ЭПИЛОГ

Для англичан война в Южной Африке закончилась, для буров она продолжалась. Потери со стороны английских войск и гражданского населения составляли более двадцати тысяч человек, еще большее число было ранено. Потери англичан в отношении репутации и общемирового престижа были столь же значительны. Даже с падением Йоханнесбурга и Претории буры не прекратили военных действий. Еще два года «армия фермеров» была рассредоточена в вельде, одерживая вверх благодаря своей способности появляться и исчезать без предупреждения.

Они убивали одетых в хаки солдат, крали их оружие и любым способом подрывали их дух, заставляя гоняться за собой — часто безрезультатно — взад-вперед по прокаленной земле.

Не надеясь уже выиграть, буры просто продолжали оскорблять своего могущественного врага на глазах всего мира. Пытаясь отомстить, англичане принялись поджигать те фермы, что предоставляли кров и еду для противника. Бездомных женщин и детей затем держали в лагерях до тех пор, пока их мужчины не сдавались.

Подобная практика вызвала гневные протесты стран, поддерживающих буров, но англичане не остановились.

В конце концов, понимая, что вражда приводит к неоправданно большим потерям и уничтожению тех самых земель, за которые они боролись, страдающие от голода буры разделились. Многие приходили сдаваться в ближайший военный лагерь, давая клятву никогда больше не брать в руки оружие. Получившие кличку «руки вверх», они стали заклятыми врагами тех, кто продолжил борьбу, и часто гибли в столкновениях со своими бывшими товарищами.

Последняя стадия войны потеряла ту форму честного состязания, которым характеризовались первые дни. Негласное уважение между воюющими сторонами, что позволяло бурам на Рождество забрасывать гарнизон Ледисмит сливовыми пудингами, а англичанам без колебаний предоставлять врагу лекарства для раненых, исчезло за два года бессмысленной борьбы. Благородство заменили горечь и ненависть.

Условия мирного договора отдали контроль над двумя провинциями буров в руки англичан, как того и хотел Сесил Роде, но огромные суммы, выплаченные побежденным в виде компенсации для восстановления ферм, свидетельствовали, что присоединение Оранжевой республики и Трансвааля далось слишком высокой ценой.

В Англии конец войны в мае 1902 года вызвал куда меньшую радость, чем известие о снятии блокады с трех городов два года назад. За исключением тех, чьи родственники все еще находились в Южной Африке, данный конфликт потерял всяческую привлекательность для жителей острова. Патриотическая горячка, из-за которой молодые люди тысячами отправлялись в Африку, а женщины соревновались, чтобы стать медсестрой или помогать в сборе средств, давным-давно прошла.

Срок в три года, потребовавшийся, чтобы поставить на колени кучку фермеров, показался излишне долгим тем, кто остался дома. Проще забыть обо всем и обратить внимание на наступление новой эры веселья, обещанной королем Эдуардом VII, который наконец-то сел на трон после смерти королевы Виктории. Годы скучной морали канули в лету, в моду вошла фривольность.

Любовь нового короля к легким театральным представлениям привела к настоящему буму в области музыкальной комедии и оперетты. Сплетники вволю обсуждали просьбу монарха включить выступление Лейлы Дункан и Франца Миттельхейтера в благотворительный концерт, организованный с целью сбора средств для раненых в англо-бурской войне. Его благосклонность к ведущей актрисе, перенесшей осаду Кимберли, ни для кого не являлась секретом. И его четырежды замечали в театре Линдлей на спектакле «Принцесса из Будапешта».

Прелестная темноволосая актриса вернулась из Южной Африки, встреченная массовым преклонением людей, охваченных патриотическим порывом после освобождения Мафекинг — маленького гарнизона к северу от Кимберли, — жителям которого пришлось ждать своей свободы дольше, чем жителям города алмазов.

Немедленное возобновление «Наследницы из Венгрии» Лестером Гилбертом, который всячески раздувал историю о трехдневном заточении Лейлы в алмазных шахтах, принесло его ведущей актрисе популярность, никогда дотоле не испытанную актрисами их театра.

Ее песня «Моя далекая любовь», ставшая любимой для солдат и тех, кого они покидали на берегу, была встречена слезами и аплодисментами в тот первый день после возобновления спектакля. Представление было остановлено на пятнадцать минут, пока Лестер Гилберт, нарушив свое собственное правило, не дал сигнал петь на бис. Но ни один в тот вечер, за исключением, возможно, Франца, не знал, чего стоило Лейле исполнять эту песню.

Спектакль «Принцесса из Будапешта» оказался одним из лучших, поставленных Гилбертом. Театр каждый вечер заполнялся зрителями до отказа, а карманы импресарио деньгами — каждую неделю. Ритмичный, задорный вальс, который пела Лейла для Франца — ее жениха, едва-едва успевавшего спасти свою любимую, — так подходил к настроению всеобщего легкомыслия, что даже затмил по популярности неувядающую «Мою далекую любовь», став фаворитом на придворных балах и заставляя все большее и большее число джентльменов считать себя влюбленными в ведущую актрису. Лестер Гилберт был в восторге. Война закончилась, солдаты скоро вернутся, а у него в театре находилась девушка, на которую они все побегут смотреть. Да, «Принцесса из Будапешта» обречена на долгую жизнь.

Вивиан увидел афиши и имена действующих лиц, когда проходил мимо театра Линдлей, направляясь на встречу со своими адвокатами. Он не был в Лондоне три года. И хотя весеннее солнце ярко осветило улицы, а парки наполнили цветы, город, в котором он когда-то жил, казался грязным и слишком тесным после широты вельда. Только сейчас, вернувшись в места своих безрассудных юношеских забав, он понял, насколько же изменился. Долгие месяцы жестокой борьбы за выживание научили любить иные ценности. В то время, когда возможность сделать несколько шагов без помощи костылей считалась уже большим успехом, веселые пустяки отошли на задний план.

Он оставался в госпитале в Претории почти год, ожидая сращения многочисленных переломов, а затем учась заново ходить. Все это время его сын Ким и ухаживавшая за ним женщина жили неподалеку. Каждый день ребенка приносили к нему, тем самым вызывая желание выздороветь как можно быстрее. Когда ему было тяжело, одна лишь мысль о семействе Марчбанкс, требующем к себе на воспитание Кима, заставляла Вивиана бороться с болезнью изо всех сил.

Мальчик уже делал первые шажки, когда врачи неохотно согласились выписать его отца, с условием, однако, что тот дважды в неделю будет приходить на обследование. Готовый пообещать что угодно в обмен на свободу, Вивиан в полной мере осознал свои обязанности отца. Наблюдая за светловолосым малышом, растущим день ото дня, он поклялся, что передаст ему состояние, достойное законного наследника Вейси-Хантеров. Имея в своем распоряжении доход с части поместья Шенстоун, включая и ферму Макстед, он купил несколько гектаров земли к северу от Кейптауна, собираясь устроить там конный завод. Однако, прежде чем он смог туда переехать, здания заняли восставшие буры, и все помещения сгорели во время боя. Без пособия, ранее выплачиваемого матерью, Вивиан не мог восстановить дом. Впрочем, он и не стал бы этого делать из опасения, что подобный мятеж может повториться.

Многочисленные просьбы семейных поверенных вернуться в Англию оставались без ответа. Сначала потому, что он болел, затем — потому, что был полон планов создания поместья, не уступающего Шенстоуну. Однако теперь пришло время решать финансовые вопросы, и Вивиан с ребенком отправился в Лондон, где снял комнаты в гостинице, расположенной невдалеке от фамильного дома Вейси-Хантеров — того самого, где он спал с Джулией. Казалось особенно символичным, что дорога от гостиницы к зданию фирмы «Рандл и Хоторн» шла мимо театра Линдлей.

Он знал о сумасшедшем успехе Лейлы и очень радовался за нее. Театр вошел в ее кровь, — Франц Миттельхейтер оказался прав. Была лишь одна причина, по которой он принял решение не искать встречи с Лейлой после смерти Джулии. Он был мужчиной, чья жизнь сейчас ограничивалась передвижением на слабых ногах и невозможностью говорить громче, чем хриплым шепотом. Он стал калекой, и все свои оставшиеся силы должен был бросить на устройство конного завода вдали от цивилизации.

Он по-прежнему любил Лейлу и знал, что так будет всегда, но одной любви недостаточно, чтобы сделать предложение женщине, так высоко стоящей, как она. Кроме того, оставался Ким — сын Джулии, который всегда будет стоять между ними. Но когда его коляска проезжала театр Линдлей этим утром, Вивиана заполнило острое желание увидеться с Лейлой. Он сможет заказать себе места на галерке на вечер перед возвращением в Кейптаун, и она так никогда и не догадается, что он был рядом эти несколько часов… Нет, лучше она останется в его памяти такой, какой была во время прощального концерта под высоким африканским небом, в городе, полном усталых, но радостных людей.

Гораций Рандл был невысоким самоуверенным мужчиной семидесяти трех лет. Три поколения Ранд-лов вели дела семьи Вейси-Хантеров, что нередко являлось весьма трудным делом — взять хотя бы скандал, связанный с признанием Вивиана незаконнорожденным. Партнеры в юридической форме всегда симпатизировали несостоявшемуся наследнику, хотя его безалаберная юность лишь добавляла им работы. Вивиана ждал весьма теплый прием, когда он вошел в офис.

— Майор Вейси-Хантер, как приятно видеть вас вновь после столь длительного перерыва. Мы, разумеется, читали о ваших подвигах, за которые вы были так высоко награждены, и тревожились, когда выздоровление заняло почти год. Мистер Хоторн недавно сделал мне выговор за ваше постоянное отсутствие, но, я надеюсь, вы подтвердите, что неоднократно получали письма с просьбой о встрече.

Вивиан улыбнулся в ответ.

— Да, это целиком моя вина, Рандл, — подтвердил он медленным задыхающимся шепотом, сейчас ставшим его голосом.

Явно шокированный звуком, но слишком вышколенный, чтобы показать это, адвокат предложил клиенту устраиваться поудобнее и предоставил в его распоряжение стакан мадеры, прежде чем самому усесться за ветхим столом.

— Подозреваю, что можно обойтись без формальностей, — начал Вивиан. — Как я уже писал, я собираюсь жить в Южной Африке вместе с сыном.

Рандл кивнул, но затем, прокашлявшись, вдруг заметил:

— Полагаю, ваши планы могут претерпеть некоторое изменение, когда вы узнаете то, что мы с мистером Хоторном желаем сообщить. Вы разрешите мне продолжить, прежде чем мы займемся обсуждением того, как перевести ваше состояние в Южную Африку?

Вивиан изучал круглое лицо, украшенное очками, и невольно заинтересовался, заметив намек на скрытое возбуждение в поведении этого обычно весьма невозмутимого человека.

— Конечно, если вы собираетесь говорить о чем-то важном.

— Разумеется, майор, так оно и есть. Так оно и есть, — повторил он энергично, шевеля пальцами, словно собирался играть на музыкальном инструменте. — Ваш дедушка, сэр, незадолго до смерти сделал добавление к своему завещанию. Вы и ваша покойная жена не присутствовали на оглашении последней воли усопшего, и признаюсь, что ни я, ни мистер Хоторн в то время не осознали полного значения подобной приписки. С тех пор мы много спорили — даже советовались с коллегами — и уверены, что наша интерпретация является правильной.

— Продолжайте, — попросил Вивиан, сгорая от любопытства.

— В то время как титул должен перейти к законному наследнику, имуществом завещатель может распоряжаться по своему усмотрению. Подобного никогда не случалось в истории семьи Вейси-Хантеров — так как, возможно, наследование все время шло по прямой линии, — но на вашего дедушку сильно повлияли несчастливые обстоятельства женитьбы сына и его ранняя смерть. Видимо, лорд Бранклифф решил сделать все по-своему.

Любопытство было вытеснено тревогой, и Вивиан резко спросил:

— Вы хотите сказать, что дед отдал на сторону земли Вейси-Хантеров?

— Не все, — успокоил его Рандл, почти довольным тоном. — Настоящий лорд Бранклифф по-прежнему владеет домом в Лондоне, охотничьим домиком в Шотландии и окружающими его лесами.

— А Шенстоун?

— Вот это и есть то, о чем мы хотели бы с вами поговорить. Наше толкование завещания привело нас к необходимости как можно быстрее встретиться с вами.

Встав при этих словах на ноги, Рандл продолжил:

— Вы — тот человек, кто заинтересован больше всего, майор. По завещанию вашего деда, официальный наследник должен управлять поместьем до момента рождения первого правнука мужского пола. Шенстоун перейдет в его владение, когда ему исполнится двадцать один год, а до этого времени поместье будет находиться под опекой его отца.

Пройдя несколько шагов, отделявших его от Вивиана, Рандл торжественно объявил:

— Сэр, наше мнение совпадает. Ваш сын, Кимберли Мередит Вейси-Хантер, унаследовал поместье Шенстоун и прилегающие земли, а вы назначаетесь управляющим до его совершеннолетия в тысяча девятьсот двадцать первом году.

Широкая улыбка осветила черты лица, столь непривычного к выражению эмоций.

— Так как вы уже были женаты, когда старый джентльмен ввел это дополнение, а ваш брат еще нет, то вероятность появления первого мальчика в семье именно у вас была чрезвычайно высока. Возможно, это явилось в своем роде игрой с огнем, вызовом судьбе, но мистер Хоторн и я уверены, что это была попытка вашего деда к примирению.

Вивиан сидел в столь хорошо знакомом ему офисе, чувствуя, как к глазам подступают слезы. Даже находясь при смерти, старик не мог позволить, чтобы ублюдок стал хозяином Шенстоуна, поэтому он поставил на то, что у двух сильных личностей родится сын, и именно он, а не наследник, которому лорд Бранклифф не доверял, получит их фамильную усадьбу. Неудивительно, что Чарльз стал таким злобным после смерти старика. Понятно, почему он проявил такую мстительную нетерпимость, когда узнал, что Джулия родила сына.

— Мистер Хоторн и я выражаем свою радость от подобного поворота событий, — сказал Рандл, возвращая Вивиана мыслями на землю. — Лорд Бранклифф скоро вернется в Лондон, так как буры, конечно же, отпустят всех пленных. Мы проинформируем вашего брата о положении дел, как только сможем с ним связаться.

Вивиан продолжал сидеть молча, и адвокат решился спросить:

— Мы с мистером Хоторном можем быть уверенными, что вы предпочтете жить в Шенстоуне, а не на ферме в южной Африке?

Видя перед глазами старый дом в наступающих сумерках, когда девушка-хористка в бледно-сиреневом платье рассказывала ему, каким красивым он может стать, Вивиан пробормотал:

— Разумеется, мистер Рандл, вы можете быть уверены, что я вернусь домой как можно скорее. Я хочу, чтобы мой сын наслаждался свободой, бегая по саду или скача по дикой болотистой местности. Жду не дождусь, когда его смех озарит эти древние стены, гоня прочь всех призраков.

Лейла быстро покинула театр и в одиночестве вернулась в свои апартаменты. В эти дни она избегала веселья, сопутствующего окончанию спектакля. В ее гримерную приносили корзины цветов, букеты сыпались на сцену к ее ногам. Миссис Маркс, ее костюмер, вносила коробки шоколада и замороженных фруктов. Лейла просила отправить их, как обычно, в приют для падших женщин около Миртл-стрит, где она когда-то занимала подвал. Это была ее весточка призракам Лили Лоув и Нелли Вилкинс.

Войдя в квартиру, Лейла обнаружила очередные букеты и очередные корзины цветов. Скользнув взглядом по оранжерейным розам, орхидеям и камелиям, она внезапно подумала о цветках апельсина и лимона, джакаранде и других растениях, обрамлявших широкие улицы Кимберли. В углу комнаты стояло несколько корзин с фруктами. Она на мгновение задержала на них взгляд, вспомнив те времена, когда один апельсин казался ей бесценным подарком.

Пройдя через гостиную в свой будуар, Лейла сбросила пальто и уселась за туалетный столик в своем сверкающем розовом платье, расстегивая застежки алмазного колье и браслетов. Они упали на полированную поверхность, издав глухой звук. Город алмазов. Как он сейчас выглядит?

С момента возвращения в Англию Франц, как и Лестер Гилберт, выжал из пребывания в Кимберли все, что мог. И сейчас, казалось, выбросил те события из головы. Лейла же не могла не вспоминать, и «поддерживать волшебство», становилось все труднее и труднее. После всего, что она увидела, услышала и сделала в Кимберли, жизнь, которую она вела здесь, выглядела чем-то фальшивым.

Франц жил лишь для искусства, она так не могла. Их естественная привязанность друг к другу исчезла, погребенная под тяжестью разногласий. Напевая озорной вальс, Лейла вдруг вспоминала утро, когда в шахте от лихорадки умер ребенок. В середине второго акта на память приходили очереди за кониной, а каждая девушка в хоре, казалось, имела лицо Нелли Вилкинс.

Прошедшие два года вознесли Лейлу на самые вершины ее профессии. Она была богата, ее принимали во всех гостиных, за исключением, может быть, домов нескольких снобов от аристократии. Слово «шлюха» никогда не употреблялось в связи с известной актрисой Лейлой Дункан. Ее портреты появлялись в газетах и журналах, ее жизнь была открытой книгой для тех, кто хотел ее изучать.

Она разбивала сердца и устанавливала моду. Едва ли проходил месяц без очередного предложения о замужестве. Одни мужчины привлекали ее, другие — заставляли смеяться. Некоторые водружали ее образ на пьедестал и становились преданными рабами. Но, что бы они ни говорили, что бы ни делали, это не трогало ее так, как память о Вивиане, который, глядя на покрытое кровью лицо и вырванные с корнем волосы, произнес: «Я любил тебя тогда, я люблю тебя сейчас, я всегда буду любить тебя».

Джулия умерла восемнадцать месяцев назад, но все же он не появился. Однажды вечером, несколько месяцев назад, офицер, прибывший из Претории на лечение, рассказал, что Вейси-Хантер в конце концов поправился после серьезного ранения, принесшего ему звание кавалера ордена «За безупречную службу». По слухам, он собирался остаться в Южной Африке и купил ферму, где жил вместе с сыном. Но офицер не был уверен в правдивости подобной информации.

Более достоверным, так как оно появилось во всех газетах, стало известие о том, что лорд Бранклифф попал в плен к бурам сразу после взятия Претории. Лейла подумала, как же подобная судьба должна деморализовать мягкого, застенчивого человека, каким она его помнила. Шенстоун, однако, не лишился наследника, и Вивиан должен быть рад.

Она часто думала о Маргарет Вейси-Хантер, родившей двух столь непохожих сыновей и лишенной возможности стать немецкой баронессой. Нежная, очаровательная, нерешительная… Как же по-иному могла сложиться судьба этой женщины, если бы она вышла замуж по любви. Эта мысль всегда приводила к размышлениям о ее собственном будущем. Нелли часто приговаривала, что браслеты и ожерелья никогда не составят компанию, если тебе одиноко, и никогда не позаботятся о тебе, если ты заболеешь. Но все же Лейла верила, что где-нибудь, когда-нибудь она поднимет глаза, и рядом будет стоять Вивиан. И, когда это случится, ничто не разлучит их.

Лестер Гилберт планировал на следующее лето гастроли со спектаклем «Принцесса из Будапешта» по Америке. Никакого риска войны в этой стабильной стране. И ее карьера достигнет пика, если они с Францем завоюют сердца американских зрителей, как это случалось везде, где бы они ни выступали.

Что после Америки? Новый спектакль, новые гастроли? Еще больше славы, еще больше богатства, еще больше предложений того или иного рода. В какой момент появится новое лицо, новый талант привлечет внимание, новая девушка возьмет штурмом Вест-Энд? Большинство ее коллег, опасаясь чего-то подобного, выходили замуж за аристократов. Лейла же цеплялась за надежду, что долго ожидаемая встреча с Вивианом произойдет еще до того, как рассыплется волшебство.

Отставив в сторону поднос с ужином, принесенный служанкой, Лейла неподвижно сидела, пока девушка раскалывала ее волосы, расчесывая пряди так, чтобы они блестели. Неужели их когда-то вырвали те, кто в ее красоте видел лишь козни дьявола?

Миллисент была очень проворна, спокойна и давно привыкла прислуживать известным дамам. Она обращалась к Лейле «мадам» или «мисс Дункан» и знала свое место. Миллисент предугадывала желания своей госпожи, знала, как принять или отказать джентльменам, говорила грамотным языком, выглядела привлекательно, но не вызывающе, и была предана — однако Лейла так и не знала, нравится она девушке или нет. Впрочем, это не имело значения, пока та выполняла свою работу. Но были времена, когда Лейла тосковала по Нелли с ее некрасивым лицом, ужасающим акцентом и манерами. Или даже о Флоренс, с которой была в Кимберли. Их образы постоянно преследовали ее.

Отослав Миллисент, Лейла накинула сатиновый халат и прошла в комнату Салли, как делала каждый вечер перед сном. Девочка сейчас была розовощекой и пухленькой, по-прежнему веселой и по-прежнему уродливой. Лейла любила ее безумно. Сначала Рози, затем дочка Нелли дали ей то, чего никогда не было в ее собственном детстве. Глядя на спящую малышку, она молилась про себя, чтобы Салли никогда не ушла от нее, лишив единственной надежды на счастье в старости.

Когда она наклонилась, чтобы поцеловать девочку, в комнату тихо вошла Миллисент. На серебряном подносе в ее руках лежал сложенный лист бумаги.

— Нельзя ли подождать до утра? — раздраженно заметила Лейла.

— Джентльмен отказывается уходить, пока вы не прочтете записку, мадам, — объявила служанка весьма неодобрительным тоном.

Зная, что Миллисент никогда не назовет слугу или посыльного джентльменом, Лейла невольно почувствовала любопытство.

— Он сам принес ее?

— Он спросил, дома ли вы, — мне кажется, что у него ангина, — затем написал записку и настоял, чтобы я отдала ее прямо сейчас. — Она поджала губы. — Я закрыла дверь, но он по-прежнему там, мадам. Он такой человек, что не уйдет, пока не получит ответ… или пока я не пошлю за полицейским.

Лейла вздохнула, не желая ни с кем разговаривать в этот вечер.

— Не хотелось бы иметь дело с полицией. Глупый мужчина, возможно, слегка навеселе. Лучше я просто напишу ему несколько строк.

Взяв записку, она развернула ее и прочитала одно-единственное предложение, написанное столь знакомым почерком:

Бумага полетела на пол, Лейла выбежала из комнаты Салли к дверям квартиры и распахнула их.

На его лице остались следы пережитой боли, а шею пересекал шрам, который не мог скрыть даже шелковый шарф. Но все же, несмотря на полученные ранения, его глаза снова были полны уверенности, и он казался еще выше и сильнее, чем раньше.

— Я знала, что мы встретимся, — призналась она, с трудом дыша. — Но все же я застигнута врасплох. Наверное, так будет повторяться каждый раз.

Взяв его за руку, она провела Вивиана вовнутрь, заметив:

— Я рада, что Оскара с тобой нет.

— Бедняга погиб под Преторией.

Ужас наполнил ее, когда из покрытого шрамами горла раздался этот свистящий шепот. «Такой голос, что девушка и глазом не моргнет, как окажется у него в постели».

Похолодев, она сказала:

— Тебя могли убить. Думаю, я тогда бы тоже умерла.

Он стоял, глядя на нее со столь знакомым выражением. И ее слова должны были стать чем-то очень важным.

— Вивиан… ничего не изменилось.

— Нет, ничего не изменилось, — согласился он, продолжая с улыбкой смотреть на нее. Затем поднял руку, нежно провел пальцем по ее щеке.

— Так много времени потеряно. Клянусь, что больше не буду медлить. Этим утром я узнал, что дед завещал Шенстоун моему сыну, назначив меня опекуном над поместьем до его совершеннолетия. Я собираюсь немедленно обосноваться в Шенстоуне и дважды в год ездить в Южную Африку, чтобы создать там конезавод. Это станет моим наследством для будущих детей — наших детей.

Он обхватил ее лицо обеими ладонями.

— Лейла, наша женитьба не скажется на твоей карьере, клянусь, но, ради. Бога, позволь мне в конце концов обрести свое счастье.

Глядя на него, Лейла видела широкое небо над бескрайним вельдом, чувствовала буйные запахи экзотических цветов. Она видела заросшие подснежниками корнуоллские болота, и ее душа пела.

— Есть только одно, — прошептал Вивиан хрипло. — Ким — мой сын, но он же и сын Джулии. Сможешь ли ты принять его?

— Он же ребенок, — ответила она просто. — У меня есть Салли Вилкинс. Она не моя дочь, но я считаю ее таковой. Сможешь ли ты принять ее?

Вивиан улыбнулся, и это была знакомая веселая улыбка, которую она узнала так давно.

— Разумеется. Я испытываю особую любовь к незаконнорожденным детям.