки, Тина, думаю, ты быстро научишься.

— Спасибо!

Роберт поймал ее благодарный взгляд и сказал, ласково потрепав девушку по щеке:

— Я рад, что ты немного развеселилась. Ну, идем! Сели обедать. Тине было неловко, оттого что она сидит, как гостья, за покрытым белоснежной скатертью длинным столом перед приборами из серебра и китайского фарфора, а Джулия прислуживает ей. Подали салат из свежей зелени, потом суп, запеченную в тесте рыбу, а после — десерт, розовое мороженое, которое Тина еще ни разу не пробовала, и целое блюдо фруктов. На столе стояло вино, но девушка с непривычки отказывалась пить, да и вообще, как и накануне, ела мало.

Бросив салфетку, Роберт направился на балкон выкурить сигару и велел Тине идти следом: она ясно почувствовала звучащие в его голосе повелительные нотки.

— Мистер О'Рейли! — Джулия окликнула его, и Роберт задержался в дверях. — Тут вам письмо.

Женщина выглядела сильно расстроенной — Тина сразу заметила это.

— Письмо? — Мистер О'Рейли протянул руку. — Что еще за письмо?

Он не пошел на балкон, а вернулся в комнату. Тина увидела, как сдвинулись его брови, сгустились тени вокруг потемневших серо-голубых глаз. С величайшей растерянностью и досадой, швырнув конверт на стол, он произнес одно единственное слово:

— Конрад!

И, не взглянув на Тину, покинул зал. Тина не осмелилась взять конверт в руки, но краем глаза сумела разглядеть штамп почтовой конторы Сиднея и адрес, выведенный, как ей показалось, довольно красивым почерком.

Озадаченная, девушка спустилась вниз, к Джулии, в большую светлую кухню, где женщина раздраженно гремела посудой.

— Джулия, мистер О'Рейли сейчас получил письмо…— начала было она, но потом, решившись, спросила прямо:— Кто такой Конрад?

Женщина от неожиданности вздрогнула и, помедлив, ответила неохотно:

— Сын мистера О'Рейли.

— Сын?!

— Ну да! — все так же раздраженно отозвалась Джулия. — Его законный сын Конрад О'Рейли.

— Мистер О'Рейли был женат?!

— Он вам не говорил?

— Нет, — упавшим голосом произнесла девушка. Она была растеряна и подавлена. Сын! Роберту пятьдесят один год. Сколько же лет может быть сыну? Тридцать? Двадцать пять? Господи! Почему Роберт ничего не сказал ей?! У него была жена! Где же она теперь? Умерла?

— Его жена умерла давным-давно, так что можете не беспокоиться, — словно прочитав ее мысли, сухо промолвила Джулия.

— Сколько лет сыну? — Голос Тины дрожал.

— Двадцать. Извините, Тина, мне надо работать!

Девушка повернулась и побрела наверх. Услышанное не удовлетворило ее, она ждала объяснений. Жена? Сын? В доме не висело ни одного портрета, сам он ничего не говорил, и до сего времени Тина была уверена, что он одинок. Дом был великолепно и со вкусом обставлен, но обстановка, видимо, не менялась много лет: на всем лежала печать чего-то застывшего, точно душа этого дома — а говорят, у каждой вещи есть своя собственная душа! — улетела прочь, исчезла, умерла. Может быть, поэтому больше всего Тине нравилась библиотека, комната, где живут души многочисленных книг.

Роберт стремительно вошел, он, очевидно, искал ее и был сосредоточен и серьезен, без признаков волнения и неловкости.

— Тина, я не сказал тебе… Завтра приезжает мой сын.

Девушка подняла глаза: в них читались удивление и упрек.

— Да, сын, — продолжал Роберт. — Я был женат, но моя жена… — тут он запнулся, — давно умерла, и… ничего не связывает меня с прошлым. Я не ждал приезда Конрада, мы давно не виделись, у нас очень сложные отношения…

— Где он живет? — рискнула спросить Тина.

— Думаю, постоянно — нигде. Переезжает с места на место, снимает комнаты в гостиницах, вообще большую часть времени проводит в ресторанах, казино и других подобных заведениях. Мало ли в больших городах пристанищ для таких, как он! Это избалованный, развращенный молодой человек, все, что ему нужно от меня, — деньги. Не волнуйся, он приедет ненадолго, он всегда приезжает за тем, чтобы попросить денег, а когда я ему отказываю, ссорится со мной и покидает дом. Так будет и на этот раз, — твердо закончил Роберт, а потом, подумав немного, добавил:— Его имени нет и не будет в моем завещании, в этом можешь не сомневаться!

— О нет, я вовсе…

— Не надо! — перебил он, накрывая своей ладонью ее руку. — Я сказал то, что сказал, и не будем это обсуждать.

Тина не успокоилась, ей было очень даже не по себе от того, что пришлось услышать. Сложно было решить даже свои внутренние проблемы, а тут еще это — неожиданно вторгшееся извне непростое обстоятельство. Сын Роберта О'Рейли ничего не знает о браке отца. Можно представить, как он воспримет это известие и ее, Тину, мачеху, которая младше его самого на четыре года! Тем более, если он настолько испорчен столичной моралью, роскошью и жизнью только для самого себя! Дай Бог, чтобы Роберт сумел ее защитить!

В приоткрытые двери девушка заметила Джулию — женщина смахивала с мебели пыль короткой метелочкой: лицо экономки было сильно опечаленным, хмурым.

— Джулия! — Тина вышла из комнаты и приблизилась к ней. — Может, вы объясните мне все, вы — человек посторонний…

— Нет, я не посторонняя! — внезапно обернувшись, крикнула Джулия. — И мне очень больно от того, что мистер О'Рейли на старости лет решил вдоволь наиграться в игрушки, а бедный мальчик должен на все это смотреть!

— Я ничего не понимаю…— пролепетала Тина.

— Чего уж тут понимать!

Девушка отвернулась, но Джулия успела заметить, что по лицу ее катятся слезы.

— Тина!

Та повернулась, и женщина увидела чистый овал лица, серые, обиженно-печальные глаза, по-детски чуть припухлые губы и русые волосы над гладким, тронутым золотистым загаром лбом.

— Ладно, — вздохнула Джулия, — вы ведь почти ребенок… Идем лучше ко мне!

Она провела Тину по лестнице и длинному коридору во флигель, где она жила до сих пор, занимая две чистенькие комнатки с кружевными салфетками на комоде и столе, вышитыми занавесками и белыми покрывалами на диване и креслах. На стене тикали старинные часы.

— Это еще Мартину, моему мужу, достались от его деда, — пояснила Джулия, заметив взгляд девушки. — Муж мой был очень хорошим человеком, работящим, спокойным, он умер всего год назад. Садитесь, мисс! — пригласила она Тину. — И слушайте… Надеюсь, мистер О'Рейли не рассердится, хотя что там! — Она махнула рукой. — Ведь все, что я скажу, чистая правда!

Несколько минут она молча смотрела на Тину прозрачными голубыми глазами, потом сказала:

— Да, мистер О'Рейли был женат на очень красивой мулатке мисс Одри Бенсон.

Тина вскинула ясный взор.

— На мулатке?

— Да. Отец этой женщины был белый, а мать родилась на Филиппинах. Джозеф Бенсон, капитан большого торгового судна, был человеком властным, умным и уже немолодым, тогда как матери мисс Одри едва исполнилось восемнадцать. Она была из бедных, к тому же темнокожая, но, видимо, красивая. Мистер Бенсон взял ее на корабль. Он, надо полагать, влюбился по-настоящему, всерьез, потому что, когда девушка забеременела, женился на ней. Жили они богато, мистер Бенсон несмотря ни на что обожал свою молодую жену, а особенно дочь. Она с малолетства ни в чем не знала отказа. Мать мисс Одри, конечно, никогда ничему не училась, но своей дочери мистер Бенсон дал хорошее образование и воспитал как настоящую леди. Это было чудо — не женщина! Высокая, очень стройная, глаза, как черные опалы, миндалевидной формы, блестящие и живые, волосы густые, длинные-длинные, а кожа нежная, как у маленькой девочки. Как она двигалась, как говорила! Все в ней было очень естественно, что называется, от природы: и грация, и ум, и красота! Мистер О'Рейли, не в обиду будет сказано, любил ее без памяти. Она вышла за него в двадцать три года, а ему исполнилось двадцать пять. С обеих сторон это был брак по любви. У мисс Одри хватало поклонников, отец души в ней не чаял, он бы не стал ее неволить, а мистер О'Рейли с самого начала был сам себе хозяин. Это для нее, своей возлюбленной, он построил такой дворец и надеялся, наверное, прожить здесь с нею счастливо до конца жизни. Венчались они в Сиднее, а первую брачную ночь провели тут. (При этих словах Тина вздрогнула.) Она как вошла в белом платье и фате, я обомлела. Да, хорошая была пара, ничего не скажешь! Роберт. О'Рейли ведь интересный мужчина, а мисс Одри такая была красавица, словами не описать!

Тут они и жили, а мы с Мартином служили у них. Мистер О'Рейли, бывало, уезжал раз в месяц на недельку-другую по делам, а остальное время они не расставались и были счастливы, уж можете мне поверить. Только вот детей у них не было, и мисс Одри очень огорчалась по этому поводу. Конечно, когда люди так богаты, волей-неволей начнешь задумываться о том, кому все это достанется. Мисс Одри любила детей, была очень ласкова с моими мальчишками, дарила им подарки, играла с ними, а сама все же мечтала о собственном ребенке. И вот через пять лет в один прекрасный день — мистер О'Рейли, кажется, был в отъезде — мисс Одри пришла ко мне и застенчиво призналась, что беременна. А какие у нее были при этом глаза — так и сияли от радости! Она с нетерпением ждала мужа, чтобы сообщить долгожданную весть, и мистер О'Рейли, когда узнал, разумеется, очень обрадовался. Мисс Одри была уверена, что родит сына, она говорила: «Я чувствую, это сын!» И еще прибавляла: «Ты подумай, Джулия, у моего ребенка будет все, он вырастет счастливым!» Да, у него действительно было бы все, и из мисс Одри вышла бы прекрасная мать… Мистер О'Рейли так нежно о ней заботился, привозил подарки, старался надолго не уезжать. А мисс Одри все готовила приданое для маленького, она хорошо шила, вышивала, вообще была мастерицей на все руки: и тарелки фарфоровые расписывала, и на рояле играла. Все бы хорошо, но только доктор, что ее навещал, очень тревожился: мисс Одри было уже двадцать девять лет, к тому же у нее оказалось слабое сердце. Да еще случилось несчастье: во время бури на острове Холо погибли ее родители. Мисс Одри долго не говорили, но все же она узнала и так страшно горевала — не передать! Конечно, это тоже сказалось на ее состоянии. Когда пришло время родить, она была уже очень слаба, но все-таки родила — мальчика, причем вполне здорового. А сама…— Джулия тяжело вздохнула, — умерла!

Мистер О'Рейли едва с ума не сошел от горя — смотреть было страшно! Мы все очень плакали, потому что любили мисс Одри. А она лежала, как живая, вся в белых цветах… Похоронили ее на местном кладбище, и мистер О'Рейли день и ночь рыдал там, как безумный. Я боялась, что он покончит с собой, но, к счастью, Бог уберег. Доктор прислал кормилицу для ребенка, я устроила детскую и надеялась, что малютка поможет мистеру О'Рейли справиться с горем.

Наверное, так бы и случилось, но тут начались другие неприятности. Думаю, у мистера О'Рейли было немало завистников, а может, и врагов; во всяком случае, кем-то все это было подстроено — таково, по крайней мере, мое мнение. В общем однажды к мистеру О'Рейли пришел человек и заявил, что мальчик, которого родила мисс Одри, его сын, а сам он — ее любовник, и потребовал отдать ему ребенка. Он сказал, что они с мисс Одри давно любили друг друга, еще с ранней юности, но мистер Бенсон не хотел давать согласия на брак, потому как хотел выдать дочь непременно за белого, а человек этот был только наполовину белый, как и мисс Одри. Да, отец мисс Одри действительно желал видеть дочь замужем за белым, она сама мне говорила, но при этом не упоминала ни о какой несчастной любви. Да, верно, она долго никому не давала согласия, но когда познакомилась с мистером О'Рейли, долго не тянула — через полгода они и поженились.

Я тогда сильно перепугалась: вдруг мистер О'Рейли возьмет да и отдаст сыночка мисс Одри этому человеку! Нет, думаю, что бы там ни случилось, такого не допущу! Мистер О'Рейли страшно разгневался и вышвырнул этого человека вон. Но после задумался. Стал потихоньку расспрашивать слуг, и выяснилось, что к мисс Одри и впрямь однажды приезжал мужчина — мулат, как раз когда мистера О'Рейли не было дома. Они разговаривали в саду, потом этот человек уехал, и мисс Одри даже не пошла его провожать. Я, к сожалению, ничего не видела и не знала: мы с мужем ездили на свадьбу своих друзей. И так скверно получалось: именно через месяц после отъезда проклятого мулата мисс Одри и объявила, что беременна. Мистеру О'Рейли она почему-то ничего не рассказала о приезде того мужчины. Я-то думаю: ну не сказала и не сказала, может, просто не хотела что-либо объяснять мужу или огорчать его. Этот мулат никогда больше здесь не появлялся, мы так и не узнали, зачем он приезжал тогда в особняк, о чем говорил с мисс Одри, что их связывало, были ли они вообще раньше знакомы. Спросить было не у кого, оставалось верить или не верить. Лично я не думаю, что у нее могло что-то быть с другим мужчиной, не могла она изменить мужу. А вот мистер О'Рейли стал сомневаться.

Он вообще очень изменился после смерти жены, ходил потерянный, мрачный, а потом сделался раздражительным и злым. В тот год он часто пил в одиночку и все думал, думал — об одном и том же. Однажды спросил у меня: «Джулия, скажи, мальчик хоть немного похож на меня? Ты не находишь, что он слишком темный?» Ну что я могла ответить? Бог знает, похож — не похож, он же еще слишком маленький! Вообще-то ребенок, конечно, был весь в мисс Одри, но кожа у него была светлее… Господи, да разве можно было сомневаться! Я впала в полное отчаяние, так как не знала, чем все это может обернуться, только предчувствия были очень плохие! Помнится, прибежала тайком к отцу Гленвиллу, упала перед ним на колени и воскликнула: «Святой отец, вы исповедовали миссис О'Рейли! Бог простил ей грехи, правда?!» Он удивленно посмотрел на меня и ответил: «Миссис Уилксон, эта женщина была чиста, как слеза Господня!»

Но, как бы то ни было, все портреты мисс Одри исчезли со стен, а бедный малыш лишился не только матери, но и отца. Мистер О'Рейли не заходил в детскую, тем не менее я иногда приносила ему малютку и старалась заставить интересоваться сыном. Он молча слушал меня, но на руки ребенка ни разу не взял. Когда отец Гленвилл вызвался крестить младенца и спросил, какое имя дать ребенку, мистер О'Рейли с полнейшим безразличием ответил: «Все равно». Священник назвал мальчика Конрадом, уж не знаю почему: мне, признаться, не очень нравилось это имя. Мы с Мартином стали крестными малыша… А мистер О'Рейли вскоре очень надолго уехал.

Тут в горничных служила молодая девчонка Луиза, она и за ребенком приглядывала. Конечно, я виновата, что уделяла сыну мисс Одри мало внимания, но на мне был весь дом, хозяйство, свое и господское, три сорванца и муж. Шло время, мальчик стал подрастать, но однажды я случайно увидела, как Луиза ударила ребенка, раз и другой. Я, разумеется, на нее накричала, а когда мистер О'Рейли вернулся, сказала, что Луизу надо выгнать вон, потому что она бьет его сына, на что мистер О'Рейли спокойно отвечал, мол, ну и что, его самого в детстве били, да еще как — иначе послушания не добьешься. Я сказала, что одно дело, когда наказывают родители — я сама своим мальчишкам бывало всыплю! — и совсем другое, когда господского сына бьет прислуга. Мистер О'Рейли, помню, посмотрел мне в глаза и ответил: «Ты что думаешь, Джулия, ребенка с таким цветом кожи будут гладить по головке?» Я чуть не задохнулась от возмущения и заметила, что у мисс Одри кожа была еще темнее, однако она была леди и все ее любили! Мистер О'Рейли возразил, сказав, что мисс Одри была женщина, о женщинах всегда кто-то заботится, а мальчику придется самому пробивать себе в жизни дорогу. Вот, значит, какую судьбу он уготовил своему единственному ребенку! Я была вне себя и крикнула ему прямо в лицо: «Он же ваш сын, ваш родной сын!» Он промолчал, но, кажется, ему все-таки стало стыдно.

Он, как всегда, скоро уехал, а Луиза, к счастью, вышла замуж и убралась из дома. А мистер Конрад… С раннего детства это был очень одинокий ребенок. Все бродил по комнатам… Иногда я брала его к себе, но мои мальчишки были такие бешеные — он дичился и начинал плакать. Думаю, чувствовал, что у него нет матери и тосковал. А мистер О'Рейли приезжал все реже и реже; может, он и не вспоминал о мальчике там, вдалеке? Да и здесь не очень-то им интересовался. Так, бросит взгляд — и все. Может быть, он не мог заставить себя полюбить ребенка, так бывает. Но, по-моему, он и не пытался…

Потом, когда прошло несколько лет, я сказала мистеру О'Рейли, что надо бы воспитывать мальчика, учить, иначе он вырастет дикарем. Втайне я надеялась, что мистер О'Рейли отдаст сына в какое-нибудь дорогое закрытое учебное заведение, но он почему-то решил иначе. Вскоре в дом приехали учителя: мадемуазель Верже, француженка, совсем еще молодая девушка, мистер Бройер, пожилой немец, и мистер Финли. Они учили мистера Конрада языкам — французскому, немецкому, испанскому, латыни, с ним занимались литературой, математикой, географией и всякими другими науками. Он учился хорошо, старался. Мистер Бройер уж насколько был строгий, а и то всегда говорил, что давно не встречал такого понятливого и усердного ученика. У мальчика оказались большие способности, он все легко схватывал, запоминал, особенно языки, даже сами учителя удивлялись.

Мистер О'Рейли по-прежнему изредка приезжал и иной раз вызывал к себе сына вроде как для доклада. Расспрашивал, как и что, и всегда был чем-нибудь недоволен. Труд учителей оплачивал щедро и мне на расходы давал крупные суммы, это не считая жалованья. Он никогда ничего не привозил сыну. Одежду, книжки — все покупала я. Иногда приносила что-нибудь завернутое в бумагу и говорила, что это, мол, отец прислал. И на дни рождения, и на Рождество покупала подарки от имени отца, но мистер Конрад, кажется, не очень-то верил: детское сердце ведь не обманешь!

Он ни с кем не дружил, в самом городке не появлялся. Ни мистер О'Рейли, ни я не хотели, чтобы его там видели, а мои мальчишки постарше были да и другие совсем — им бы все по деревьям лазить, драться да озорничать. А мистер Конрад гулял мало, все больше сидел в библиотеке и читал. Однажды спросил меня, слыхала ли я о греческих богах. Я ответила, что нет, и он мне стал рассказывать, а потом заметил: «Знаешь, крестная, мне иногда кажется, что мы здесь, наверху, — как боги на Олимпе, а внизу — все человечество. Только вряд ли мы счастливее, правда?» А еще я однажды спросила: «Вы так много читаете, мистер Конрад, о чем?» И он ответил: «Я люблю читать о людях, Джулия». Помолчал и добавил: «Не о порочных и мелочных, нет, — о великих и одиноких… Ведь такие вещи всегда сочетаются!» Что и говорить, это был умный мальчик!

Он увлекался музыкой — мадемуазель Верже чудесно играла на рояле и много занималась с Конрадом. Они бывало исполняли что-нибудь в четыре руки, и как он смотрел на нее! Эта девушка стала его первой любовью. Ей исполнилось двадцать два года, а ему четырнадцать. Это было, конечно же, просто юношеское чувство — чистое и светлое. Они часами болтали в саду, все по-французски, так что я не знала, о чем. Однажды только увидела из окна, как он взял ее за руку, но она отдернула и строго сказала по-английски: «Не надо, месье Конни». Она называла его «месье Конни», и он всегда смеялся. Мадемуазель Верже была умницей. Она сумела подобрать к мальчику ключик: раньше он и улыбался-то редко. Когда срок обучения мальчика закончился, она уехала на родину. В тот день мистер Конрад долго стоял у окна. Когда я окликнула, повернулся: лицо у него было в слезах. После я как-то случайно нашла тетрадь, всю исписанную по-французски, — полагаю, это были стихи, написанные мистером Конрадом для мадемуазель Верже. Он продолжал играть на рояле, теперь уже один, такие грустные мелодии, что хотелось плакать. Может, он сам их сочинял, не знаю. С мадемуазель Верже они переписывались, возможно, пишут друг другу до сих пор, хотя вскоре после возвращения во Францию она вышла замуж.

Когда мистер О'Рейли в очередной раз приехал и спросил, чему еще требуется научить ребенка, вмешался мой муж и сказал, мол, кого вы растите, кисейную барышню или мужчину? Мальчишка вольного воздуха не видит, все книжки да книжки! В результате такого разговора в доме появился Том, простой парень с фермы. Он стал учить мистера Конрада верховой езде, плаванию, показал, как надо защищаться и всякие такие премудрости. Этот Том был наглым, язвительным парнем с острым языком: чуть что — смеялся над мистером Конрадом, называл его господским сынком, неженкой и так муштровал, что мальчишка едва ноги к вечеру волочил. Но в конце концов они, кажется, здорово подружились. Потом, когда Том купил ферму, женился и обзавелся кучей ребятишек, мистер Конрад ездил его навещать и был там дорогим гостем. Кроме чтения, юноша теперь любил брать лошадей и ездить на прогулки в сторону от города. Так и жил до семнадцати лет, а в семнадцать уехал в Сидней. Отец дал ему в дорогу немного денег, но не посоветовал, как и где лучше устроиться. А ведь мог бы оплатить обучение сына в университете, здесь, в Австралии, или даже в Европе: такому способному юноше, как мистер Конрад, сам Бог велел учиться! Или взял бы к себе помощником в делах — тоже было бы неплохо. Но нет! Он только сказал, что ему самому никто не помогал выйти в люди.

А мистер Конрад к тому времени уже прекрасно понимал, как отец к нему относится, только не знал — почему. Думается, он ломал над этим голову не один год. Что только ему на ум не приходило! Однажды спросил меня: «Скажи, Джулия, может, отец не любит меня за то, что я, что я… не совсем белый? Может, он стыдится этого? Правда, тогда мне непонятно, почему он женился на моей матери!» Да, мистер О'Рейли вел себя глупо и, по правде сказать, непорядочно, по крайней мере я так считаю: его знакомые в Сиднее даже не знали, что у него есть сын и наследник! Но я всегда старалась уверить мистера Конрада, что отец его любит, просто у него тяжелый характер. Я рассказала юноше о матери, показала ее могилу. Теперь он всякий раз, как приедет, относит туда букет красных роз — их она любила больше всех других цветов. Но правды о том, как и почему все так получилось, не сказала, нет у меня на это права.

Из Сиднея мистер Конрад вернулся через год с небольшим и впервые обратился к отцу с просьбой. Конечно, я понимаю, если юноша, который до семнадцати лет жил, считай что взаперти и знал жизнь только по книгам, приедет в большой город, всякое может случиться! Ведь отец отказался содержать сына, сказав, что и так потратил на него достаточно денег (это при его-то, мистера О'Рейли, состоянии!) и больше давать не намерен, поэтому Конрад вынужден был искать способ зарабатывать на жизнь. Он откликнулся на объявление о том, что требуется учитель французского, которое дала некая особа легкого поведения, добившаяся большого успеха в своем деле и решившая впридачу к богатству получить образование. Он связался с ней, влюбился, тратил на нее деньги, вел шикарную жизнь, а потом эта дамочка, разумеется, его бросила, и он остался весь в долгах и без пенни. Вот и попросил у отца денег, чтобы вернуть долги и попытаться встать на ноги. Он обещал позднее все выплатить мистеру О'Рейли и, думаю, не обманул бы, но отец встал в позу, прочитал Конраду мораль и ничего не дал. А я считаю, ну и дал бы денег — сын все-таки! И в придачу посоветовал бы, как в будущем избежать ошибок. Представляю, как трудно было мистеру Конраду решиться приехать с просьбой, он ведь очень гордый!

В тот раз они с отцом впервые всерьез повздорили. Я сама дала Конраду денег на дорогу, он обещал вернуть и действительно в следующий приезд вернул все до последнего пенни, хоть я и не хотела брать. Так и перебивается кое-как до сих пор… Потом он еще пару раз приезжал сюда, но отношения с отцом становились все хуже. Досадно, ведь эти два человека, по существу, очень одиноки и могли бы поддержать друг друга, а вместо этого стали почти что врагами. Отец считает мистера Конрада проходимцем и шалопаем, никчемным созданием, а сын платит тем же. Конечно, у Конрада были и есть недостатки, но мистер О'Рейли всегда смотрел на них в увеличительное стекло, он словно намеренно искал в сыне одно лишь дурное. Последний раз Конрад требовал отдать ему причитающуюся часть наследства, и мистер Роберт ответил сыну, что вообще не намерен включать его имя в завещание. Я слышала, как Конрад воскликнул: «Кому же ты все это оставишь, отец?! Других детей у тебя нет, в Бога ты, по-моему, никогда по-настоящему не верил, благотворительностью не занимался!» Мистер О'Рейли рассердился и сказал, что найдет, кому завещать свое богатство, а нет — так пусть все пропадет пропадом! И они опять разругались.

Чего ждать от этой их встречи — даже не знаю. Не думаю, что отношения их наладятся… Жаль… Мистер О'Рейли на самом деле неплохой человек, я всегда его уважала, ну а что до Конрада… Люблю я этого мальчика почти как родного!

Тина сидела притихшая и задумчивая.

— Но вы говорили, что родители мисс Одри погибли, а они были богаты, значит, эти деньги по праву достались ей, а после должны перейти к ее сыну! — сказала она.

— Да, но это, так сказать, по совести, по закону же все принадлежит мистеру О'Рейли, только он может решать, кому, сколько и когда достанется! — Джулия вздохнула. — Разве мисс Одри, бедняжка, думала, что все так обернется… Где ж это видано, чтобы единственный сын миллионера как проклятый скитался без гроша в кармане, и все только потому, что папочке вздумалось считать ребенка виноватым в чьих-то придуманных грехах!

— Кажется, я не вовремя появилась в этом доме, — тихо промолвила Тина, на что Джулия с безжалостной прямотой ответила:

— Это уж точно! Потом сказала:

— Не подавайте виду, будто вам известно больше, чем сообщил мистер О'Рейли, не вмешивайтесь. Даст Бог, они сами во всем разберутся!

Слушая женщину и соглашаясь с ней, Тина поймала себя на мысли о том, что постоянно забывает о своем положении законной супруги Роберта О'Рейли. Да, конечно, его настоящей женой, единственной, любимой, богоданной, была та женщина, мисс Одри. Она же, Тина Хиггинс, просто лоскут чужеродной материи, приложенный к дыре на ветхой душе мистера О'Рейли, лоскут, который сорвет первый же ветер. И она совсем не испытывала ревности к памяти женщины, которую любил человек, ставший ее мужем. Жаль только, что все так получилось и у Роберта с женой и сыном, и у нее, бедной девушки Тины, запутавшейся в сетях своих проблем!

Вечером она сбегала навестить Дарлин. Та выглядела расстроенной и усталой. Девушке было неловко и стыдно видеть рядом со своим нарядным платьем выцветшее старое платье матери, невыносимо сознавать, что в то время как она, Тина, бездельничает в доме мужа, мать все так же трудится. Роберт О'Рейли предлагал Дарлин оставить работу, снять хороший дом, обещал все оплачивать, но женщина наотрез отказалась. Ей ничего не надо, она привыкла так жить, и все! Уговоры дочери тоже не помогли.

Дарлин расспрашивала Тину о первом дне в новом доме; девушка старалась казаться веселой, сказала, что все хорошо, но мать легко догадалась, что это не так.

Простились в слезах. Тина обещала приходить каждый день до тех пор, пока не уедет в Сидней. В Сидней… Что она будет делать там, в этом неведомом городе, в чужом, незнакомом мире?

«О, мама, мама! — хотела сказать девушка. — Если б можно было повернуть время вспять, все бы было иначе! Слишком много я поняла и прочувствовала за эти два дня!»

Но она не могла решиться сказать так матери, как не хотела говорить о том, что все еще чувствует себя находящейся в странном состоянии между положением девушки и замужней женщины.

Господи! Еще и это! После всего рассказанного Джулией преодолеть саму себя будет еще труднее! Когда наступила ночь, Тина все так же дрожала от страха, но мысленно все же готова была покориться.

Она боялась напрасно — Роберт О'Рейли не пришел.