Утром Конрад проснулся и удивился тишине. Дверь была заперта, но в щели струился янтарный свет. Земля дышала сыростью и холодом, к тому же в сарае плохо пахло, и Конрад горько усмехнулся. Травы и деревья, даже мертвые, не источают зловония, эвкалипт благоухает живительной смолою и после смерти, смеясь над нею, а человек? Величественный, разумный, бросающий вызов вечности!

Даллас тоже проснулся, но они не успели перемолвиться ни словом — дверь распахнулась и появились бандиты. Их было всего двое, остальные куда-то ушли.

— Выходите! — бросил один с кривой усмешкой. — Для вас тут нашлось дело…

Конрад взглянул на них и подумал, что ошибся вчера: вряд ли эти люди были довольны своей участью, они тоже являлись своеобразными жертвами каких-то жизненных обстоятельств.

— Должны же вы как-то отрабатывать то, что мы вам даем! — процедил второй.

— Зуботычины и пинки? — мрачно пошутил Даллас.

— Идите вон туда! — кивнул один из парней. Конрад и Даллас поплелись к указанному месту, жмурясь от яркого света. Блеклый, голубовато-зеленый пейзаж эвкалиптового леса был пронизан солнечными лучами, блики блуждали по траве и вспыхивали в гуще тусклых листьев. Небо было изумительно голубым, точно перевернутые снизу вверх воды тихой прозрачной лагуны. На этом жизнерадостном фоне лик несчастных пленников казался по-особому зловещим. Второй бандит, очевидно обозленный на вся и всех в мире, злорадно ухмыльнулся при виде синяков и ссадин на лице Конрада: если жизнь не мила, иной, бывает, мрачно радуется любому горю любого существа.

Пленникам развязали руки, и оба тут же принялись растирать онемевшие запястья. Конрад, болезненно морщась, притронулся к ране на голове — волосы в этом месте слиплись и покрывали кожу твердой коркой, под которой он ощутил противную тепловатую сырость.

— Дайте воды! — попросил он.

Один из бандитов с издевкой плеснул ему в лицо из жестянки, но другой, оттолкнув руку товарища, протянул Конраду посудину.

— Пей! — сказал он и, обратившись к приятелю, произнес: — Что толку мучить их, а? Тем более, если Блайт всерьез собирается получить за них выкуп!

— Как бы не так! За одних вон уже получил — дня не прошло! — И кивнул куда-то в сторону.

Даллас принял от Конрада посудину с мутной водой, залпом выпил и поморщился.

— Как вы? — шепнул он Конраду, видя, что тот едва стоит на ногах. — Держитесь!

— Ничего, справлюсь…

Парни, охранявшие пленников, привели их к оврагу, на краю которого лежало несколько пугающих неподвижностью тел; при взгляде на них Конрад и Даллас одинаково вздрогнули и отвели глаза.

— Заройте мертвецов! — распорядились бандиты. — Им вредно лежать на солнышке!

Сказав это, они отошли в сторонку и, усевшись на ствол срубленного дерева, не глядя на пленников, принялись жевать скудный завтрак.

Жертвы — пожилой господин в дорогом белом костюме, трое мужчин средних лет и молодой человек — судя по всему были пристрелены совсем недавно. Даллас отворачивался, стараясь не смотреть в их лица. Откуда здесь взялись эти люди? Их не могли привести издалека, значит, где-то поблизости проходит дорога, есть какой-нибудь город или станция. Почему их убили?

— Только от этих избавились, опять новые! — словно прочитав его мысли, произнес один из парней. — С теми Блайт не захотел возиться, а эти что?.. Черта с два получишь за них выкуп!

— Ладно, пусть мертвецов зароют, — лениво промолвил другой, — и то польза… Теперь деньги есть, может, ребята хотя бы поесть принесут! А девчонка могла бы и подольше протянуть, как думаешь?

На что его приятель только махнул рукой.

Даллас машинально оглянулся: девчонка? И внезапно увидел девушку. Она лежала в стороне, в чахлых колючих кустиках, за ветки которых зацепилось ее одеяние, издали напоминавшее ворох старого полусгнившего тряпья.

Взяв валявшуюся поблизости корягу, Даллас для вида спихнул одного из убитых в овраг (к его удивлению, тело упало не мягко перекатываясь, как куль с мукой, а твердо, точно кусок бревна), потом приблизился к девушке.

Она лежала на боку, с подломленной под себя рукой, бессильно вытянув вторую, тонкую, опутанную синеватыми жилками, уткнувшись лицом в опавшие жесткие листья. Ни за что на свете не пожелал бы Даллас заглянуть в это лицо!

Длинные, потерявшие блеск, спутанные, а местами сбившиеся в войлок волосы девушки сливались с серой травой. Грязное платье было разорвано снизу и до бедра; взгляд Далласа упал на длинные обнаженные ноги… Молодой человек вздрогнул в суеверном ужасе, пронзенный внезапной мыслью об их красоте, и отвернулся. Немного погодя он вспомнил, с чем бы мог сравнить свое ощущение. Когда-то в детстве Даллас подобрал голубиное яйцо и долго любовался его хрупкостью и фарфоровым блеском, а после, положив находку в кухонный шкаф, позабыл о ней. Вспомнил много позже, когда на красивой голубоватой поверхности обнажилась зловещая чернота, тогда он с чувством гадливости выбросил яйцо. И все-таки оно по-прежнему казалось красивым, какой-то особой, пугающей, неестественной красотой существа из потустороннего мира.

Превозмогая себя, Даллас нагнулся и бережно поднял на руки легкое безвольное тело. Где-то в глубине сознания, точно свет звезды сквозь черноту ненастной ночи, пробивалась мысль о том, что эта девушка должна быть, по крайней мере, похоронена по-христиански. Он не мог просто столкнуть ее вниз, не мог! Даллас многое повидал, но такое… Зачастую человек, не сталкиваясь с некоторыми сторонами жизни, не может представить их реально, не может, несмотря на то, что слышал о них десятки раз. Реальность бывает страшна, она не только сметает иллюзии, как ветер листья с дорожек осеннего парка, и выворачивает наизнанку душу, порою перед ней бессилен и разум.

Даллас был настолько потрясен, что не сразу осознал ощущения исходящего от своей печальной ноши нежного, живого тепла.

— Конрад! — крикнул он охрипшим от только что пережитого голосом, едва не выронив то, что держал. — Конрад!

Тот оглянулся и отрешенно уставился на Далласа, не вполне соображая, что к чему. Ему показался страшно нелепым вид товарища по несчастью, державшего на руках, как величайшую драгоценность, мертвое тело. Оно казалось невесомым и издали походило на оторванное крыло огромной серой птицы. Подумав об этом, Конрад невольно почувствовал тошноту. «Брось!»— хотелось крикнуть ему, но что-то сдавило горло.

— Кажется, она еще жива! — растерянно произнес Даллас, стараясь поддерживать голову девушки на весу.

— Может, лучше бы было, если бы она умерла! — мрачно изрек Конрад.

Может быть… Даллас не мог с уверенностью ответить на вопрос, что лучше. Он всегда был склонен считать, что жизнь в любой ситуации предпочтительнее смерти, потому что верил: только в жизни есть свет, пусть призрачный, слабый, но есть, небытие же — полная тьма. Однако сейчас… До каких же пределов порой могут дойти человеческие страдания, если даже гибель становится благом!

Даллас не спеша опустился на колени и отвел волосы с бледного, измученного лица девушки.

— Бедняжка… Такая молоденькая…

Конрад подошел ближе. Тонкую шею молодой незнакомки обвивал черный шелковый шнурок, конец которого исчезал в вороте платья. Повинуясь внезапному предчувствию, Конрад поддел двумя пальцами скользкую веревочку и вытащил на свет болтавшийся на ней простой деревянный крестик.

— Боже…— прошептал он помертвевшими губами. — Не может быть!

Сознание пронзило внезапным ударом, и он стоял, потрясенный, посреди светлого дня, не видя ни солнца, ни леса, ни неба; ему казалось, перед ним разверзнулся ад.

— Это же Тина… Тина!

Он повернул голову девушки дрожащими руками, все еще надеясь, что ошибся, и тут же вселенская скорбь непомерной тяжестью пригвоздила душу к невидимому кресту. Да, это была Тина. Конрад узнал девушку, несмотря на ее ужасный, истерзанный вид. Господи, почему она здесь?! Неужели все происходит на самом деле, неужели это не сон?! Он терял мир, он терял себя, он терял все! Огонь сжег Джоан и Мелиссу, бандиты забрали единственную реликвию — портрет его матери, а теперь судьба швырнула ему под ноги умирающую Тину, девушку-грезу, живое воспоминание юности, символ его вины! Все погибло, он все утратил! Бешенство, отчаяние, ненависть, гнев и горе, стыд и боль схлестнулись в нем, образовав единое целое, некий выжигающий душу сплав. Он не верил во всеобщий конец, но теперь почувствовал свой собственный, и ему казалось, что это и есть крушение мира.

Мрачная маска оцепенения слетела с него, и он понял, что безумно рыдает, что желанная влага, которую он так хотел получить извне, сочится из недр его собственного тела, а точнее, сломленной, изорванной в клочья души.

Конрад молчал. Все существо его было наполнено печалью, точно туманами осенняя земля. Голова Тины лежала у него на коленях, и он ласково гладил волосы девушки. Сквозь тьму пережитого с трудом вспоминались сказочные дни, проведенные в Кленси тогда, четыре года назад, улыбка Тины, ее нежные, стыдливые ласки, ее чистые слезы. Все это было и… прошло!

Белый цветок, задушенный сорной травой!

— Вы знали ее? — прошептал Даллас, пронзая собеседника зеленью распахнутых глаз.

— Да! — выдохнул Конрад, и пальцы его, перебиравшие похожие на слежавшееся сено волосы девушки, задрожали. — Да!

Подошли охранявшие пленников парни, и кулаки Далласа непроизвольно сжались.

— Что вы с ней сделали, твари?! Неужели у вас нет и не было матерей, сестер, подруг?!

Один из парней переступил с ноги на ногу и ухмыльнулся, а другой, пренебрежительно кривя губы, сказал:

— Ничего мы с ней не делали! Подумаешь…

— Заткнись! — оборвал Даллас, бросив взгляд на Конрада, и парень умолк.

— Откуда эти люди? — спросил Даллас немного погодя, пытаясь унять бушевавший гнев.

— С сиднейского поезда.

— А вы сами?

— Из Параматта, — нехотя отвечал один.

В Параматте находились каторжные тюрьмы.

— Что ты отчитываешься перед ними! — возмутился второй.

— Послушайте, — сказал Даллас, — будьте людьми! Неужели в вас ничего не осталось… Отпустите его с девушкой, пусть идет с миром! А я останусь и все возьму на себя!

Даллас знал, что договориться с этими парнями можно только одним способом — силой. Силой, что бы там ни плели сторонники милосердия. Но он не мог отказаться от дающей хоть самую малую надежду попытки.

Один из парней жадно разглядывал полуобнаженные плечи и руки Тины (Конрад, к счастью, не видел этого), а другой сказал:

— Ишь прыткий! Отпустить!

Даллас еще о чем-то разговаривал с ними, но Конрад ничего не слышал. Он не пытался привести девушку в чувство, потому что боялся: выброшенная из глубин забытья на берег реальности, раздавленная жестокостью воспоминаний о том, что с ней делали эти скоты, она может не вынести, не пережить возвращения в этот мир.

Вернулись остальные бандиты. Они принесли то, что хотели, — еду и питье, поэтому были возбуждены и, судя по всему, настроены на сообразные обстоятельствам развлечения.

— Что такое? — спросил главный, метнув взгляд на пленников.

— Девчонка еще жива! — сообщил один из парней. — И, похоже, эти двое ее знают!

— Да ну? — развеселился главный. Подошел к Конраду и пнул его сапогом. — Понятное дело: Австралия страна маленькая!

Конрад поднялся с земли и выпрямился в полный рост. Он пронзил стоявшего напротив взглядом темных глаз, и тот, как заметил Даллас, на мгновение смешался.

— Чего ты хочешь? — спросил главный, с наглым интересом разглядывая Конрада. — Тебе нужна ее жизнь? Покупай! Иначе то, что осталось от этой девчонки, достанется моим ребятам!

Конрад чувствовал сильную слабость и жар в груди. Временами рассудок затуманивался, и тело начинала бить дрожь. Очевидно, он все-таки серьезно заболел еще сутки назад, и теперь его состояние усугубилось нервным потрясением.

— Отдай мне ее! — прошептал он, еле ворочая языком.

— Хорошо! — кивнул Блайт. — Но тогда — на колени! Ты сказал вчера, что я скотина, и я намерен доказать тебе, что скотина ты! Точнее, ты сам это докажешь и себе, и всем нам.

Его приспешники сгрудились вокруг. Конрад не двигался, а Даллас, наклонившись, прикрыл собой девушку от взглядов бандитов.

Конрад смотрел на Блайта. Если человек кому-то за что-то мстит, если у его ненависти есть конкретная цель, с ним, как ни странно, можно договориться, ибо в этом случае человек не бездушен. Но перед цинизмом все бессильно. Эта крепость выдержит любую осаду.

— На колени! — повторил Блайт.

Конрад внезапно вспомнил слова своего отца о том, что любого человека можно поставить на колени, каждый рано или поздно бывает сломлен, уступает судьбе во имя чего-то, во имя кого-то! Что ж, если на одной чаше весов жизнь Тины, она перетянет, что бы ни лежало на другой.

Его ноги подломились сами, будто сухие стебли тростника под налетевшим суровым ветром, — ветром, навсегда уносящим прежние времена.

— Так, — сказал Блайт, — хорошо!

Конрад поднял голову. Вид его был страшен.

— Что дальше?

— А ты ждешь продолжения?

Спутники Блайта стояли, не двигаясь, и смотрели на Конрада. Кажется, они не вполне понимали, что происходит. Происходило не бессмысленное унижение одного другим, а сражение двух сил, одна из которых все же была слабее — своим состраданием и любовью.

Но Даллас, наблюдавший это, готов был поклясться, что все осталось на своих местах: Блайт не возвысился ни на дюйм, а достоинство Конрада не умалилось; иные несут в себе то, что дано Богом, от рождения и до конца.

— Смахни пыль с моих сапог! — потребовал Блайт и выставил ногу вперед. — Не понимаешь? Целуй их, ну!

Послышались короткие глуповатые смешки и одобрительный ропот. Атмосфера накалилась донельзя.

— Черт возьми, будьте вы прокляты! — прошептал Даллас, весь дрожа от напряжения. О нем на время позабыли, и он мог бы даже бежать, но душа породила совсем иные стремления.

— Можешь встать, — сказал Блайт, — хотя теперь тебе удобнее ходить на четвереньках. Я сдержу слово — забирай свою девку, хотя она все равно помрет!

Конрад с трудом поднялся и обвел стоящих полукругом бандитов таким опустошенно-ненавидящим взглядом, что многим из них стало не по себе. Мрак, прикрывающий недра разрытой могилы…

Конрад сел на землю возле неподвижной Тины. Он ни о чем больше не думал и ничего не замечал, тогда как в ладонь Далласа удобно легла рукоятка кинжала, незаметно вытащенного из-за пояса одного из бандитов. Даллас никогда раньше не испытывал желания убить живое существо, каким бы оно ни было, но сейчас оружие в руке было все равно что посох для слепца.

Все произошло быстро. Вонзив кинжал в грудь Блайта, Даллас услышал хруст пронзаемой лезвием плоти, увидел темную кровь и вывалившиеся из орбит глаза-камни. Остальные бандиты от неожиданности отпрянули, и Даллас, воспользовавшись их растерянностью, продолжал отчаянное нападение.

Конрад очнулся от своего забытья и смотрел на происходящее. Внезапно сердце его замерло. На него никто не обращал внимания… Подхватив Тину на руки, он отполз в сторону, потом все дальше и дальше, к краю оврага, в овраг…

Конрад видел, как бандиты набросились на Далласа, как тот яростно отбивался до тех пор, пока его целым градом жестоких ударов не свалили на землю и продолжали пинать неподвижное, бесчувственное тело…

Бандиты искали Конрада и Тину, но не нашли, поленившись спуститься в глубокий овраг, на дне которого сухие листья и ветки поваленных деревьев надежно укрыли двух полуживых пленников немилосердной судьбы.

Последующие события Конрад помнил очень плохо. Он видел себя точно со стороны (как бывает во сне) на безлюдных просторах Австралии в гуще вечнозеленых колючих кустарников и низкорослых деревьев. Густо переплетаясь, они местами образовывали почти непроходимую поросль, через которую он пробирался, в кровь раздирая лицо и руки, и при этом пытался хоть как-то прикрыть Тину. Он осознавал лишь чувство невыносимой жажды и страха, — страха, что Тина умрет прежде, чем он выберется к людям. И в полубреду умолял ее не умирать.

Позднее Конрад очнулся в небольшой деревушке, в домике священника. Временами за окном слышался звук проходящего мимо поезда — это была какая-то станция.

Одна женщина грела на плите молоко с медом, вторая пыталась напоить больного настойкой эвкалиптовых листьев. Конрад застонал и отвел ее руку. Он хотел одного — видеть Тину.

Он ничего не мог рассказать хлопотавшим вокруг людям, но они и не расспрашивали. Жена священника осторожно раздела девушку, попутно обтерев ее исхудавшее тело теплой водой, и уложила в чистую постель.

Позвали местного врача, и он в тревоге посоветовал отправить девушку первым же поездом в сиднейскую больницу, а Конраду велел немедленно лечь в постель, признав у него тяжелую форму лихорадки.

Врач дал ему хинин, обработал ссадины и раны, а Конрад все пытался приблизиться к ложу Тины, желая удостовериться, что она жива.

Благодарение Богу, она открыла глаза! Конрад очень боялся момента, когда она придет в себя, и одновременно желал этого.

— Тина…— Он склонился над нею. — Милая… Ты узнаешь меня?

И, дрожа, ждал ответа, точно от этого зависела судьба всего мира.

Ее блуждающий взгляд остановился на лице Конрада: смуглое, с распухшими ссадинами и почерневшими синяками, оно темнело под обвивавшей лоб белоснежной повязкой. Глаза сверкали лихорадочным блеском, точно лужицы дождевой воды под ночным небом в желтом свете газовых фонарей.

Тина медленно раскрыла сухие, потрескавшиеся горячие губы.

— Конни…— произнесла она слабым голосом, и сей же миг Конрада обдало волной живительной радости.

— Да, — сказал он, и глаза его были сухи, хотя душа обливалась невидимыми слезами. — Все плохое позади, моя девочка! — Хотя сердцем чувствовал: все еще только начинается.

Конрад не знал, что она почувствовала, что успела осознать; глубоко вздохнув, Тина смежила веки и вновь окунулась в волны спасительного забытья.

А несколько часов спустя поезд унес ее в Сидней, и Конрад многие часы и дни страдал от неведения, стремился к ней всем сердцем и ждал, бесполезно и долго ждал, когда же начнут заживать жестокие душевные раны.