Книга: Унесенные ветром. Том 1
Назад: Глава 23
Дальше: Глава 25

Глава 24

Яркий свет солнечных лучей, пробившихся сквозь листву, разбудил Скарлетт. От неудобного положения, в котором ее сморил сон, тело у нее занемело, и она не сразу припомнила, что с ней произошло. Солнце слепило глаза, спину ломило от лежания на твердых досках, ноги придавливала какая-то тяжесть. Она попыталась сесть и поняла, что эта тяжесть — голова Уэйда, покоящаяся у нее на коленях. Босые ноги Мелани почти касались ее лица, Присси, похожая на черную кошку, свернулась клубочком на дне повозки, уместив младенца между собой и Уэйдом.
И тут Скарлетт вспомнила все. Она выпрямилась, села и торопливо осмотрелась вокруг. Слава богу, янки нигде не было видно! И за эту ночь никто не обнаружил их повозки. Теперь перед ней уже отчетливо встал весь этот страшный, похожий на чудовищный кошмар путь, проделанный ими после того, как шаги Ретта замерли вдали, — вся эта бесконечная ночь, черный проселок, рытвины, разбитые колеи, камни, глубокие канавы по сторонам дороги, куда порой съезжала повозка, и как она и Присси, гонимые страхом, из последних сил тянули за колеса, толкали повозку, помогая лошади выбриться на дорогу. Вспомнилось, как, заслышав приближающихся солдат, дрожа от страха, не зная, кто они, эти идущие мимо, — друзья или враги, сгоняла она упиравшуюся лошадь с дороги в поле или в лес, как замирала от ужаса при мысли, что чей-нибудь кашель, чиханье или икота Уэйда могут их выдать.
О, эта черная дорога, по которой, словно привидения, двигались безмолвные тени, нарушая тишину лишь негромким стуком сапог по земле, позвякиванием уздечек, поскрипыванием сбруи! О, это страшное мгновение, когда измученная кляча внезапно заартачилась и стала, и мимо них по дороге прошел конный отряд, таща за собой легкие орудия, — прошел так близко, что ей казалось, — стоит протянуть руку, и она коснется их! Так близко, что она слышала едкий запах потных солдатских тел!
Когда они добрались наконец до Раф-энд-Реди, впереди — там, где последний заслон генерала Ли стоял в ожидании приказа к отступлению, — замелькали редкие бивачные огни. С милю Скарлетт гнала лошадь прямо по пашне, огибая расположение войск, пока огни лагеря не скрылись из глаз, оставшись позади. И тут она окончательно заплуталась в темноте и долго плакала, потому что ей никак не удавалось выехать на узкий, так хорошо знакомый проселок. А когда она все же нашла его, лошадь упала в упряжи и не пожелала сделать больше ни шагу, не пожелала подняться, сколько они с Присси ни пихали ее и ни тянули под уздцы.
Тогда Скарлетт распрягла лошадь, забралась, взмокшая от пота, в глубину повозки и вытянула гудевшие от усталости ноги. Ей смутно припомнилось, что, когда у нее уже слипались глаза, до нее долетел голос Мелани — чуть слышный шепот, в котором были и мольба и смущение:
— Скарлетт, можно мне глоточек воды? Пожалуйста!
— Воды нет… — пробормотала она и уснула, не договорив. А теперь было утро, и мир вокруг был торжественно тих — зеленый, золотой от солнечных бликов в листве. И поблизости никаких солдат. Горло у нее пересохло от жажды, ее мучил голод, занемевшие ноги сводила судорога, все тело ныло, и ей просто не верилось, что это она, Скарлетт О’Хара, привыкшая спать только на льняных простынях и пуховых перинах, могла уснуть, как черная рабыня, на голых досках.
Щурясь от солнца, она поглядела на Мелани и испуганно ахнула. Мелани лежала так неподвижно и была так бледна, что показалась Скарлетт мертвой. Никаких признаков жизни. Лежала мертвая старая женщина с изнуренным лицом, полускрытым за спутанными прядями черных волос… Но вот Скарлетт уловила чуть заметный шелест дыхания и поняла, что Мелани удилось пережить эту ночь.
Прикрываясь рукой от солнца, Скарлетт поглядела по сторонам. По-видимому, они провели ночь в саду под деревьями чьей-то усадьбы, так как впереди, извиваясь между двумя рядами кедров, убегала вдаль посыпанная песком и галькой подъездная аллея.
«Да ведь это же усадьба Мэллори!» — подумала вдруг Скарлетт, и сердце у нее подпрыгнуло от радости при мысли, что она у друзей и получит помощь.
Но мертвая тишина царила вокруг. Цветущие кусты и трава газона — все было истоптано, истерзано, выворочено из земли колесами, копытами лошадей, ногами людей. Скарлетт поглядела туда, где стоял такой знакомый, светлый, обшитый тесом дом, и увидела длинный прямоугольник почерневшего гранитного фундамента и две высокие печные трубы, проглянувшие сквозь пожухлую, обугленную листву деревьев. Вся дрожа, она с трудом перевела дыхание. А что, если такой же — безмолвной, мертвой — найдет она и Тару, — что, если и ее сровняли с землей?
«Я не буду думать об этом сейчас, — поспешно сказала она себе. — Я не должна об этом думать. Не то опять сойду с ума от страха». Но независимо от ее воли, сердце мучительно колотилось, и каждый удар звучал как набат: «Домой! Скорей! Домой! Скорей!» Надо ехать дальше — домой. Но прежде надо найти чего-нибудь поесть и хоть глоток воды — в первую очередь воды. Она растолкала Присси. Та, выпучив глаза, оглядывалась по сторонам.
— Господи боже, мисс Скарлетт! Я уж думала, что проснусь на том свете!
— Ты туда еще не скоро попадешь, — сказала Скарлетт, пытаясь кое-как пригладить растрепавшиеся волосы. И лицо, и все тело у нее были еще влажными от пота. Она казалась себе невыносимо грязной, липкой, неприбранной, ей даже почудилось, что от нее дурно пахнет. За ночь платье невообразимо измялось, и никогда еще не чувствовала она себя такой усталой и разбитой. От неистового напряжения этой ночи болели даже такие мускулы, о существовании которых она и не подозревала, и каждое движение причиняло страдания.
Скарлетт поглядела на Мелани и увидела, что она открыла глаза. Совсем больные глаза, отекшие, обведенные темными кругами, пугающие своим лихорадочным блеском. Растрескавшиеся губы дрогнули, послышался молящий шепот:
— Пить!
— Вставай, Присси! — сказала Скарлетт. — Пойдем к колодцу, достанем воды.
— Мисс Скарлетт, как же мы… Может, там мертвяки, а может, духи убитых!..
— Я из тебя самой вышибу дух, если ты тотчас не вылезешь из повозки, — сказала Скарлетт, отнюдь не расположенная к пререканиям, и сама кое-как, с трудом спустилась на землю.
И только тут она вспомнила про лошадь. Боже правый, а что, если эта кляча за ночь пала? Когда ее распрягали, было похоже, что ей пришел конец. Скарлетт бросилась к передку повозки и увидела лежавшую на боку лошадь. Если лошадь сдохла, она сама умрет тут же на месте, послав небесам свое проклятие! Кто-то там, в Библии, уже поступил однажды точно так же. Проклял бога и умер. Сейчас она понимала, что, должно быть, чувствовал тот человек. Но лошадь была жива — она дышала тяжело, полузакрытые глаза слезились, но она еще жила. Ладно, глоток воды придаст ей сил.
Присси с большой неохотой и громкими стонами выбралась из повозки и, боязливо озираясь, поплелась следом за Скарлетт но аллее. Беленные известкой хижины рабов — молчаливые, опустевшие — стояли в тени деревьев позади пепелища. Где-то между этими хижинами и еще дымившимся фундаментом дома нашелся колодец — и даже с уцелевшей крышей, и на веревке висело спущенное вниз ведро. С помощью Присси Скарлетт вытянула ведро из колодца, и, когда из темной глуби показалась прохладная, поблескивавшая на солнце вода, она наклонила ведерко, прильнула к краю губами и шумно, захлебываясь, принялась глотать воду, проливая ее на себя.
Она пила и пила, пока не услышала жалобно-ворчливый голос Присси:
— Мне тоже хотца попить, мисс Скарлетт! Это заставило Скарлетт очнуться и вспомнить, что она здесь не одна.
— Отвяжи веревку, отнеси ведро в повозку и напои всех. Остальное отдай лошади. Как ты думаешь, мисс Мелани может покормить младенца? Он же умрет с голоду.
— Господи, мисс Скарлетт, да у мисс Мелли нет же молока. Да у нее и не будет.
— Откуда ты знаешь?
— Я много повидала таких, как она.
— Не морочь мне голову! Много ты понимала вчера, когда надо было принимать ребенка! Ладно, беги! Я попробую найти чего-нибудь поесть.
Поиски Скарлетт долго оставались безуспешными, пока, наконец, в фруктовом саду она не обнаружила немного яблок. Солдаты побывали здесь раньше нее, и на деревьях яблок не было, но она подобрала несколько полусгнивших — в траве. Выбрав те, что получше, она сложила их в подол и побрела обратно по мягкой земле, чувствуя, как мелкие камешки набираются в ее легкие туфли. Как это не подумала она вчера надеть какие-нибудь башмаки покрепче? Почему не взяла свою шляпу от солнца? Не захватила какой-нибудь еды в дорогу? Она вела себя как круглая, идиотка. Впрочем, она же думала, что Ретт, конечно, позаботится обо всем.
Ретт! Она ожесточенно сплюнула на землю, словно само это имя оставляло мерзкий привкус во рту. Как она ненавидит его! Как гнусно он с ней поступил! А она еще стояла там, на дороге, и позволяла ему целовать себя, и ей это даже нравилось! Должно быть, она потеряла рассудок тогда, ночью. Но какой же он низкий, презренный человек!
Она вернулась к повозке, оделила всех яблоками, а оставшиеся бросила в повозку. Лошадь поднялась на ноги, но вода, казалось, не особенно освежила ее. Теперь, при свете дня, вид у лошади был ужасней, чем ночью. Кости крупа выпирали, как у старой коровы, ребра напоминали стиральную доску, а на спине не было живого, неисхлестанного места. Впрягая лошадь в повозку, Скарлетт с трудом заставляла себя прикасаться к этой кляче, а надевая удила, заметила, что у лошади попросту не осталось ни единого зуба. Да она стара, как эти холмы! Раз уж Ретт взялся красть, так мог бы украсть что-нибудь и получше!
Она взобралась на сиденье и хлестнула лошадь веткой гикори. Кляча засопела, захрипела и тронулась с места, но, свернув на знакомый проселок, Скарлетт увидела, что без особого труда быстрее дошла бы пешком — так медленно двигалось это животное. Ах, если бы все они — и Мелани, и Уэйд, и младенец, и Присси — не висели у нее на шее! Она бы мигом добралась домой. Да, она бы побежала бегом, бегом всю дорогу — домой, к маме!
До дома оставалось не больше пятнадцати миль, но старая кляча тащилась так медленно и ей так часто приходилось давать отдых, что на это путешествие у них мог уйти целый день. Еще целый день! Скарлетт смотрела на слепящую глаза красную ленту дороги, изрезанную глубокими колеями, оставленными колесами орудий и санитарных фургонов. Пройдет еще не один час, прежде чем она увидит своими глазами, что Тара по-прежнему стоит на месте и Эллин там. Еще не один час трястись им под палящим сентябрьским солнцем.
Она снова бросила взгляд на Мелани — та лежала, опустив опухшие веки, жмурясь от солнца. Скарлетт дернула за ленты чепца, распустила узел под подбородком и кинула чепец Присси.
— Накрой мисс Мелани лицо. Солнце бьет ей прямо в глаза. — Но, сняв чепец, она тотчас почувствовала, как ей припекает голову, и подумала: «К концу дня я буду вся в веснушках, пятнистая, что твое кукушкино яйцо».
Никогда еще не приходилось ей бывать под открытым небом без шляпы или без шарфа, никогда ее холеные ручки не держали вожжей без перчаток. И вот теперь она сидит на самом солнцепеке в этой разбитой колымаге, запряженной подыхающей клячей, — сидит грязная, потная, голодная, и ничего ей не остается другого, как тащиться со скоростью улитки по этой обезлюдевшей земле. А всего несколько недель назад она благополучно жила под надежным кровом! Ведь еще так недавно она, как и все вокруг, считала, что Атланта никогда не будет сдана и нога неприятеля не ступит на землю Джорджии. Но маленькое облачко, появившееся на северо-западе каких-нибудь четыре месяца назад, превратилось в мощную грозовую тучу, породившую невиданной силы ураган, и он смел с лица земли мир, в котором она жила, разрушил ее упорядоченную жизнь и зашвырнул ее сюда, в этот притихший, опустошенный, населенный призраками край.
Существует ли еще на свете Тара? Или и ее тоже смело этим ураганом, пронесшимся над Джорджией?
Скарлетт стегнула измученную лошадь по спине в тщетной попытке заставить ее быстрее тащить раскачивавшуюся из стороны в сторону на разболтанных колесах повозку.
Смерть была рядом, ее присутствие ощущалось в воздухе. В нечернеющих лучах клонившегося к закату солнца знакомые поля, знакомые зеленые рощи расстилались перед глазами Скарлетт неестественно молчаливые, тихие, вселяя в сердце страх. При виде каждого опустевшего, пробитого снарядом дома, мимо которого проезжали они в тот день, при виде каждого остова печной трубы, торчавшего словно часовой над закопченными руинами, страх все глубже и глубже заползал в ее душу. С прошлой ночи им не попалось на пути ни единого живого существа — ни человека, ни животного. Только трупы — трупы людей, трупы лошадей, трупы мулов… С раздутыми животами, они валялись у дорог, и мухи тучами вились над ними, а вокруг ни души. Ни щебета птиц, ни далекого мычания стада, ни шелеста ветра в листве. Только глухие удары усталых лошадиных копыт по земле да слабое попискивание новорожденного нарушали тишину.
Печать какого-то странного, словно колдовского оцепенения лежала на всем. И холодок пробежал у Скарлетт по спине, когда ей подумалось, что эта земля — как любимое, прекрасное лицо матери, тихое, успокоившееся наконец после перенесенных смертных мук. Ей чудилось, что эти знакомые леса полны призраков. Тысячи солдат пали в боях под Джонсборо. Их души — души друзей и души врагов — глядели на нее оттуда, из этих заколдованных рощ, сквозь пронизанную косыми вечерними лучами солнца зловеще недвижную листву — слепыми, багровыми от крови и красной пыли, страшными, остекленелыми глазами глядели на нее в ее разбитой повозке.
— Мама! мама! — беззвучно прошептала Скарлетт. О, если бы только добраться до Эллин! Если бы только каким-нибудь чудом Тара осталась целой и невредимой и она могла бы, миновав длинную подъездную аллею, войти в дом и увидеть доброе, нежное лицо Эллин, ощутить мягкое прикосновение ее чудотворных рук, мгновенно отгоняющее всякий страх, могла бы припасть к ее коленям, зарыться в них лицом! Мама знала бы, что нужно делать. Она не дала бы Мелани и ее младенцу умереть. «Тихо, тихо!» — спокойно произнесла бы она, и все страхи и призраки развеялись бы как дым. Но мама больна, быть может, умирает.
Скарлетт снова стегнула хворостиной истерзанный круп лошади. Во что бы то ни стало надо ехать быстрее. Целый день тащатся они в самое пекло по этому проселку, и ему не видно конца. Скоро стемнеет, а они по-прежнему будут одни среди этой пустыни, где витает смерть. Скарлетт покрепче ухватила вожжи стертыми до волдырей руками и с яростью принялась понукать лошадь, не обращая внимания на ломоту в плечах.
Лишь бы добраться до отчего дома, до теплых объятий Эллин и сложить со своих слабых плеч эту слишком тяжелую для нее ношу: умирающую женщину, полуживого младенца, своего изголодавшегося сынишку, перепуганную негритянку — всех, ищущих в ней защиты, опоры, всех, кто, глядя на ее прямую спину, продолжает уповать на ее силу и отвагу, не понимая, что она давно их утратила.
Измученное животное не отзывалось ни на вожжи, ни на хворостину и все так же медленно тащилось, еле передвигая ноги, спотыкаясь, когда под копыта попадали большие камни, и шатаясь при этом так, что, казалось, того и гляди, рухнет на землю. Но вот, в сумерках, они все же добрались до последнего поворота, за которым их долгое путешествие должно было прийти к концу. Свернув с проселка, они снова выехали на большую дорогу. До Тары оставалась всего миля пути!
Впереди проглянула темная масса живой изгороди — плотная стена диких апельсиновых деревьев, отмечавшая начало владений Макинтошей. Вскоре Скарлетт остановила лошадь на дубовой аллее, ведущей от дороги к дому старика Энгуса Макинтоша. В сгущающихся сумерках она вглядывалась в даль между двумя рядами старых дубов. Всюду темно. Ни единого огонька ни в окнах дома, ни вокруг. Когда глаза привыкли к темноте, она различила ставшую уже знакомой на протяжении всего этого страшного дня картину: очертания двух высоких печных труб, возносящихся вверх, как гигантские надгробия, над руинами второго этажа, безмолвно глядящими в пустоту незрячими проемами выбитых окон.
— Хэлло! — собрав остатки сил, крикнула она. — Хэлло! Присси в ужасе вцепилась ей в руку, и, обернувшись, Скарлетт увидела ее вытаращенные от страха глаза.
— Не кричите, мисс Скарлетт! Пожалуйста, не кричите, — зашептала она срывающимся голосом. — Мало ли что может отозваться!
«Боже милостивый! — подумала Скарлетт, и дрожь прошла у нее по телу. — Боже милостивый! А ведь она права. Мало ли что может появиться оттуда, с пепелища!» Она подергала вожжи, трогая лошадь с места. При виде дома Макинтошей последний еще теплившийся в ее душе огонек надежды угас. Дом был разорен, сожжен, покинут — как и все прочие усадьбы, мимо которых они сегодня проезжали. Тара находилась всего в полумиле отсюда, по той же дороге, прямо на пути неприятельской армии. Ее, конечно, тоже сровняли с землей. Она найдет там только груду обгорелых кирпичей, да звезды, мерцающие над обвалившейся кровлей, да тишину — такую же страшную, как повсюду, могильную тишину. И ни Эллин, ни Джералда, ни сестер, ни Мамушки, ни негров — бог весть где они теперь!
Что толкнуло ее на этот безумный шаг? И зачем, вопреки здравому смыслу, потащила она с собой Мелани с младенцем? Для них было бы лучше умереть в Атланте, чем, промучившись весь день в тряской повозке, под палящим солнцем, найти смерть среди безмолвных руин Тары.
Но Эшли поручил Мелани ее заботам. «Позаботьтесь о ней», — сказал он. О, этот неповторимо прекрасный и мучительный день, когда он поцеловал ее, прежде чем расстаться с ней навсегда! «Вы ведь позаботитесь о ней, верно? Обещайте мне!» И она пообещала. Зачем связала она себя этим обещанием, вдвойне тягостным теперь, когда Эшли ушел из ее жизни? Даже в эти минуты, измученная до предела, она находила в себе силы ненавидеть Мелани и жалобный, писклявый голосок ее ребенка, все реже и слабее нарушавший тишину. Но она связала себя словом, и теперь и Мелани и младенец неотторжимы от нее так же, как Уэйд и Присси, и она должна бороться за них из последних сил, до последнего дыхания. Она могла бы оставить Мелани в Атланте, сунуть ее в госпиталь и бросить там на произвол судьбы. Но после этого как взглянула бы она Эшли в глаза на этой земле, да и на том свете, как призналась бы ему, что оставила его жену и ребенка умирать на руках у чужих людей?
О, Эшли! Где был он этой ночью, когда она мучилась с его женой и ребенком на темных, лесных, населенных призраками дорогах? Жив ли он и думал ли о ней в эти минуты, изнывая за тюремной решеткой Рок-Айленда? Или его уже давно нет в живых и тело его гниет в какой-нибудь канаве вместе с телами других погибших от оспы конфедератов?
Нервы Скарлетт были натянуты как струна, и она едва не лишилась чувств, когда в придорожных кустах внезапно раздался шорох. Присси пронзительно взвизгнула и бросилась ничком на дно повозки, придавив собой младенца. Мелани слабо пошевелилась, шаря вокруг себя, ища свое дитя, а Уэйд сжался в комочек и зажмурил глаза, утратив даже голос от страха. Потом кусты раздвинулись, затрещав под тяжелыми копытами, и всех их оглушило протяжное, жалобное мычание.
— Да это же корова, — хриплым с перепугу голосом проговорила Скарлетт. — Не валяй дурака. Присси. Ты чуть не задавила ребенка и напугала мисс Мелани и Уэйда.
— Это привидение! — визжала Присси, корчась от страха на дне повозки.
Обернувшись на сиденье, Скарлетт подняла хворостину, служившую ей кнутом, и огрела Присси по спине. Она сама была так перепугана и чувствовала себя такой беспомощной, что испуг и беспомощность Присси вывели ее из себя.
— Сейчас же сядь на место, идиотка, — сказала она. — Пока я не обломала о тебя хворостину.
Хлюпая носом, Присси подняла голову, выглянула из повозки и увидела, что это и в самом деле корова: пятнистое, бело-рыжее животное стояло и смотрело на них большими, испуганными глазами. Широко разинув рот, корова замычала снова, словно от боли.
— Может, она ранена? Коровы обычно так не мычат.
— Похоже, она давно не доена, вот и мычит, — сказала Присси, понемногу приходя в чувство. — Верно, это Макинтошева корова. Негры небось угнали ее в лес, и она не попалась янки на глаза.
— Мы заберем ее с собой, — мгновенно решила Скарлетт. — И у нас будет молоко для маленького.
— Как это мы заберем корову, мисс Скарлетт? Мы не можем забрать корову. Какой с нее толк, раз она давно не доена? Вымя у нее раздулось — того и гляди, лопнет.
— Ну, раз ты так все знаешь про коров, тогда снимай нижнюю юбку, порви ее и привяжи корову к задку повозки.
— Мисс Скарлетт, так у меня ж почитай месяц как нет нижней юбки, а когда б и была, я бы нипочем не стала вязать корову. Я совсем не умею с коровами. Я их боюсь.
Скарлетт бросила вожжи и задрала подол. Обшитая кружевами нижняя юбка была единственным оставшимся у нее красивым и к тому же нерваным предметом туалета. Скарлетт развязала тесемки на талии и спустила юбку, безжалостно стягивая ее за шелковистые льняные оборки. Ретт привез ей льняное полотно и кружева из Нассау, когда ему в последний раз удалось прорваться на своем судне сквозь блокаду, и она целую неделю не покладая рук шила это юбку. Без малейшего колебания она взялась за подол, дернула, пытаясь его разорвать, потом перекусила зубами шов, материя поддалась, и она оторвала длинную полосу. Она яростно продолжала орудовать и руками и зубами, пока юбка не превратилась в груду длинных тряпок. Тогда она связала все тряпки концы с концами, хотя натруженные вожжами пальцы были стерты в кровь и руки у нее дрожали от усталости.
— Ступай, привяжи корову за рога, — приказала она Присси. Но та заартачилась.
— Я страх как боюсь коров, мисс Скарлетт. Я не умею с коровами. Ни в жисть не умела. Я ж не из тех негров, что при скотине. Я из тех, что по дому.
— Ты из тех черномазых, дурнее которых нет на свете, и будь проклят тот день, когда отец тебя купил, — устало проговорила Скарлетт, не находя в себе сил даже хорошенько рассердиться. — И как только я немножко отдохну, ты у меня отведаешь кнута.
«Ну вот, — подумала она, — я сказала „из черномазых“ — маме бы это очень не понравилось».
Присси, страшно вращая белками, поглядела на суровое лицо своей хозяйки, потом — на жалобно мычавшую корову. Скарлетт показалась ей все же менее опасной, чем корова, и она не тронулась с места, вцепившись руками в край повозки.
Скарлетт с трудом слезла с козел — от каждого движения ломило все тело. Присси была здесь не единственным лицом, которое «страх как боялось» коров. Скарлетт тоже всегда их боялась; даже в кротчайшем из этих созданий ей чудилось что-то зловещее, но сейчас не время было поддаваться глупым страхам, когда по-настоящему грозные опасности надвигались со всех сторон. По счастью, корова оказалась на редкость спокойной. Страдания заставляли ее искать помощи и сочувствия у людей, и она не сделала попытки боднуть Скарлетт, когда та принялась обрывками юбки вязать ей рога. Другой конец этой самодельной веревки она очень неумело, однако довольно крепко прикрутила к задку повозки. Потом направилась обратно к козлам, но, внезапно почувствовав дурноту, пошатнулась и ухватилась за край повозки.
Мелани открыла глаза, увидела стоявшую возле нее Скарлетт и прошептала:
— Дорогая.., мы уже дома?
Дома! Жаркие слезы навернулись у Скарлетт на глазах при звуках этого слова. Дома! Мелани не понимает, что нет больше никакого дома, что они совершенно одни в одичалом, обезумевшем мире.
— Нет еще, — сказала она насколько могла спокойнее, несмотря на стоявший в горле комок, — но скоро приедем. Сюда забрела корова, и теперь для тебя и для маленького будет молоко.
— Несчастный малютка… — прошептала Мелани. Рука ее потянулась было к младенцу и тут же бессильно упала.
Чтобы снова взобраться на козлы, потребовалось немало усилий, по наконец Скарлетт справилась и с этой задачей и взяла вожжи. Лошадь стояла, свесив голову, и не трогалась с места. Скарлетт безжалостно стегнула ее хворостиной. «Бог меня простит, — промелькнуло у нее в голове, — за то, что я бью это измученное животное. А не простит, что поделаешь». В конце концов, до Тары осталось каких-нибудь четверть мили, а там лошадь может тут же лечь хоть прямо в оглоблях.
Наконец лошадь медленно тронулась с места, повозка заскрипела, а корова при каждом шаге издавала горестное мычание. Голос несчастного животного так действовал Скарлетт на нервы, что она уже готова была остановить повозку и отвязать корову. Какой, в конце концов, толк от коровы, если они не найдут ни одной живой души на плантации? Сама она не умела доить, да если бы и умела, разве корова подпустит сейчас к своему больному, набухшему вымени! Нет, раз у нее есть корова, надо ее сохранить. Быть может, это единственное, что принадлежит ей на всей земле.
Глаза Скарлетт затуманились, когда они приблизились к невысокому пологому холму, за которым лежала Тара. И тут сердце ее упало. Околевающему животному никак, конечно, не одолеть подъема на холм. Когда-то этот склон казался ей таким пологим, подъем таким легким — она галопом взлетала на холм на своей быстроногой кобыле. Откуда взялась теперь эта крутизна? Лошадь нипочем не потянет наверх груженую повозку.
Она устало слезла с козел и взяла лошадь под уздцы.
— Вылезай, Присси, — скомандовала она, — и бери Уэйда! Неси его или заставь идти. А маленького положи возле мисс Мелани.
Уэйд засопел носом, расхныкался, и Скарлетт с трудом разобрала:
— Темно… Я боюсь… Темно…
— Мисс Скарлетт, я не могу пешком, ноги стерты. Пальцы вон из башмаков вылезают… От меня с Уэйдом какая тяжесть…
— Вылезай! Вылезай сейчас же, пока я тебя силком не вытащила! А тогда берегись — оставлю тебя здесь одну, в темноте. Ну, живо!
Присси взвыла, вглядываясь в лесную тьму по обеим сторонам дороги, словно боясь, что — выйди она из своего укрытия в повозке — и деревья надвинутся на нее и задушат. Но все же ей пришлось положить младенца рядом с Мелани, спуститься на землю и, приподнявшись на цыпочки, вытащить из повозки Уэйда. Мальчик заплакал и прижался к своей няньке.
— Уйми его, я не могу этого слышать, — сказала Скарлетт, взяла лошадь под уздцы и потянула за собой. — Ну же, Уэйд, будь маленьким мужчиной, перестань реветь, не то я сейчас тебя отшлепаю.
«И зачем только господу богу понадобилось создавать детей! — со злостью подумала она, когда на неровной дороге у нее подвернулась нога. — На что они — эти бессмысленные, нудные, вечно требующие заботы существа, которые только и делают, что путаются под ногами?» Измученная до предела, она не испытывала жалости к испуганному ребенку, ковылявшему рядом с Присси, ухватив ее за руку, и не переставая шмыгавшему носом, не испытывала ничего, кроме недоумения: как могло случиться, что она его родила? И еще большее изумление порождала в ее утомленном мозгу мысль о том, что она когда-то была женой Чарльза Гамильтона.
— Мисс Скарлетт, — зашептала Присси, хватая ее за руку. — Не надо ходить в Тару. Их там нету. Они все ушли. А может, померли. И моя мамка небось, и все…
Этот отголосок ее собственных мыслей окончательно взбесил Скарлетт, и она оттолкнула цеплявшуюся за нее руку.
— Давай сюда Уэйда. А сама оставайся. Сиди здесь.
— Ой нет, нет!
— Тогда замолчи!
До чего же медленно тащится эта кляча! Рука Скарлетт стала мокрой от стекавшей изо рта лошади слюны. Внезапно ей вспомнился обрывок песенки, которую она распевала когда-то с Реттом:
Еще день, еще два свою ношу нести.

Следующей строчки она не помнила. «Еще шаг, еще шаг, — жужжало у нее в мозгу, — по дорогам брести…» Но вот они поднялись на перевал и увидели внизу, вдали, дубы усадьбы Тара — высокие темные кущи, возносившиеся к потемневшему небу. Скарлетт напряженно всматривалась — не мелькнет ли где в просвете ветвей огонек. Но всюду было темно.
«Там нет никого, — подсказало ей сердце, и свинцовая тяжесть сдавила грудь. — Никого!» Она направила лошадь в подъездную аллею, и ветви кедров, сомкнувшись над головой, погрузили все в полночный мрак. Вглядываясь во тьму, напрягая зрение, она увидела впереди… Увидела? Уж не обманывают ли ее глаза? Меж деревьев неясно проглянули светлые стены дома. Ее дома! Ее родного дома! Дорогие ее сердцу белые стены, окна с развевающимися занавесками, просторные веранды — неужели и вправду все это встанет сейчас там, впереди, из темноты? Или милосердная ночь просто не спешит открыть ее глазам такую же страшную картину разорения, как та, какую она видела в поместье Макинтошей?
Казалось, аллее не будет конца, и лошадь, сколько ни тянула Скарлетт ее за уздцы, упрямо замедляла шаг. Скарлетт впивалась глазами во мрак. Ей показалось, что она видит неразрушенную крышу. Неужели… Неужели… Нет, конечно, ей это просто почудилось. Война же не пощадила ничего, не могла она пощадить и их дом, хоть он был построен на века. Война не могла миновать их жилище.
Но туманные очертания начинали вырисовываться яснее. Скарлетт сильнее потянула лошадь вперед. Да, белые стены отчетливо проглянули из темноты. Не обугленные, не опаленные огнем. Тара уцелела! Ее родной очаг! Скарлетт отпустила уздечку и ринулась к дому, раскинув руки, словно стремясь заключить его в объятия. И тут она увидела какую-то тень: выступив из мрака, тень остановилась на ступеньках крыльца. Значит, дом не безлюден. В нем, кто-то есть!
Крик радости, готовый сорваться с ее губ, внезапно замер. Дом был странно темен, странно тих, а фигура на ступеньках неподвижна и безмолвна. Что-то было не так. Не так, как прежде. Дом стоял целый, нетронутый, но от него веяло такой же жуткой мертвой тишиной, как от всего лежавшего в руинах края. Но вот темная фигура на ступеньках пошевелилась. И неспешно, тяжело стала спускаться вниз.
— Папа? — хрипло прошептала Скарлетт, все еще не веря своим глазам. — Это я — Кэти-Скарлетт. Я вернулась домой.
Джералд молча, медленно, словно лунатик, направился на ее голос, волоча негнущуюся ногу. Он подошел совсем близко и стал, оцепенело глядя на нее — так, словно ему мнилось, что он видит ее во сне. Он протянул руку и положил ей на плечо. Скарлетт почувствовала, как дрожит его рука: казалось, он медленно пробуждался от какого-то тягостного сна и постепенно начинал осознавать происходящее.
— Дочка, — проговорил он как бы через силу. — Дочка.
И умолк.
«Боже, да он же совсем старик!» — пронеслось у Скарлетт в голове.
Плечи Джералда, никли сутуло. В лице, которое Скарлетт лишь смутно различала в полумраке, — ни следа былой, бьющей через край жизненной силы; в глазах, смотревших сейчас на нее в упор, — почти такое же отупело-испуганное выражение, как у маленького Уэйда. Перед ней стоял дряхлый старичок, развалина.
Страх перед чем-то невидимым сжал ее сердце, наползая на нее оттуда, из мрака, и она стояла и смотрела на отца онемев, с тысячей невысказанных вопросов на устах.
Из повозки — в который уже раз — донесся слабый жалобный плач, и Джералд с усилием стряхнул с себя оцепенение.
— Это Мелани со своим младенцем, — торопливо зашептала Скарлетт. — Она совсем больна. Я привезла ее к нам.
Джералд снял руку с ее плеча и выпрямился. Когда он медленно зашагал к повозке, в нем словно бы возродилось что-то от прежнего хлебосольного хозяина поместья, встречающего гостей, и он произнес слова, всплывшие из темных закоулков памяти:
— Кузина Мелани!
Голос Мелани что-то неясно прошелестел в ответ.
— Добро пожаловать, кузина Мелани. Двенадцать Дубов сожгли. Мы рады принять вас под наш кров. Мысль о том, сколько пришлось выстрадать Мелани, заставила Скарлетт очнуться и начать действовать. Жизнь брала свое — надо было уложить Мелани и младенца в хорошую постель и сделать массу всяких мелких необходимых вещей.
— Она не может идти. Ее надо отнести в дом.
Послышался шум шагов, и темная фигура появилась в дверном проеме на пороге холла. Порк сбежал по ступеням крыльца.
— Мисс Скарлетт! Мисс Скарлетт! — восклицал он. Скарлетт схватила его за плечи. Порк — неотъемлемая частица Тары, свой, как стены этого дома, как его прохладные коридоры! Он неуклюже поглаживал ее руки — она чувствовала на них его слезы — и приговаривал плача:
— Воротилась! Вот радость-то! Вот радость-то! Присси тоже расплакалась, невнятно бормоча:
— Порк! Порк! Хороший!
А Уэйд, воодушевленный тем, что взрослые вдруг расчувствовались, сразу принялся канючить:
— Пить хочу!
Но Скарлетт быстро поставила все на свое место:
— Там, в повозке, мисс Мелани с младенцем, Порк. Ее надо очень осторожно отнести наверх и устроить в комнате для гостей. Присси, возьми младенца, отнеси в дом и отведи туда Уэйда, дай ему попить. А Мамушка дома, Порк? Скажи ей, что она мне нужна.
Решительный голос Скарлетт, казалось, сразу вдохнул в Порка силы. Он тотчас направился к повозке и пошарил у задней стенки. Мелани застонала, когда он приподнял ее и потащил с перины, на которой она недвижно пролежала столько часов кряду. И вот он уже держал ее на своих сильных руках, и она, как ребенок, опустила голову ему на плечо. Присси следом за ним поднялась по широким ступеням крыльца, неся на одной руке младенца, другой таща за собой Уэйда, и они скрылись в глубине темного холла.
Натруженные пальцы Скарлетт судорожно стиснули руку отца.
— Они поправились, па?
— Девочки поправляются.
Голос его оборвался, и в наступившем молчании мысль, слишком страшная, чтобы дать ей облечься в слова, начала заползать в сознание Скарлетт. Она не могла, не могла заставить себя задать этот вопрос. Она сглотнула слюну, попыталась сглотнуть еще раз, но во рту и в горле внезапно так пересохло, что она едва могла дышать. Значит, вот почему в доме такая мертвая тишина? И, словно угадав ее невысказанный вопрос, Джералд заговорил.
— Твоя мать… — вымолвил он и умолк.
— Мама?..
— Она вчера скончалась.
Крепко сжимая руку отца, Скарлетт вступила в просторный холл, каждый уголок которого знала как свои пять пальцев. Даже в полном мраке она не наткнулась ни на одно из кресел с высокими спинками, не задела ни пустой подставки для ружей, ни разлапистых ножек старого серванта: непреодолимая сила влекла ее к маленькому кабинетику в глубине дома, где изо дня в день сидела Эллин, проверяя бесконечные счета. И ей казалось, что вот сейчас она переступит порог этой комнаты — и Эллин, как всегда, будет сидеть там за секретером; она поднимет на нее глаза, гусиное перо замрет в ее руке, и, шурша кринолином, она встанет, чтобы заключить измученную дочь в свои нежные, душистые объятия. Эллин не могла умереть, сколько бы ни твердил это отец, словно попугай, заучивший одну фразу: «Она скончалась вчера, она скончалась вчера, вчера…» Как страшно, что она ничего не чувствует сейчас — только усталость — тяжелую, как кандалы, и голод, от которого подкашиваются ноги. Она подумает о маме потом. Она не должна сейчас о ней думать, не то еще начнет бессмысленно причитать, как Джералд, или реветь надрывно на одной ноте, как Уэйд.
Порк спустился по темной лестнице, спеша навстречу Скарлетт, — так замерзшее животное тянется к огню.
— Почему нет света, Порк? — спросила Скарлетт. — Почему в доме темно? Принеси свечей.
— Да они ж забрали все свечи, мисс Скарлетт, только одну оставили, — если надо поискать что в темноте. Да и это уже не свеча — почитай, огарок. Когда нужно поухаживать за мисс Кэррин и мисс Сьюлин, Мамушка делает фитиль из тряпки, опускает в плошку с жиром, и он горит.
— Принеси мне огарок, — распорядилась Скарлетт. — Поставь его в мамином.., в маленьком кабинете.
Порк торопливо направился в столовую, а Скарлетт под руку с отцом ощупью прошла в маленькую, бездонно темную комнатку и опустилась на софу. Рука Джералда — безвольная, беспомощная — все еще лежала на сгибе ее руки, лежала доверчиво, как рука ребенка или дряхлого старика.
«Он совсем старый стал. Усталый и старый», — снова подумала Скарлетт и мимолетно удивилась про себя — почему это ее не трогает?
Замерцал огонек — Порк вошел, высоко держа в руке огарок свечи, укрепленный на блюдце. Темное тесное пространство ожило: продавленная софа, на которую она присела с отцом, высокий, почти под потолок секретер с множеством отделений, заполненных всевозможными бумагами, исписанными красивым тонким почерком Эллин, ее изящное резное кресло перед секретером, потертый ковер — все, все было как прежде, не было только самой Эллин, и легкого аромата сухих духов лимонной вербены, и мягкого взгляда темных, с узким разрезом глаз. Скарлетт почувствовала, как к сердцу ее подкрадывается боль, — словно нанесенная ей глубокая рана, оглушившая ее, притупившая сначала все чувства, теперь давала о себе знать. Она не должна позволить этой боли разрастись сейчас. Впереди у нее еще целая жизнь, через которую она пронесет эту боль. Да, только не сейчас. «Господи, помоги мне! Только не сейчас!» Она поглядела на Джералда и заметила, что впервые в жизни видит его небритым. Еще недавно такое румяное, цветущее лицо приобрело землистый оттенок и было покрыто седой щетиной. Порк поставил свечу на подставку и подошел к Скарлетт. Ей вдруг почудилось, что сейчас он положит голову ей на колени, ожидая, чтобы она погладила его, как старого верного пса.
— Порк, сколько у нас осталось негров?
— Мисс Скарлетт, эти негодные негры разбежались, а одни так даже подались вместе с янки…
— Так сколько же осталось?
— Вот я, мисс Скарлетт, да Мамушка. Она целыми днями выхаживает молодых барышень. А Дилси сидит с ними сейчас, ночью. Так что трое нас, мисс Скарлетт.
«Трое нас» — это вместо ста рабов. Скарлетт с трудом подняла голову — шея нестерпимо ныла. Она знала, что голос у нее должен быть твердым. И сама изумилась, как естественно и спокойно прозвучали ее слова — словно не было никакой войны и она мгновением руки могла собрать вокруг себя десяток слуг. — Порк, я умираю с голоду. Есть что-нибудь в доме?
— Нет, мэм. Они забрали все.
— Ну, а в огороде?
— Они пасли там своих лошадей.
— Даже на холмах, где растет сладкий картофель?
Некое подобие довольной улыбки шевельнуло толстые губы.
— Я-то, мисс Скарлетт, совсем было и позабыл про яме. Думается, там все цело. Янки же никогда не сажают яме. Пр-ихнему, это так — дикое чевой-то, и…
— Скоро взойдет луна. Ступай, накопай картофеля и пожарь. А кукурузной муки совсем не осталось? Или сушеных бобов? А кур?
— Нет, мэм, нет. Каких кур они не поели, тех привязали к седлам и увезли.
Они… Они… Они… Видно, нет и не будет конца тому, что «они» тут сотворили! Неужели убивать и жечь — этого им мало? Надо было еще оставить женщин, детей и беспомощных негров умирать с голоду на этой разоренной земле.
— Мисс Скарлетт, у меня есть немного яблок — Мамушка спрятала в подпол. А сегодня мы их ели.
— Сначала принеси яблок, а потом пойди нарой картофеля. И, Порк, постой.., я.., я что-то очень ослабела. В погребе не осталось вина? Может, хоть ежевичного?
— Ох, мисс Скарлетт, они перво-наперво в погреб-то и полезли. Скарлетт вдруг почувствовала, что ее мутит: голод, бессонная ночь, усталость и страшные известия — все сказалось сразу, и она ухватилась за резной подлокотник софы, стараясь преодолеть головокружение.
— Значит, нет вина, — произнесла она тупо, и перед взором ее воскресли бесчисленные ряды бутылок в отцовском погребе. Что-то еще шевельнулось в памяти.
— Порк, а кукурузное виски в дубовом бочонке, которое папа закопал под беседкой?
И снова по темному лицу проползло нечто похожее на улыбку — радостную и исполненную уважения.
— Мисс Скарлетт, до чего ж у вас шустрые глазки! Я ведь напрочь забыл про тот бочонок. Только, мисс Скарлетт, это виски пить негоже. Оно ведь почитай что еще и года не лежит, и опять же виски — это ж не для леди.
Порк — как все негры! Нет чтобы пошевелить мозгами — что им скажут, то и твердят. А янки еще надумали их освобождать.
— Сейчас оно будет в самый раз и для леди, и для ее папы. Живее, Порк, откопай бочонок и принеси два стакана, немного мяты и сахара, и я приготовлю джулеп .
Порк поглядел на нее с укоризной.
— Мисс Скарлетт, будто вы не знаете, какой же у нас сахар, мы о нем и думать позабыли. И мяту всю лошади поели, а они перебили все стаканы.
«Если он еще раз скажет „они“, я завизжу. Я просто не выдержу», — подумала Скарлетт, а вслух приказала:
— Ладно, ступай, принеси виски. Мы выпьем неразбавленного. — И когда он уже собрался идти, добавила: — Постой, Порк, надо еще сделать так много, что «я как-то не могу собраться с мыслями… Да, вот что: я привела лошадь и корову. Корова мучается, давно не доена, а лошадь надо распрячь и напоить. Ступай, скажи Мамушке, чтобы она занялась коровой, чтоб уж как-нибудь с ней управилась. Ребенок мисс Мелани умрет, если его не покормить, а…
— Мисс Мелани.., того.., она не может?.. — Порк тактично умолк.
— Да, у мисс Мелани нет молока. — Господи, мама упала бы в обморок от этих слов!
— Так, мисс Скарлетт, моя Дилси может покормить ребеночка мисс Мелани. Дилси только-только родила, и молока у нее хватит на двоих.
— Так у тебя тоже новорожденный, Порк?
Младенцы, младенцы, младенцы… Зачем господу богу столько младенцев? Впрочем, это же не бог их творит. Их творят глупые люди.
— Да, мэм, большой толстый черный мальчик. Он…
— Ступай, скажи Дилси, что я сама поухаживаю за сестрами, а она пусть покормит ребенка мисс Мелани и сделает для нее все что нужно. А Мамушке вели заняться коровой и отведи эту несчастную лошадь на конюшню.
— Конюшни нет, мисс Скарлетт. Они растащили ее на костры.
— Перестань перечислять мне, что «они» сделали. Скажи Дилси, чтобы позаботилась о мисс Мелани и ребенке. А сам ступай, принеси виски и ямса.
— Мисс Скарлетт, как же его копать в темноте-то?
— Возьми полено, отколи лучину, ты что, не понимаешь?
— Откуда ж полено? Они все дрова…
— Придумай что-нибудь. Не желаю ничего слушать… Накопай, и все, и поживее. Поворачивайся!
В голосе Скарлетт послышались резкие ноты, и Порк поспешно скрылся за дверью, а она осталась вдвоем с Джералдом. Скарлетт ласково погладила его по колену. Как он отощал. А ведь какие у него были крепкие шенкеля! Надо как-то вывести его из этой апатии. Только спрашивать его об Эллин — это выше ее сил. Это потом, когда она соберется с духом.
— Почему все-таки они не сожгли дом? Джералд молча смотрел на нее, словно не расслышав вопроса, и она задала его снова.
— Почему? — Он пробормотал что-то бессвязное. Потом — более внятно: — Они тут расположили свой штаб.
— Штаб янки? В нашем доме?
Она почувствовала, что дорогие ей стены опоганены. Этот священный для нее дом, в котором жила Эллин, и здесь.., эти…
— Да, дочка, янки. Сначала мы увидели дым за рекой, над Двенадцатью Дубами, а потом пришли они. Но мисс Индия и мисс Милочка уже уехали в Мейкон и взяли с собой кое-кого из негров, так что мы за них не тревожились. Ну, а мы в Мейкон уехать не могли. Девочки были очень больны.., и твоя мама.., и мы не могли уехать. Негры все разбежались — кто куда. Забрали фургоны и мулов. А Мамушка и Дилси и Порк — эти остались. Мы не могли тронуться с места.., из-за девочек.., из-за твоей мамы…
— Да, да… — Только бы он не говорил о маме. О чем угодно, лишь бы не о ней! Лишь бы не о ней… Даже если сам генерал Шерман сделал эту комнату своей штаб-квартирой…
— Янки шли на Джонсборо, старались перерезать железную дорогу. Они шли от реки — их были тысячи… И тысячи лошадей и орудий. Я встал на пороге.
«О, храбрый маленький Джералд!» — подумала Скарлетт, и сердце ее наполнилось гордостью. Джералд, встречающий неприятеля, стоя на пороге с таким видом, словно за спиной у него не пустой дом, а целое войско.
— Они и сказали, что сожгут дом и чтобы я убирался, пока цел. А я сказал, что они могут сжечь его только вместе со мной. Мы не могли уйти — девочки.., и твоя мама…
— Ну, а потом? — Перестанет он когда-нибудь возвращаться все к тому же…
— Я сказал им, что в доме тиф… Что больных.., нельзя трогать, они умрут. Что пусть жгут дом вместе с нами. Да и не будь здесь никого, я все равно бы не ушел… Не покинул бы Тару…
Голос его замер, невидящим взглядом он обвел стены, но Скарлетт поняла. За спиной Джералда стояли сонмы его ирландских предков, умиравших за клочок скудной земли, которую они возделывали своим трудом, боровшихся до конца за свой кров, под которым они жили, любили, рожали сыновей.
— Я сказал: пусть жгут дом вместе с тремя умирающими женщинами. Но мы отсюда не уйдем. Молодой офицер.., он оказался джентльменом…
— Янки? Джентльменом? Что с тобой, папа!
— Да, джентльменом. Он ускакал и вскоре вернулся с капитаном — военным врачом, и тот осмотрел девочек и.., твою маму.
— И ты позволил проклятому янки переступить порог их спальни?
— У него был опиум. А у нас его не было. Он спас жизнь твоим сестрам. Сьюлин погибала от потери крови. Этот врач был необыкновенно добр. И когда он доложил, что здесь.., больные, янки не стали жечь дом. Какой-то генерал со своим штабом разместился тут, они заняли весь дом. Все комнаты, кроме той.., с больными. А солдаты…
Его голос снова замер, казалось, силы покинули его. Небритый, обвислый подбородок тяжелыми складками лег на грудь. Но, сделав над собой усилие, он заговорил опять:
— Солдаты раскинули свой лагерь вокруг дома. Они были повсюду — на хлопковом поле, на кукурузном. Выгон стал синим от их мундиров. В ту же ночь зажглись тысячи бивачных огней. Они разобрали изгороди, йотом амбары, и конюшни, и коптильню — жгли костры и готовили себе еду. Зарезали коров, свиней, кур.., даже моих индюков. Его любимых индюков! Так, значит, их тоже нет.
— Они все забрали, даже портреты.., почти всю мебель, посуду.
— А серебро?
— Порк и Мамушка припрятали его куда-то… Кажется, в колодец.., не помню точно. — В голосе Джералда вдруг прорвалось раздражение. — Янки вели сражение отсюда, из Тары… Шум, гам, вестовые скакали взад-вперед. А потом заговорили пушки Джонсборо — это было как гром. И девочкам в их комнате, конечно, было слышно, и они, бедняжки, все просили: «Папа, сделай что-нибудь, мы не можем выдержать этого грохота!» — А.., а мама? Она знала, что янки у нас в доме?
— Она все время была без сознания…
— Слава богу! — сказала Скарлетт. Мама этого не видела. Мама так и не узнала, что в доме внизу — враги, не слышала пушек Джонсборо, не подозревала о том, что сапог янки топчет дорогую ее сердцу землю.
— Я и сам мало кого из них видел, все время был наверху с девочками и с твоей матерью. Видел больше молодого врача. Он был добр, очень добр, Скарлетт. Провозится целый день с ранеными, а потом приходит сюда и сидит возле девочек. Он даже оставил нам лекарств. Когда янки уходили, он сказал мне, что девочки поправятся, но твоя мама… Слишком хрупкий организм, сказал он… Слишком хрупкий, чтобы все это выдержать. Силы подорваны, сказал он…
В наступившем молчании Скарлетт отчетливо увидела перед собой мать, увидела такой, какой она, наверно, была в эти последние дни до болезни, — единственный несокрушимый, хоть и хрупкий, оплот дома: день и ночь в трудах, в уходе за больными, без сна, без отдыха, без пищи, чтобы остальные могли есть и спать.
— А потом они ушли. Потом они ушли.
Джералд долго молчал, затем неуклюже поискал ее руку.
— Я рад, что ты вернулась домой, — сказал он. У заднего крыльца раздались шаркающие звуки. Бедняга Порк, приученный за сорок лет никогда не входить в дом, не вытерев башмаков, соблюдал порядок даже теперь. Он вошел, бережно неся две тыквенные бутыли, и сильный запах пролитого спирта проник в комнату раньше него.
— Расплескалось малость, мисс Скарлетт. Больно уж не с руки наливать в них из бочонка.
— Ничего, Порк, спасибо. — Она взяла у него мокрую бутыль и невольно поморщилась от отвращения, когда запах виски ударил ей в нос.
— Выпей, папа, — сказала она, передавая Джералду этот необычный винный сосуд и беря вторую бутыль — с водой — из рук Порка. Джералд послушно, как дитя, поднес горлышко ко рту и громко отхлебнул. Скарлетт протянула ему бутыль с водой, но он отрицательно покачал головою.
Беря у него бутыль с виски и прикладывая горлышко к губам, Скарлетт заметила, что он следит за ней глазами и в них промелькнуло нечто близкое к неодобрению.
— Я знаю, что леди не пьют крепких напитков, — сухо сказала она. — Но на сегодня забудь, что я леди, папа, сегодня мне надо заняться делами.
Она сделала глубокий вдох, запрокинула бутыль и быстро глотнула. Жгучий напиток обжег ей горло, она почувствовала, что задыхается, и на глазах у нее выступили слезы. Она снова глубоко втянула в себя воздух и снова поднесла бутыль к губам.
— Кэти-Скарлетт, — произнес Джералд, и впервые с момента своего возвращения она уловила в его голосе властные отцовские нотки, — довольно. Ты не привыкла к спиртному и можешь захмелеть.
— Захмелеть? — Она рассмеялась, и смех прозвучал грубо. — Захмелеть? Я хотела бы напиться вдрызг — так, чтобы забыть про все на свете.
Она сделала еще глоток, и тепло пробежало у нее по жилам, разлилось по всему телу — она почувствовала его даже в кончиках пальцев. Какое блаженное ощущение дает этот благословенный огненный напиток! Казалось, он проник даже в ее оледеневшее сердце и тело начало возрождаться к жизни.
Перехватив ошеломленный, страдальческий взгляд Джерадда, она потрепала его по колену и постаралась изобразить на яйце капризно-дерзкую улыбку, против которой он всегда был безоружен.
— Как могу я захмелеть, па? Разве я не твоя дочка? Разве я не получила в наследство самую крепкую голову во всем графстве Клейтон?
Он вгляделся в ее усталое лицо, и она уловила на его губах даже некое подобие улыбки. Виски взбодрило и его… Она снова протянула ему бутыль.
— А сейчас можешь глотнуть еще разок, после чего я помогу тебе подняться наверх и уложу бай-бай.
Она прикусила язык. Нельзя разговаривать с отцом, как с ребенком, как с Уэйдом. Так не годится. Это неуважительно. Однако Джералд обрадовался ее словам.
— Ну да, уложу тебя бай-бай, — бодро повторила Скарлетт, — и дам выпить еще глоточек, может быть, даже целый ковшик, и убаюкаю, и ты уснешь. Тебе нужно выспаться, а Кэти-Скарлетт вернулась домой, и, значит, не о чем больше тревожиться. Пей.
Джералд послушно сделал еще глоток, и Скарлетт, взяв его под руку, помогла ему встать.
— Порк…
Порк взял тыквенную бутылку в одну руку, другой подхватил Джералда. Скарлетт подняла повыше горящую свечу, и они втроем медленно направились через темный холл к полукруглой лестнице, ведущей в комнату хозяина.

 

 

В спальне, где Сьюлин и Кэррин лежали в одной постели, разметавшись и что-то бормоча во сне, стоял удушливый смрад от единственного источника света — тряпичного фитиля в блюдце со свиным салом. Когда Скалетт отворила дверь в эту комнату с наглухо закрытыми окнами, в лицо ей пахнуло таким тяжелым, спертым воздухом больничной палаты — запахом лекарств и зловонного сала, — что она едва не лишилась чувств. Доктора могут, конечно, утверждать, что свежий воздух опасен для больных, но если ей предстоит пробыть какое-то время здесь, то она должна дышать, чтобы не умереть.
Скарлетт распахнула все три окна, и в комнату ворвался запах дубовой листвы и земли. И все же свежему воздуху было не под силу сразу взять верх над тошнотворным запахом, неделями застаивавшимся в непроветриваемой комнате.
Кэррин и Сьюлин, бледные, исхудалые, лежали на большой кровати с пологом на четырех столбиках, в которой они так весело шептались когда-то, в более счастливые времена; сон их был беспокоен, они то и дело просыпались и что-то бессвязно бормотали, уставясь в пространство широко открытыми, невидящими глазами. В углу стояла пустая кровать — узкая кровать в стиле французского ампира с резным изголовьем и изножьем, которую Эллин привезла с собой из Саванны. Здесь, на этой кровати, лежала она во время болезни.
Скарлетт села возле постели сестер, тупо на них глядя. Выпитое на голодный желудок виски вытворяло с ней скверные шутки. Сестры то уплывали куда-то далеко-далеко и становились совсем крошечными, а их бессвязное бормотание — едва слышным, не громче комариного писка, то вдруг начинали расти и со страшной скоростью надвигаться на нее. Она устала, смертельно устала. Лечь бы и проспать несколько дней кряду.
Если бы можно было уснуть и, проснувшись, почувствовать мягкое прикосновение руки Эллин к своему плечу, услышать ее голос: «Уже поздно, Скарлетт. Нельзя быть такой лентяйкой». Но так уже не будет никогда. О, если бы Эллин была рядом! Если бы рядом был кто-то и старше и умнее и не такой смертельно усталый, как она, кто-то, кто мог бы ей помочь! Кто-то, кому можно уткнуться головой в колени и переложить тяжкую ношу со своих плеч на его плечи!
Бесшумно отворилась дверь, и вошла Дилси, держа ребенка Мелани у груди и бутылку виски в руке. В тусклом колеблющемся свете ночника она показалась Скарлетт похудевшей, а примесь индейской крови стала словно бы более заметной. Широкие скулы обозначились резче, ястребиный нос заострился, а бронзовый оттенок кожи проступил отчетливее. Ее линялое ситцевое платье было расстегнуто до самого пояса, и большие смуглые груди обнажены. Ребенок Мелани жадно насыщался, припав крошечным бледно-розовым ротиком к темному соску. Младенческие кулачки упирались в мягкую плоть, словно лапы котенка — в теплую шерсть материнского живота.
Скарлетт, пошатываясь, поднялась на ноги и положила руку на плечо Дилси.
— Как хорошо, что ты осталась с нами, Дилси.
— Как же я могла уйти с этими негодными неграми, мисс Скарлетт, когда ваш папенька такой был добрый и, купил меня и мою Присси, и ваша маменька тоже была всегда такая добрая?
— Сядь, Дилси. Значит, ребенок берет грудь, все в порядке? А как мисс Мелани?
— Да с ребенком все в порядке, просто голодный он, а чем накормить голодного ребенка — этого у меня хватит. И мисс Мелани в порядке, мэм. Она не умрет, мисс Скарлетт, не бойтесь. Я таких, как она, перевидала немало — и белых и черных. Она просто уж больно устала, замучилась и больно боится за маленького. Но я ее успокоила и дала ей выпить, что тут оставалось, в этой бутылке, и теперь она уснула.
«Вот как, значит, кукурузное виски сослужило службу всему семейству! — подумала Скарлетт, подавляя желание истерически расхохотаться. — Пожалуй, стоит дать и Уэйду, может, он перестанет икать?.. И Мелани не умрет… И когда Эшли вернется.., если он вернется…» Нет, об этом она тоже не будет думать сейчас… Потом, потом. Так много всего, о чем придется подумать.., потом. Столько всего надо распутать, столько всего нужно решить. О, если бы можно было отодвинуть все это от себя навсегда! Внезапно она испуганно вздрогнула от скрипучих ритмичных звуков, нарушивших тишину за окном.
— Это Мамушка — достает воды, чтоб обтереть барышень. Их нужно часто обтирать, — пояснила Дилси, устанавливая тыквенную бутылку на столе и подпирая ее пузырьками с лекарством и стаканами.
Скарлетт неожиданно рассмеялась. Должно быть, нервы у нее совсем развинтились, если скрип колодезного ворота, знакомый ей с младенческих лет, мог так ее напугать. Дилси внимательно на нее поглядела. Ничто не отразилось на ее спокойном, исполненном достоинства лице, но Скарлетт почувствовала, что Дилси все поняла. Скарлетт снова откинулась на спинку стула. Надо бы хоть расшнуровать корсет, расстегнуть воротник, который душил ее, вытряхнуть из туфель песок и камешки, от которых горели ноги.
Неспешно поскрипывал ворот, обвиваясь веревкой и с каждым оборотом все выше поднимая ведерко с водой. Скоро она придет сюда — та, что вынянчила и Эллин, и ее. Скарлетт сидела молча, словно бы отрешившись на миг от всего, а младенец, насытившись молоком, потерял полюбившийся ему сосок и захныкал. Дилси, такая же молчаливая, как Скарлетт, снова приложила младенца к груди, тихонько его покачивая. Скарлетт прислушивалась к медленному шарканью Мамушкиных ног на заднем дворе. Как недвижен и тих воздух ночи! Малейший звук громом отдавался в ушах.
Лестница в холле, казалось, заходила ходуном под тяжестью грузного тела, когда Мамушка со своей ношей стала подниматься наверх. И вот она появилась в дверях: две деревянные бадейки, полные воды, оттягивали ей плечи, доброе темное лицо было печально — недоуменно-печально, как лицо старой мартышки.
При виде Скарлетт глаза ее засветились радостью, белые зубы блеснули в улыбке, она поставила бадейки, и Скарлетт, вскочив, бросилась к ней и припала головой к широкой, мягкой груди, к которой в поисках утешения припадало столько голов — и черных и белых. «Вот то немногое надежное, что осталось от прежней жизни, что не изменилось», — пронеслось у Скарлетт в голове. Но первые же слова Мамушки развеяли эту иллюзию.
— Наша доченька воротилась домой! Ох, мисс Скарлетт, опустили мы мисс Эллин в могилку, и как теперь жить-то будем, ума не приложу! Ох, мисс Скарлетт, одного хочу — поскорее лечь рядом с мисс Эллин! Куда ж я без нее! Только горе да беда кругом. Знай одно — свою ношу нести…
Скарлетт стояла, припав головой к Мамушкиной груди; последние слова Мамушки поразили ее слух: «Знай одно — свою ношу нести». Именно эти слова монотонно стучали у нее в мозгу весь вечер, сводя ее с ума. И сейчас у нее захолонуло сердце, когда она вспомнила, откуда они:
Еще день, еще два свою ношу нести
И не ждать ниоткуда подмоги.
Еще шаг, еще шаг по дорогам брести…

«И не ждать ниоткуда подмоги…» — эта строчка всплыла теперь в усталой памяти. Неужели ее ноша никогда не станет легче? И возвращение домой — это не благословенное утоление всех печалей, а еще новый груз ей на плечи? Она выскользнула из объятий Мамушки и погладила ее по морщинистой щеке.
— Ласточка моя, что с вашими ручками! — Мамушка взяла ее маленькие, натруженные, все в волдырях и ссадинах руки и глядела на них с ужасом и осуждением. — Мисс Скарлетт, уж я ли не говорила вам, я ли вам не говорила, что настоящую леди всегда можно узнать по рукам… А личико-то у вас совсем потемнело от загара!
Бедная Мамушка, ей все еще бередят душу эти пустяки, хотя над головой ее прогремела война и она смотрела в глаза смерти! Того и гляди, она, пожалуй, скажет, что молодой даме с волдырями на пальцах и веснушками на носу никогда не заполучить жениха! Скарлетт поспешила ее опередить:
— Мамушка, расскажи мне про маму. Я не могу слышать, как о ней рассказывает папа.
Слезы брызнули из глаз Мамушки; она наклонилась и подняла бадейки с водой. Молча поставила их возле кровати, откинула простыню и начала стаскивать ночные рубашки с Кэррин и Сьюлин. Скарлетт смотрела на своих сестер в тусклом, мерцающем свете ночника и видела, что рубашка у Кэррин, хотя и чистая, но уже превратилась в лохмотья, а на Сьюлин — старый пеньюар из небеленого полотна, пышно отделанный ирландским кружевом. Мамушка, молча роняя слезы, обтирала мокрой губкой исхудалые девичьи тела, а вместо полотенца пускала в ход обрывок старого передника.
— Мисс Скарлетт, это все Слэттери, эта никудышная, жалкая белая голытьба, дрянные, подлые людишки! Это они сгубили мисс Эллин. Уж сколько я ей толковала, сколько толковала — нечего с ними связываться, одно зло от них, да уж больно она добрая была, никому не могла отказать в помощи.
— Слэттери? — с недоумением переспросила Скарлетт. — А они здесь при чем?
— На них там напала эта самая хворь. — Мамушка показала тряпкой, с которой стекала вода, на обнаженные тела сестер. — Эмми, старшая дочка мисс Слэттери, слегла, и мисс Слэттери принеслась как угорелая сюда, за мисс Эллин. Она ж всегда этак, случись у них чего. Почему бы ей самой-то не повозиться со своими? Мисс Эллин и так еле на ногах держалась. А все ж таки пошла туда и ухаживала за Эмми. А сама-то она уже тогда больна была. Ваша мама, мисс Скарлетт, уже давно была больна. Есть-то почитай что нечего было, что ни вырастим — все забирали для солдат. А мисс Эллин ела как птичка. И уж сколько я ей ни толковала, сколько ни толковала — бросьте вы возиться с этой белой голытьбой, да разве она меня слушала. А когда Эмми пошла вроде на поправку, слегла мисс Кэррин. Да, мэм, тиф пошел дальше и пришел сюда, и мисс Кэррин слегла, а за ней и мисс Сьюлин. Ну, тут мисс Эллин принялась выхаживать их.
За рекой — янки, кругом стрельба, негры с полей что ни день бегут, и никто не знает, что с нами будет. Я думала — ума решусь. А мисс Эллин — ну хоть бы что, такая ж, как всегда. Только о дочках очень тревожилась, что нету у нас ни лекарств, ничего. И как-то раз — мы в ту ночь почитай что раз десять обтирали их, бедняжек, — она и говорит мне: «Мамушка, я бы, — говорит, — продала бы, кажется, душу дьяволу за кусочек льда, чтобы положить на лоб моим дочкам».
Она сюда никого не пускала — ни мистера Джералда, ни Розу, ни Тину, никого, только меня, потому как я-то тифом раньше переболела. А потом он свалил и ее, и я сразу увидала, мисс Скарлетт, что тут уж ничем не поможешь.
Мамушка выпрямилась и вытерла фартуком слезы.
— Ее сразу скрутило, и даже этот добряк — доктор-янки — ничего поделать не мог. Она, мисс Скарлетт, не понимала ничего. Я, бывало, кличу ее, кличу, говорю с ней, а она даже и не узнает своей Мамушки.
— А про меня.., она вспоминала? Звала меня?
— Нет, ласточка. Она думала, что она опять в Саванне, опять девочка еще. И не звала никого.
Дилси пошевелилась и опустила уснувшего ребенка себе на колени.
— Нет. Она звала, мэм. Одного человека звала.
— Цыц ты! Заткни свою краснокожую пасть! — Мамушка, дрожа от возмущения, повернулась к Дилси.
— Тише, Мамушка, тише! Кого она звала, Дилси? Папу?
— Нет, мэм. Не вашего папеньку. Это было в ту ночь, когда жгли хлопок…
— Так хлопок сожгли? Весь?.. Что ты молчишь?
— Да, мэм, сгорел он. Солдаты вытащили его из-под навеса на задний двор, подожгли и все кричали: «Во какой у нас костер — самый большой во всей Джорджии!» Урожай хлопка за три года — сто пятьдесят тысяч долларов, — все спалили одним махом!
— Светло было как днем. Даже здесь, наверху, в комнатах так стало светло — нитку можно было продеть в иголку. Мы страсть как боялись, что и дом загорится. И когда в окнах-то засветилось, мисс Эллин села на постели и громко-громко крикнула — раз и потом другой: «Филипп! Филипп!» Я такого имени отродясь не слыхала, но только это было чье-то имя и она, значит, звала кого-то.
Мамушка, окаменев, приросла к месту. Она сверлила глазами Дилси, а Скарлетт молча закрыла лицо руками. Кто такой этот Филипп, какое отношение имел он к Эллин, почему призывала она его в свой смертный час?

 

 

Долгий путь от Атланты до Тары, который должен был привести ее в объятия Эллин, пришел к концу, и перед Скарлетт воздвиглась глухая стена. Никогда уже больше не уснет она безмятежно, как ребенок, под отчим кровом, окруженная любовью и заботами Эллин, ощущая их на себе, словно мягкое пуховое одеяло. Не было больше тихой пристани, и все казалось ненадежным и непрочным. И не было пути ни назад, ни в сторону — тупик, глухая стена. И ношу свою она не могла переложить на чьи-то другие плечи. Отец стар и не в себе от горя; сестры больны; Мелани чуть жива; дети беспомощны, а кучка негров взирает на нее с детской доверчивостью, ходит за ней по пятам, твердо зная, что старшая дочь Эллин будет для всех столь же надежным оплотом, каким была ее мать.
За окном всходила луна, и в ее тусклом свете перед взором Скарлетт, подобная обескровленном телу (ее собственному, медленно кровоточащему телу), лежала обезлюдевшая, выжженная, разоренная земля. Вот он, конец пути: старость, болезни, голодные рты, беспомощные руки, цепляющиеся за ее подол. И она, Скарлетт О’Хара Гамильтон, вдова девятнадцати лет от роду, одна, одна с малюткой-сыном.
Так что же ей теперь делать? Конечно, тетушка Питти и Бэрры в Мейконе могут взять к себе Мелани с младенцем. Если сестры поправятся, родные Эллин должны будут — пусть даже им это не очень по душе — позаботиться о них. А она и Джералд могут обратиться за помощью к дядюшкам Джеймсу и Эндрю.
Скарлетт поглядела на два исхудалых тела, разметавшиеся на потемневших от пролитой воды простынях. Она не испытывала любви к Сьюлин и сейчас внезапно поняла это с полной отчетливостью. Да, она никогда ее не любила. Не так уж сильно привязана она и к Кэррин — все слабые существа не вызывали в ней симпатии. Но они одной с ней плоти и крови, они частица Тары. Нет, не может она допустить, чтобы они жили у тетушек, на положении бедных родственниц. Чтобы кто-то из О’Хара жил у кого-то из милости, на чужих хлебах! Нет, этому не бывать!
Так неужели нет выхода из этого тупика? Ее усталый мозг отказывался соображать. Она медленно, словно воздух был плотным, как вода, подняла руки и поднесла их к вискам. Потом взяла тыквенную бутыль, установленную между стаканами и пузырьками, и заглянула в нее. На дне оставалось еще немного виски — при этом тусклом свете невозможно было понять сколько. Странно, что резкий запах виски уже не вызывал в ней отвращения. Она сделала несколько медленных глотков, но виски на этот раз не обожгло ей горло — просто тепло разлилось по всему телу, погружая его в оцепенение.
Она положила на стол пустую бутылку и поглядела вокруг. Все это сон: душная, тускло освещенная комната; два тощих тела на кровати; Мамушка — огромное, бесформенное нечто, примостившееся возле; Дилси — неподвижное бронзовое изваяние с розовым комочком, уснувшим у ее темной груди… Все это сон, и когда она проснется, из кухни потянет жареным беконом, за окнами прозвучат гортанные голоса негров, заскрипят колеса выезжающих в поле повозок, а рука Эллин мягко, но настойчиво тронет ее за плечо.
А потом она увидела, что лежит у себя в комнате, на своей кровати, в окно льется слабый свет луны и Мамушка с Дилси раздевают ее. Она была уже избавлена от мук, причиняемых тугим корсетом, и могла легко и свободно дышать всей грудью. Она чувствовала, как с нее осторожно стягивают чулки, слышала невнятное, успокаивающее бормотание Мамушки, обмывавшей ее натруженные ступни… Как прохладна вода, как хорошо лежать здесь, на мягкой постели, и чувствовать себя ребенком! Она глубоко вздохнула и закрыла глаза… Пролетело какое-то мгновение, а быть может, вечность, и она уже была одна, и в комнате стало светлее, и луна заливала сиянием ее постель.
Она не понимала, что сильно захмелела — захмелела от усталости и от виски. Ей казалось просто, что она как бы отделилась от своего измученного тела и парит где-то высоко над ним, где нет ни страданий, ни усталости, и голова у нее необычайно светла, и мозг работает со сверхъестественной ясностью.
Она теперь смотрела на мир новыми глазами, ибо где-то не долгом и трудном пути к родному дому она оставила позади свою юность. Ее душа уже не была податливой, как глина, восприимчивой к любому новому впечатлению. Она затвердела — это произошло в какую-то неведомую секунду этих бесконечных, как вечность, суток. Сегодня ночью в последний раз кто-то обходился с нею как с ребенком. Юность осталась позади, она стала женщиной.
Нет, она не может и не станет обращаться ни к братьям Джералда, ни к родственникам Эллин. О’Хара не принимают подаяний. О’Хара умеют сами позаботиться о себе. Ее ноша — это ее ноша и, значит, должна быть ей по плечу. Глядя на себя откуда-то сверху и словно бы со стороны, она без малейшего удивления подумала, что теперь ее плечи выдержат все, раз они выдержали самое страшное. Она не покинет Тару. И не только потому, что эти акры красной земли принадлежат ей, а потому, что она сама — всего лишь их частица. Она, подобно хлопку, корнями вросла в эту красную, как кровь, почву и питалась ее соками. Она останется в поместье и найдет способ сохранить его и позаботиться об отце, и о сестрах, и о Мелани, и о сыне Эшли, и о неграх. Завтра…
Oх, это завтра. Завтра она наденет на шею ярмо. Завтра столько всего нужно будет сделать. Нужно пойти в Двенадцать Дубов и в усадьбу Макинтошей и поискать, не осталось ли чего-нибудь в огородах, а потом поглядеть по заболоченным местам у реки, не бродят ли там разбежавшиеся свиньи и куры. И нужно поехать в Джонсборо и Лавджой, отвезти мамины драгоценности — может, там остался кто-нибудь, у кого удастся выменять их на продукты. Завтра… завтра — все медленнее отсчитывало у нее в мозгу, словно в часах, у которых завод на исходе; но необычайная ясность внутреннего зрения оставалась.
И неожиданно ей отчетливо припомнились все семейные истории, которые она столько раз слушала в детстве — слушала нетерпеливо, скучая и не понимая до конца. О том, как Джералд, не имея ни гроша за душой, стал владельцем Тары; как Эллин оправилась от таинственного удара судьбы; как дедушка Робийяр сумел пережить крушение наполеоновской империи и заново разбогател на плодородных землях Джорджии; как прадедушка Прюдом создал небольшое королевство, проникнув в непролазные джунгли на Гаити, все потерял и вернул себе почет и славу в Саванне; о бесчисленных безымянных Скарлетт, сражавшихся бок о бок с ирландскими инсургентами за свободную Ирландию и вздернутых за свои старания на виселицу, и о молодых и старых О’Хара, сложивших голову в битве на реке Бойн, защищая до конца то, что они считали своим по праву.
Все они понесли сокрушительные потери и не были сокрушены. Их не сломил ни крах империи, ни мачете в руках взбунтовавшихся рабов, ни опала, ни конфискация имущества, ни изгнание. Злой рок мог сломать им хребет, но не мог сломить их дух. Они не жаловались — они боролись. И умирали, исчерпав себя до конца, но не смирившись. Все эти призраки, чья кровь текла в ее жилах, казалось, неслышно заполняли залитую лунным светом комнату. И Скарлетт не испытывала удивления, видя перед собой своих предков, которым суждено было нести такой тяжкий крест и которые перекраивали судьбу на свой лад.
Тара была ее судьбой, ее полем битвы, и она должна эту битву выиграть.
Словно в полусне она повернулась на бок, и сознание ее стало медленно погружаться во мрак. В самом ли деле они все пришли сюда, эти тени, чтобы безмолвно шепнуть ей слова ободрения, или это сон?
— Здесь вы или вас нет, — пробормотала она засыпая, — все равно спасибо вам и — спокойной ночи.
Назад: Глава 23
Дальше: Глава 25