Письмо XI

Говорят, мы все же поедем наконец в Пон-де-Вель. Госпожа де Ферриоль никак не может на это решиться. Все причины, которые она выставляла, отпали одна за другой. Сначала у ее мужа был безотлагательный судебный процесс – процесс перенесли на будущий год; затем она стала говорить, что муж никогда не согласится ехать с ней, а без нее он станет тратить много денег. Муж успокоил ее, что поедет вместе с ней – в дилижансе или носилках, как она пожелает. Тогда она сказала, что не хочет уезжать, пока ей доподлинно не будет известно, приедет ли сюда летом леди Болингброк. Госпожа Болингброк сообщила, что рассчитывает приехать не раньше начала зимы, да и то готова отложить свой отъезд до будущего лета, ежели госпожи де Ферриоль в то время не будет в Париже. Пришлось придумывать новые причины. Она заявила, что у нее нет денег. Брат ей их предложил. Так что, как видите, теперь она загнана в тупик и уже, кажется, решилась. Но теперь ей еще вздумалось до отъезда попить баларюкской воды , а воду еще не привезли. Так что у нас новая задержка. Думаю, что в конце концов она все же решится. Все уже измучились от этих колебаний. А дело все в том, что ей попросту неохота расставаться с маршалом , хотя он-то о ней нисколько не думает и шага бы ради нее не сделал. Но она воображает, будто близость к нему придает ей веса в обществе. А никогда никто и не думает к ней обращаться, когда надобно чего-нибудь добиться у старого маршала. Ей частенько приходится оставаться в одиночестве. Дела у нее по-прежнему из рук вон плохи, она ни за что не платит, ни на что денег не расходует, безалаберна и скупа просто до невозможности. Я раз сто на дню вынуждена напоминать самой себе, что обязана ее уважать. Нет ничего горше, как выполнять свой долг из одного только чувства долга.

Шевалье по-прежнему нездоров, но мне показалось, что он немного менее угнетен. Мне страшно покидать его, но не могу же я не сопровождать госпожу де Ферриоль в ее теперешнем состоянии. Необходимо уговорить ее полечиться бурбонскими водами , а она никогда не станет пить их, если не поедет в Пон-де-Вель. Чувство долга, любовь, беспокойство и преданная дружба беспрестанно борются между собой как в мыслях моих, так и в сердце, я жестоко терзаюсь; тело мое изнемогает от этой тоски и тревоги – если с этим человеком случится несчастье, такого страшного горя я не перенесу. Он привязан ко мне сейчас больше, чем когда-либо, он призывает меня быть мужественной и уговаривает выполнять свой долг. Иной раз я не могу скрыть от него, что ежели ему станет хуже, мне невозможно будет его покинуть; он бранит меня за это, он и слышать не хочет о том, чтобы я даже в мыслях своих уклонилась от своего долга, он говорит, что ничто не будет мне оправданием, если я останусь здесь, в то время как госпожа де Ферриоль уедет так далеко. Он ее не любит; но он озабочен моей репутацией. Простите вашему несчастному другу все эти слабости.

Мне пришлось прервать это письмо, у меня было множество неприятностей. Шевалье по-прежнему сильно недомогает. Признаюсь, на меня минутами просто ужас находит. Боюсь, как бы в конце концов не сделалось у него гнойное воспаление в легких. Я не дерзаю судить о сем предмете и не смею даже ни с кем заговорить об этом. Но меня преследуют мрачные мысли, я безутешна. И нет у меня никого, кому я могла бы раскрыть свое сердце. Какое несчастье для меня, что вас нет здесь со мной. Ваше присутствие придало бы мне силы. Может быть, тогда, сударыня, под воздействием ваших советов, моих угрызений совести и любви моей к вам я сумела бы обрести мужество, чтобы побороть страсть, с которой не в силах совладать мой разум, хоть он и осуждает ее.

У госпожи де Тансен снова лихорадка. Последние две недели у нее не было ни одного приступа, она решила, что совсем выздоровела, и принялась жаловаться на весь божий свет, а более всего на шевалье, и говорила о нем такие бессовестные вещи, что госпожа де Ламбер , которой она вздумала изливаться, не выдержала и пересказала ему все, что она говорила о нем, а тот просил передать госпоже де Тансен, что никогда ничего дурного о ней не говорил, это-де чистейшая ложь, он не из тех, кто бьет лежачих; что будучи с ней незнаком, он мог бы, как и все в городе, злословить по поводу истории с Ла Френе , однако этого не делал никогда, главным образом из уважения к ее сестре и ко мне.

Госпожа де Тансен сказала своей сестрице, что находит весьма странным, как это я, живя с ней в одном доме, не прихожу справляться о ее здоровье, за последние полгода она-де видела меня всего один раз; что она теперь запрещает мне у нее появляться, отныне меня станут пускать только вместе с госпожой де Ферриоль, а ежели вздумаю пожаловать одна, меня приказано не принимать. Так, значит, и запишем, и впредь я не намерена больше терпеть от нее оскорблений. Мне до нее и дела нет, и я только благодарю судьбу за сей праведный гнев. В Пон-де-Вель я не поеду – госпожа де Ферриоль говорит, что пробудет там всего три недели, только чтобы уладить некоторые дела Мне очень грустно это из-за вас. Я могла бы иметь счастье вас обнять, а я ради подобного счастья готова снять с себя последнюю рубашку. Но рано или поздно я вас, конечно, увижу! Мадам дурит еще больше, чем прежде. Только что она кончила пить баларюкскую воду; на днях ей сделали сильное кровопускание. Крайне за нее беспокоюсь. Несносными своими выходками она иной раз выводит меня из себя. Но стоит мне опомниться, как сразу же просыпается во мне чувство благодарности к ней. Вокруг меня одни горести, и нет вас рядом, чтобы успокоить меня. Шевалье по-прежнему сильно недомогает, он ужас до чего изменился. Представьте себе мою тревогу. Он все более привязывается ко мне. Еще у меня два больших огорчения – я потеряла любимое колечко, которое собиралась отказать вам в случае моей смерти – с маленькой печаткой, окруженной бриллиантиками. А другая потеря – моя собачонка, бедненькая моя Пати, та, которой вы устраивали конурку. Ее украли у меня; она всегда сидела у дверей, ожидая прихода слуг шевалье, которого нежно любила. Нет слов, чтобы выразить, какое горе для меня утрата этого милого создания. Очень мне хочется поскорее избавиться от своих долгов, мысль о них постоянно меня тревожит. Со мной стряслась небольшая беда – я продала свои бриллиантовые подвески за тысячу восемьсот ливров, чтобы купить на эти деньги три акции, которые я намеревалась сохранить сами знаете для кого . Не сомневаюсь, что я бы на этом выиграла – акции в ту пору были по шестьсот пятьдесят. Я совсем было собралась их купить, но тут госпоже де Ферриоль понадобилась тысяча франков. Я одолжила их ей, рассчитывая, что через два дня она вернет мне их, как обещала. С тех пор прошло уже полгода, акции поднялись до тысячи ста пятидесяти ливров, сейчас они идут уже по тысяче. Вы только подумайте, продай я их тогда, я заработала бы тысячу экю и могла бы заплатить часть своих долгов. Так что будущее мое весьма неясно. Оставшиеся шестьсот ливров пойдут на оплату всяческих мелочей. Приходится мириться с потерей состояния. Есть люди, которые стоят большего, нежели я, и более меня достойны жалости. Жестокое это утешение, когда люди эти – твои друзья.

Г-н Бертье по-прежнему очень любит вас, но он был так озабочен смертью госпожи де М., которая была ему доброй подругой и самой нелепой женщиной на свете, что не в состоянии сейчас уделять внимание своим друзьям. Он весьма достойно повел себя по отношению к госпоже де Ферриоль. Он давно уже мечтал о месте нашего посланника в Константинополе, и оно было ему обещано, но узнав, что его домогается также г-н Пон-де-Вель, он, ни слова никому не сказав, отправился к гг. де Морепа и де Морвилю и заявил им, что место это хотел получить лишь в том случае, если на него не рассчитывает г-н Пон-де-Вель, а поскольку ему теперь стало известно, что должность эту желал бы получить его друг, он отказывается в его пользу, считая его более для нее пригодным – он-де и более умен, и к тому же располагает опытом своего дяди, чью память в той стране все так высоко чтят. После этого г-н Бертье приходил к нам обедать и ни словом не обмолвился о своем благородном поступке. Г-н Пон-де-Вель узнал обо всем от г-на Морепа. Я вполне разделяю со всеми чувство признательности к нему, но чувство это никогда не выйдет за пределы уважения. Внушите это вашей любезной дочери, которая однажды уверяла меня, будто я когда-нибудь непременно в него влюблюсь.

Поговорим теперь немного о г-не д'Аржантале. Это красивейший юноша на свете; в суждениях своих весьма разумен – поступает же всегда так, как подсказывает ему сердце. Он уже не влюблен, он всецело принадлежит своим друзьям. По-прежнему большой любитель пирожков, а мы между тем умираем с голоду. Едим до того скудно, что дальше идти некуда. Сокращать расходы на господский стол больше невозможно, ибо ничего, решительно ничего не остается. Начали уже экономить на столе прислуги, и я не сомневаюсь, что кончится это как с тем человеком, который уверял, будто его лошадь может вообще обходиться без пищи, и сперва давал ей половину ее дневного рациона, а несколько дней спустя половину половины и так далее. Бедное животное попросту сдохло .То же будет и с нами. Вот какое я написала вам длинное письмо – вам трудно будет разбирать его, у меня кружится голова; если бы не это, я бы могла написать вам еще несколько страниц. Вы ничего не пишете мне, сударыня, по поводу «Гулливера». Примите изъявления искреннего моего почтения к вам и ко всем, кто до вас относится.