Но хотя побед было одержано немало, война все еще длилась и люди уже перестали говорить: «Еще одна, последняя победа — и войне конец», — и перестали называть янки трусами. Теперь всем становилось ясно, что янки далеко не трусы и, чтобы одолеть их, потребуется одержать еще немало побед. Но все же победы были — генерала Моргана и генерала Форреста в Теннесси, а впереди маячила триумфальная победа во втором сражении при Булл-Рэне — она представлялась столь очевидной, словно с янки уже были сняты скальпы. Но пока что за эти будущие скальпы приходилось платить дорогой ценой. Госпитали и дома Атланты были переполнены больными и ранеными, и все больше и больше женщин появлялось в трауре, а унылые ряды солдатских могил на Оклендском кладбище становились все длиннее и длиннее.

Бумажные деньги, выпускавшиеся Конфедерацией, катастрофически обесценивались, а стоимость продуктов и одежды так же катастрофически росла. Тяжелое бремя податей начало сказываться на рационе жителей Атланты. Пшеничная мука становилась редкостью и так вздорожала, что кукурузный хлеб понемногу вытеснил бисквиты, вафли и сдобные булочки. Из мясных лавок почти исчезла говядина, баранины тоже оставалось мало, и стоила она так дорого, что была по карману лишь богачам. Впрочем, в свинине, битой птице и овощах недостатка пока не ощущалось.

А корабли северян все ужесточали блокаду южных портов. Чай, кофе, шелка, корсеты из китового уса, одеколоны, журналы мод и книги становились малодоступной роскошью. Цены даже на самые дешевые хлопчатобумажные ткани взлетели так, что дамы, вздыхая, взялись за переделку прошлогодних нарядов в соответствии с требованиями нового сезона. Ткацкие станки, годами покрывавшиеся пылью на чердаках, перекочевывали вниз, и в каждой гостиной можно было увидеть рулоны домотканых материй. Все женщины, мужчины (в военной форме и в гражданской одежде), дети, негры, — все ткали. Серый цвет — цвет мундиров армии конфедератов — почти повсеместно исчез, уступив место Орехово-желтому оттенку домотканой одежды.

Уже и госпитали начинали ощущать нужду в хинине, каломели, хлороформе, опиуме, йоде. Использованные бинты и марля стали слишком большой драгоценностью, чтобы их выбрасывать после употребления, и все дамы, работавшие в госпиталях, возвращались домой нагруженные корзинками с окровавленным перевязочным материалом, который надлежало выстирать, выгладить и снова пустить в дело.

Но для Скарлетт, едва освободившейся от пут вдовства, эти военные дни протекали весело и оживленно. Некоторые ограничения в пище и нарядах не могли испортить ей настроения — так была она счастлива, вырвавшись на волю.

Когда она вспоминала истекший год, где в унылой череде дней один день был неотличим от другого, ей казалось, что теперь время летит с головокружительной быстротой. Каждый зарождавшийся день сулил какое-нибудь новое увлекательное приключение, новые знакомства, и она знала, что какие-то мужчины будут искать с ней встречи и будут говорить ей, как она хороша, заверять, что они почли бы для себя за честь сражаться за нее и даже умереть. И хотя она любила Эшли и не сомневалась, что будет любить его до последнего вздоха, это ничуть не мешало ей кокетничать напропалую и получать предложения руки и сердца.

Неумолчные отголоски, доносившиеся в Атланту, вносили приятную непринужденность во взаимоотношения, повергавшую людей почтенных в тревогу. Обескураженные мамаши обнаруживали, что их дочерям наносят визиты незнакомые люди, чья родословная никому не известна и которые не имеют при себе рекомендательных писем, и с ужасом замечали, что дочери разрешают этим людям украдкой пожимать им руку. Миссис Мерриуэзер, ни разу не позволившая будущему супругу поцеловать ее до свадьбы, просто не поверила своим глазам, увидев, что Мейбелл целуется с маленьким зуавом Рене Пикаром. Ужас ее был тем более неописуем, что Мейбелл ничуть не была смущена. И хотя Рене немедленно предложил Мейбелл руку и сердце, это не могло изменить существа дела. Миссис Мерриуэзер видела, что Юг стремительно скатывается в бездну морального разложения, и не раз во всеуслышание об этом заявляла. Остальные матери с жаром поддерживали ее точку зрения и винили во всем войну.

Но мужчины, приготовившись через неделю-другую сложить голову на поле боя, не намерены были предпринимать установленное правилами хорошего тона длительное и церемонное ухаживание и выжидать год, прежде чем, собравшись с духом, назвать свою избранницу по имени — с прибавлением, разумеется, обязательного «мисс». Обычно они теперь через три-четыре месяца уже делали предложение. А девушки, хотя и знали, что настоящая леди должна поначалу трижды ответить на предложение отказом и только на четвертый раз принять его, готовы были сразу же, не раздумывая долго, сказать «да».

Эта простота нравов, принесенная войной, сделала жизнь необычайно увлекательной для Скарлетт. Если бы не грязная зачастую работа сиделки и не тоскливая обязанность скатывать бинты, она, пожалуй, ничего не имела бы против того, чтобы война длилась вечно. В сущности, она и работу в госпитале переносила теперь без раздражения, ибо здесь ей открывался огромный простор для ловли поклонников. Раненые были беззащитны перед ее чарами и тут же сдавались на милость победителя. Сменить повязку, отереть пот со лба, взбить подушки, помахать веером — и объяснение в любви не заставит себя ждать. О, это была поистине райская жизнь после года такого унылого существования!

Скарлетт словно бы возвратилась в те времена, когда она еще не была замужем за Чарльзом. Словно бы и не было вовсе этого брака, и она не получала страшной вести о смерти мужа, и не произвела на свет Уэйда. Война, замужество, рождение ребенка не оставили глубокого следа в ее душе — она была все та же, что прежде. Скарлетт родила сына, но он был окружен такой заботой в красном кирпичном доме тетушки Питтипэт, что она легко забывала о его существовании. Всем своим нутром она чувствовала себя прежней Скарлетт O’Хара — одной из первых красавиц графства. Она была прежней и в помыслах своих, и в поступках, но поле ее деятельности расширилось неимоверно. Пренебрегая неодобрением всех друзей тетушки Питти, она теперь вела тот же образ жизни, что и до замужества: посещала вечера, танцевала, каталась верхом с военными, флиртовала — словом, проводила время совершенно так же, как в девичестве, и не позволила себе только одного — снять траур. Она знала, что это может стать последней каплей, которая переполнит чашу терпения тети Питти и Мелани. Но и в трауре она была столь же очаровательна, как в девичьем наряде, приятна и мила в обхождении — пока ей не мешали жить по-своему, любезна и внимательна — пока это не доставляло ей хлопот, и тщеславна по части своей внешности и успехов в обществе.

Еще совсем недавно она была несчастна, а теперь чувствовала себя счастливой: у нее были поклонники, они неустанно твердили ей о несравненной прелести ее чар, и счастье ее было бы полным, будь Эшли не женат на Мелани и не угрожай ему опасность. И все же пока Эшли был далеко, она как-то легче мирилась с мыслью, что он принадлежит не ей. Казалось, пока он там, в Виргинии, отделенный от Атланты сотнями миль, она в такой же мере владеет им, как Мелани.

Так пролетали дни осени 1862 года, заполненные работой в госпитале, скатыванием бинтов, танцами, прогулками за город — занятиями, изредка прерываемыми короткими наездами домой, в Тару. Посещения эти приносили разочарование — слишком мало было возможности для спокойных, долгих бесед с Эллин, о которых Скарлетт мечтала в Атланте, слишком мало свободного времени, чтобы посидеть возле занятой шитьем матери, вдыхая нежный аромат лимонной вербены, слушая, как шуршит ее шелковое платье, чувствуя на своей щеке ласковое прикосновение ее мягкой ладони.

Эллин похудела, постоянно была теперь чем-то озабочена и с утра до позднего вечера — даже когда вся усадьба погружалась в сон — оставалась на ногах. Требования интендантских уполномоченных Конфедерации росли из месяца в месяц, имение должно было их выполнять, и задача эта легла на плечи Эллин. Даже Джералду впервые за много лет пришлось заняться хозяйством, ибо найти управляющего на место Джонаса Уилкерсона оказалось невозможным, и Джералд сам объезжал верхом свои владения. Теперь у Эллин хватало времени лишь на то, чтобы, наскоро поцеловав дочь, пожелать ей спокойной ночи; Джералд целыми днями пропадал в поле, и Скарлетт скучала дома одна. Даже у сестер были теперь свои заботы. Сьюлин и Фрэнк Кеннеди нашли наконец «общий язык», и Сьюлин напевала «Когда войне придет конец» с таким лукавым видом, что это порядком бесило Скарлетт, а Кэррин утопала в мечтах о Брейте Тарлтоне, и с ней ни о чем невозможно было поговорить.

Словом, хотя Скарлетт всегда с радостью предвкушала поездку домой, она не испытывала огорчения, когда почта доставляла неизбежное письмо, в котором тетушка Питти и Мелани заклинали ее возвратиться в Атланту. Эллин же в этих случаях всегда вздыхала, опечаленная мыслью о разлуке со старшей дочерью и своим единственным внуком.

— Я понимаю, что нельзя быть такой эгоистичной и удерживать тебя здесь, когда твоя помощь нужна в Атланте раненым, — говорила она. — Только… только обидно, моя дорогая, что я так и не выкроила времени спокойно побеседовать с тобой. Я как-то даже не успела почувствовать, что ты все та же, моя маленькая дочурка, а теперь уже надо расставаться.

— Я всегда, всегда буду вашей маленькой дочуркой, — говорила Скарлетт и прятала лицо на груди Эллин, чувствуя внезапно вспыхнувшие угрызения совести. Она не могла признаться матери, что не уход за ранеными конфедератами, а танцы и поклонники влекут ее назад в Атланту. Теперь она уже многое утаивала от Эллин. Но самым главным секретом было то, что Ретт Батлер стал довольно частым гостем в доме тетушки Питтипэт.

Это тянулось уже не первый месяц: всякий раз, приезжая в город, Ретт Батлер неизменно появлялся в их доме, увозил Скарлетт кататься в коляске, сопровождал ее на танцы и благотворительные базары и поджидал у ворот госпиталя, чтобы отвезти домой. Она уже перестала бояться, что он выдаст кому-нибудь ее секрет, и все же в каком-то уголке мозга гнездилась беспокойная мысль: он ведь знает всю правду про нее и Эшли, — она предстала перед ним в самом непрезентабельном виде. И эта мысль заставляла Скарлетт прикусить язык, когда капитан Батлер начинал ее раздражать. А раздражал он ее нередко.

Ему было уже за тридцать, и она чувствовала себя с ним беспомощной, словно ребенок: ей не удавалось командовать им, как всеми прочими своими поклонниками, которые обычно были примерно одного с ней возраста. А он всегда держался так, будто ничто не могло задеть его за живое, многое же просто забавляло; когда ему удавалось разозлить ее до такой степени, что она угрюмо замыкалась в себе, это только забавляло его еще больше. Эти искусные подтрунивания приводили ее порой в такую ярость, что она уже переставала владеть собой — ведь наряду с обманчиво утонченной внешностью, унаследованной от Эллин, ей достался в удел и бешеный ирландский нрав ее папаши. Прежде она никогда не давала себе труда обуздывать свой гнев — разве что в присутствии Эллин. И теперь ей стоило мучительных усилий удерживать готовое слететь с языка крепкое словечко из страха перед иронической усмешкой Ретта. Если бы ей удалось хоть раз заставить его тоже потерять самообладание, она, быть может, не ощущала бы так остро его превосходства над собой.

После какой-нибудь очередной словесной дуэли — а Скарлетт почти никогда не выходила из них победительницей — она заявляла Ретту Батлеру, что он невыносим, дурно воспитан, не джентльмен и она не желает больше его видеть. Но проходило какое-то время, он возвращался в Атланту, наносил, как доложено, визит тетушке Питти и подчеркнуто церемонно преподносил Скарлетт коробку шоколадных конфет, привезенных из Нассау. Или успевал, всех опередив, абонировать для нее кресло на музыкальном вечере, или пригласить на танец на балу, и его беззастенчивое ухаживание в конце концов начинало так ее забавлять, что она, смеясь, прощала ему прошлые прегрешения до тех пор, пока он не совершал новых.

И хотя его манера себя держать раздражала ее неимоверно, она все с большим нетерпением ждала его посещений. Было в нем что-то отличавшее его от всех других мужчин; что-то необъяснимо для нее самой притягательное и странно волнующее крылось в едва уловимой грации его движений, и когда высокая, широкоплечая фигура внезапно вырастала в дверях, Скарлетт всем телом ощущала его появление, словно ожог, а в холодной, неприкрыто-нагловатой усмешке его темных глаз таилось нечто заставлявшее ее подчиняться ему против воли.

«Право, можно подумать, что я в него влюблена, — с испугом думала Скарлетт. — Но я же вовсе не люблю его — непонятно, что со мной творится!» Однако тревожное, волнующее чувство не проходило. Когда Ретт Батлер, принося с собой раздражающее ощущение мужского превосходства, наведывался к тетушке Питтипэт, ее упорядоченный дом с его женственной, изнеживающей атмосферой начинал казаться тесным, обветшалым и немного старомодным. И Скарлетт была не единственным человеком в этом доме, на кого визиты капитана Батлера производили необычное воздействие, ибо тетушка Питтипэт всякий раз при его появлении впадала в неописуемое волнение.

Тетушка Питтипэт, разумеется, прекрасно понимала, что Эллин не может одобрить знакомства капитана Батлера со своей дочерью и было бы недопустимым легкомыслием закрывать глаза на то, что человека этого не принимают ни в одном из хороших домов Чарльстона, но тем не менее, выслушивая его комплименты или протягивая ему для поцелуя руку, она проявляла не больше твердости духа, чем муха, летящая на запах меда. К тому же он — рискуя, по его словам, жизнью — обычно привозил ей из Нассау различные маленькие сувениры: пакетики с булавками и иголками, пуговицы, катушки шелковых ниток и шпильки для волос. Все эти мелкие предметы стали теперь почти недоступной роскошью: дамы закалывали волосы деревянными, выструганными ножом шпильками ручного изготовления и носили пуговицы из обтянутых материей желудей, и у тетушки Питти не хватало моральной стойкости отказаться от таких даров. Самый вид пакета с каким-нибудь сюрпризом доставлял ей такую детскую радость, что не вскрыть этот пакет она была просто не в силах. А вскрыв, конечно, уже не могла не принять подарка. А приняв, уже не находила в себе достаточного мужества, чтобы сказать дарителю, что его репутация не позволяет ему наносить визиты трем одиноким женщинам, лишенным мужской опеки. Более того: всякий раз при появлении капитана Батлера тетушка Питти начинала ощущать потребность в такой опеке.

— Никак не пойму, что в нем такого, — со вздохом беспомощно говорила она. — Но мне почему-то кажется, что я.., вернее, что он мог бы быть очень милым, привлекательным человеком, если бы… если бы я не чувствовала, что он, в общем-то, в глубине души не уважает женщин.

Мелани была шокирована: после того как капитан Батлер выкупил ее обручальное кольцо, она считала его на редкость деликатным и тонко воспитанным джентльменом. Он всегда был исключительно предупредителен но отношению к ней, она же держалась с ним несколько стесненно — главным образом потому, что c детства была очень застенчива в обществе мужчин; к тому же она втайне испытывала к нему жалость, что немало позабавило бы капитана Батлера, догадайся он об этом. Она прониклась убеждением, что он потерпел крушение на романтической почве и это его ожесточило, а любовь хорошей женщины могла бы его возродить. В своей мирной, лишенной треволнений жизни Мелани не приходилось лицом к лицу сталкиваться с пороком, и ей трудно было поверить, что он существует. Доходившие до нее сплетни о Ретте Батлере и некоей девушке из Чарльстона не могли не шокировать ее, но она не очень-то им верила, и, вместо того чтобы отвратить ее от этого человека, они приводили лишь к тому, что она, преодолевая свою застенчивость и негодуя на ужасную несправедливость света, становилась к нему еще внимательнее.

Скарлетт же в душе была согласна с тетушкой Питти. Она тоже была уверена, что женский пол не пользуется уважением капитана Батлера — хотя, быть может, он и делал исключение для Мелани. Скарлетт всегда чувствовала себя раздетой, когда он окидывал ее оценивающим взглядов от макушки до пят. О, она сумела бы поставить его на место, произнеси он при этом хоть слово. Но он просто смотрел, и она читала в его откровенно дерзком взгляде, что он считает всех женщин как бы своей собственностью и видит их назначение в том, чтобы доставлять ему наслаждение, ежели он этого пожелает. И только когда он смотрел на Мелани, взгляд его выражал другое. Это уже не был холодно-оценивающий взгляд, в нем не таилось насмешки, и слова его, обращенные к Мелани, всегда звучали как-то по-особому — с оттенком глубокого уважения, даже преданности и стремления услужить.

— Не могу понять, почему вы с ней всегда гораздо любезнее, чем со мной, — досадливо сказала Скарлетт, оставшись как-то раз с ним наедине, когда Мелани и тетушка Питтипэт пошли вздремнуть после обеда.

На протяжении целого часа наблюдала она, как Ретт Батлер терпеливо держал на руках моток пряжи для вязания, помогая Мелани ее сматывать, заметила, с каким вежливо-непроницаемым лицом слушал он, как Мелани, сияя гордостью, пространно рассказывала про Эшли и про то, что его произвели в более высокий чин. Скарлетт знала, что Ретт Батлер отнюдь не разделяет ее восторженного мнения об Эшли и ему ровным счетом наплевать на то, что Эшли получил звание майора. Тем не менее он что-то вежливо поддакивал и делал уместные замечания по поводу проявленной Эшли храбрости.

«А стоит мне только упомянуть имя Эшли, — с раздражением думала Скарлетт, — как у него тут же полезут вверх брови и по губам проползет эта его отвратительная многозначительная ухмылка!» — Я ведь красивее ее, — сказала Скарлетт. — Почему же вы; с ней куда любезнее, чем со мной?

— Могу ли я позволить себе возомнить, что вы ревнуете?

— О, пожалуйста, не воображайте!

— Еще одна иллюзия разбита вдребезги! Если я «куда любезнее» с миссис Уилкс, то лишь потому, что она этого заслуживает. Я мало встречал в своей жизни таких искренних, добрых и бес-; корыстных людей. Но вероятно, вы не в состоянии оценить ее по достоинству. К тому же, несмотря на молодость, она поистине благородная леди в самом лучшем смысле этого слова.

— Вы что, хотите сказать, что я не благородная леди?

— Если память мне не изменяет, мы еще в самом начале нашего знакомства установили, что вы отнюдь не «леди».

— Вы просто омерзительно грубый человек — зачем вы нее это ворошите? Как можете вы ставит!, мне в вину эту детскую выходку? Это было так давно, я стала взрослой с тех пор и никогда не вспомнила бы про это, если бы не ваши постоянные намеки.

— Я не верю, что это была просто детская выходка и что вы сильно переменились с тех пор. Вы и сейчас совершенно так же, как тогда, способны швыряться вазами, если вам что-нибудь не по нраву. Впрочем, вам теперь почти всегда и во всем удается поступать по-своему. Так что необходимости бить антикварные предметы не возникает.

— Вы… Знаете, вы кто?.. Господи, почему я не мужчина! Я бы вызвала вас на дуэль и…

— И получили бы пулю в лоб. Я попадаю в десятицентовик с пятидесяти шагов. Лучше уж держитесь за свое проверенное оружие — улыбки, глазки, вазы и тому подобное.

— Вы просто негодяй.

— Быть может, вы рассчитываете, что ваши слова приведут меня в исступление? Очень жаль, но должен вас разочаровать. Я не могу сердиться, коль скоро вы в своих поношениях не далеки от истины. Конечно, я негодяй. А почему бы нет? Мы живем в свободной стране, и каждый имеет право быть негодяем, если ему так нравится. Это ведь только такие лицемерки с далеко не чистой совестью, как вы, моя дорогая, приходят в бешенство, если про них что-нибудь сказано не в бровь, а в глаз.

Он говорил спокойно, улыбаясь, неторопливо растягивая слова, и она чувствовала свое бессилие перед ним. Это был единственный человек, которого она ничем не могла пронять. Ее привычное оружие — презрительная холодность, сарказм, оскорбительные слова, — ничто его не задевало. Смутить его было невозможно. Она привыкла считать, что никто с таким жаром не доказывает свою правдивость, как лжец, свою храбрость — как трус, свою учтивость — как дурно воспитанный человек, свою незапятнанную честь — как подонок. Но только не Ретт Батлер. Он со смехом признавался во всех своих пороках, дразнил ее и тем вызывал на еще большую откровенность.

Все последние месяцы он появлялся внезапно и так же внезапно исчезал, не оповестив о своем отъезде. Скарлетт никогда не знала, какие дела приводили его в Атланту, — ведь мало кто из контрабандистов находил нужным забираться так далеко от побережья. Они сгружали свой товар в Уилмингтоне или в Чарльстоне, где их уже поджидал рой торговцев и спекулянтов, стекавшихся сюда со всех концов Юга на аукционы. Конечно, она была бы сильно польщена, если бы могла предположить, что он совершает эти поездки ради нее, но даже ей, с ее непомерным самомнением, такая мысль показалась бы неправдоподобной. Попытайся он хоть раз приволокнуться за ней, прояви хотя бы намек на ревность к окружавшей ее толпе поклонников, пожми ей украдкой руку, попроси у нее портрет или платочек на память, она могла бы с торжеством подумать, что и он попался наконец в ее сети. Но он оставался раздражающе нечувствителен к ее чарам, а главное, казалось, видел насквозь все уловки, с помощью которых она старалась повергнуть его к своим ногам.

Всякий раз, как капитан Батлер появлялся в Атланте, все женское население города приходило в волнение. И не только потому, что имя этого человека было овеяно романтическим ореолом отчаянно-дерзких прорывов блокады — ему сопутствовал еще и острый привкус чего-то дурного и запретного. Ведь об этом человеке шла такая плохая слава. И репутация его становилась день ото дня все хуже, стоило городским кумушкам лишний раз посплетничать о нем, а сам он делался при этом все притягательнее в глазах молоденьких девушек. А так как большинство из них были еще весьма невинны, им сообщалось только, что «этот человек очень нечистоплотен в своих отношениях с женщинами», но как проявляет он эту свою «нечистоплотность» на деле, оставалось для них тайной. Слышали они и такие, тоже шепотом, сказанные, слова: «Ни одна девушка не может чувствовать себя с ним в безопасности». И при этом казалось крайне удивительным, что человек с такой репутацией ни разу с тех пор, как он стал появляться в Атланте, не попытался хотя бы поцеловать руку у какой-нибудь незамужней особы женского пола. Впрочем, это делало его лишь еще более загадочным и притягательным.

Он становился самой популярной личностью в Атланте — не считая, конечно, героев войны. Теперь уже всем и во всех подробностях было известно, как его исключили из Вест-Пойнта за попойки и за «что-то, связанное с женщинами». Чудовищно скандальная история с чарльстонской девицей, которую он скомпрометировал, и с ее братом, которого он застрелил на дуэли, давно стала всеобщим достоянием. Из переписки с чарльстонскими друзьями и знакомыми были почерпнуты новые факты: выяснилось, что его отец, очаровательный старый джентльмен — человек железного характера и несгибаемой воли, — выгнал его из дома без гроша в кармане, когда ему едва сравнялось двадцать лет, и даже вычеркнул его имя из семейного молитвенника. После чего во время золотой лихорадки 1849 года блудный сын отправился в Калифорнию, затем побывал в Южной Америке и на Кубе, где, по слухам, занимался делами весьма сомнительного свойства. Были на его счету и драки из-за женщин, и нисколько дуэлей, и связи с мятежниками в Центральной Америке, но самую печальную славу снискал он себе в Атланте, когда там распространился слух, что он к тому же профессиональный игрок.

Во всей Джорджии едва ли нашлась бы такая семья, в которой хотя бы один из ее мужских представителей или родственников не играл бы в азартные игры, спуская состояния, дома, землю, рабов. Но это совсем иное дело. Можно довести себя игрой до полной нищеты и остаться джентльменом, а профессиональный игрок — всегда, при всех обстоятельствах — изгой.

И не переверни война все представления вверх тормашками и не нуждайся правительство Конфедерации в услугах капитана Батлера, никто в Атланте не пустил бы его к себе на порог. А теперь даже самые чопорные блюстители нравов чувствовали: если они хотят быть патриотами, следует проявлять большую терпимость. Люди наиболее сентиментальные высказывали предположение, что паршивая овца, отбившаяся от батлеровского стада, устыдясь своей непутевой жизни, раскаялась и делает попытку загладить прежние грехи. И особенно женщины считали своим долгом поддерживать эту точку зрения о столь неустрашимом контрабандисте. Теперь уже все понимали: судьбу Конфедерации решает не только отвага солдат на поле боя, но и умение контрабандистских судов ускользать от флота янки.

Капитан Батлер пользовался славой лучшего лоцмана на всем Юге — дерзкого, бесстрашного, с железными нервами. Уроженец Чарльстона, он знал каждый залив, каждую отмель и каждый риф на всем побережье штата Каролина по ту и по другую сторону от чарльстонского порта и в такой же мере чувствовал себя как дома и в водах уилмингтонского порта. Он не потерял ни одного корабля и ни разу не выбросил за борт свой груз. В первые дни войны он возник неизвестно откуда с достаточной суммой денег в кармане, чтобы купить небольшое быстроходное судно, а теперь, когда контрабандные товары приносили две тысячи процентов дохода с каждого груза, капитану Батлеру принадлежало уже четыре судна. У него были искусные лоцманы, и он им щедро платил, и темной ночью, выскользнув из чарльстонского и, уилмингтонского порта, они везли хлопок в Нассау, в Англию, в Канаду. Текстильные фабрики Англии простаивали, рабочие-текстильщики мерли с голоду, и каждый контрабандист, которому удавалось обвести вокруг пальца флот северян, мог назначать спои цены на ливерпульском рынке. А судам капитана Батлера в равной мере сопутствовала удача — и когда они вывозили из Конфедерации хлопок, и когда ввозили оружие, в котором Юг испытывал отчаянную нужду. И понятно, что женщины Юга должны были забыть и простить такому храбрецу многие прегрешения!

При встречах с ним люди оборачивались — его эффектная внешность привлекала к себе внимание. Одевался он элегантно и всегда по последней моде, ездил на норовистом вороном жеребце и сорил деньгами направо и налево. Военные мундиры конфедератов к тому времени сильно поистрепались, да и штатская одежда, даже та, что приберегалась для парадных случаев, носила следы искусной починки и штопки, и капитан Батлер не мог но быть заметной фигурой па этом фоне. У Скарлетт не раз мелькала мысль, что ни на ком по видала она еще таких элегантных брюк, как на капитане Батлере, — светло-коричневых, в черную и белую клеточку. Неописуемо красивы были и его жилеты, особенно один — белый, муаровый, расшитый крошечными розовыми бутончиками. И носил он эти роскошные одеяния с такой элегантной небрежностью, словно не отдавал себе отчета в Их великолепии.

Мало кто из дам мог устоять против его чар, когда он давал себе труд пускать их в ход, и кончилось тем, что даже миссис Мерриуэзер сложила оружие и пригласила Ретта Батлера в воскресенье на обед.

Мейбелл Мерриуэзер намерена была обвенчаться со своим маленьким зуавом, как только он приедет домой на очередную побывку, и всякий раз при мысли об этом из глаз ее начинали обильно струиться слезы, ибо она не желала венчаться иначе как в белом атласном платье, а белого атласа невозможно было достать нигде во всех Южных штатах, и даже одолжить у кого-нибудь из подруг такое платье Мейбелл не могла, ибо все подвенечные уборы давно пошли на боевые стяги. Тщетны были патриотические укоризны миссис Мерриуэзер, утверждавшей, что домотканое подвенечное платье — наиболее приличествующий невесте конфедерата туалет. Мейбелл хотела атласное. Она готова была — и даже горделиво и с охотой — отказаться от шпилек для волос, и пуговиц, и нарядных туфелек, и от чая, и от конфет во имя Правого Дела, но венчаться она хотела в атласном Платье.

Узнав об этом от Мелани, Ретт Батлер привез из Англии несметное количество ярдов блестящего белого атласа и кружевную подвенечную вуаль и преподнес все это Мейбелл в качестве свадебного подарка. И сделал он это в такой форме, что ни о какой оплате невозможно было даже заикнуться. Мейбелл пришла в неописуемый восторг и едва не чмокнула капитана Батлера в щеку. Миссис Мерриуэзер понимала, что делать такой ценный подарок — тем более в форме материи на платье — вещь крайне неприличная, но когда Ретт Батлер в самых высокопарных выражениях стал заверять ее, что ни одно одеяние на свете недостаточно хорошо для невесты воина-героя, она не сумела найти слов для отказа. Тогда она пригласила дарителя на обед, полагая, что такая уступка с ее стороны с лихвой покрывает стоимость подарка.

Капитан же Батлер не только подарил Мейбелл атлас на платье, но еще снабдил ее весьма ценными указаниями по части подвенечного наряда. Оказывается, в Париже в этом сезоне вошли в моду очень пышные кринолины, а юбки стали короче. Их уже не украшают оборочками, а собирают ниспадающими фестонами, из-под которых выглядывают обшитые тесьмой нижние юбки. Он сообщил также, что совсем не видел на улицах панталон, и сделал вывод, что их уже «не носят». Впоследствии миссис Мерриуэзер говорила миссис Элсинг, что, позволь она ему распространяться на эту тему дальше, он, пожалуй, доложил бы ей во всех подробностях, какое у парижанок нижнее белье.

Не обладай капитан Батлер такой бесспорно мужественной внешностью, его способность замечать и помнить мельчайшие подробности женских туалетов, шляп и причесок была бы заклеймена как недостойная мужчины. Когда дамы осаждали его вопросами о том, что сейчас в моде, им, конечно, было немного не по себе, и все же они не могли от этого воздержаться. Словно матросы потерпевшего кораблекрушение судна, они чувствовали себя оторванными от мира — во всяком случае, от мира моды, так мало модных журналов попадало к ним вследствие блокады. И Сообщи им капитан Батлер, что парижанки теперь наголо бреют голову и носят меховые шапки, они могли бы поверить и этому. Превосходная память капитана по части всевозможных ухищрений женского туалета являлась для них непревзойденной заменой «Дамского журнала». Он замечал и хранил в памяти мельчайшие подробности, столь дорогие женскому сердцу, и всякий раз после его возвращения из плавания можно было услышать, как он объясняет окружившим его дамам, что шляпки в этом году носят совсем маленькие, на самой макушке, и украшают их перьями, а не цветами, что королева Франции перестала надевать шиньон по вечерам — волосы просто зачесываются наверх, оставляя открытыми уши, и укладываются в очень высокую прическу, и что декольте вечерних туалетов снова стали соблазнительно глубокими.

Месяц проходил за месяцем, а капитан Батлер по-прежнему оставался самой популярной и романтической фигурой в городе, невзирая на прежнюю дурную репутацию, невзирая на неясные слухи, что он занимается не только контрабандой, но и спекуляцией продуктами. Кое-кто из недоброжелателей утверждал, что после каждого его возвращения в Атланту цены на продукты подскакивают на пять долларов. Однако вопреки всем толкам и пересудам, капитану Батлеру удалось бы сохранить свою популярность, если бы он к этому стремился. Но капитан вел себя так, словно, Добившись признания у самых почтенных и суровых патриотов города, завоевав их уважение и несколько настороженную симпатию, он, из какого-то непонятного духа противоречия, поставил, казалось, теперь своей целью всеми способами восстанавливать их против себя, всячески давая понять, что все его предыдущее поведение было лишь комедией, играть которую ему прискучило.

Казалось, Юг и все, что его олицетворяло, вызывало в нем лишь холодное презрение, а пуще всего — сама Конфедерация, и он не давал себе труда это скрывать. Именно эти его высказывания по адресу Конфедерации и привели к тому, что его выслушивали сначала в некотором замешательстве, потом холодно, потом с яростным возмущением. 1862 год еще только подходил к концу, а мужчины уже начали раскланиваться с капитаном Батлером с подчеркнутой отчужденностью, женщины при его появлении в каком-нибудь собрании старались не отпускать от себя дочерей.

Ему же, по-видимому, доставляло удовольствие не только задевать патриотические чувства искренних и горячих приверженцев Конфедерации, но и выставлять себя в самом непривлекательном свете. Выслушав простодушную похвалу своей храбрости в опасном деле провоза контрабанды, он самым любезным тоном заявлял, что трусит при этих операциях ничуть не меньше, чем наши храбрые воины на передовой. Такой ответ приводил всех в большое раздражение, ибо каждому южанину было известно, что в армии конфедератов нет и не было трусов… Говоря о воинах-конфедератах, он называл их не иначе как «наши храбрецы» или «наши герои в серых мундирах», старательно вкладывая в это оскорбительно-иронический смысл. Когда какие-нибудь бойкие дамочки кокетливо выражали ему свою благодарность за то, что он так героически подвергает себя ради них опасности, он с поклоном заверял их, что они заблуждаются, ибо он делал бы то же самое и для дам-северянок, если бы это приносило ему такой же доход.

В разговорах со Скарлетт он всегда держался подобного тона еще с первой встречи в Атланте на благотворительном базаре, но теперь оттенок насмешки звучал в его словах, с кем бы он ни вел беседы. На все похвалы, расточавшиеся ему за услуги, которые он оказывает Конфедерации, Ретт Батлер неизменно отвечал, что для него прорваться сквозь блокаду — чисто деловое предприятие. Если бы на правительственных подрядах можно было так же хорошо заработать, говорил он, поглядывая в сторону тех, кто эти подряды получал, он несомненно бросил бы свое рискованное занятие и стал бы поставлять Конфедерации недоброкачественное обмундирование, гнилые кожи, смешанный с песком сахар и затхлую муку.

Часто на его слова трудно было что-нибудь возразить, именно это особенно сильно всех бесило. Небольшие скандалы из-за военных поставок уже имели место. В письмах с передовой солдаты постоянно жаловались на обувь, которая разваливалась на ногах через неделю, на упряжь, которая рвалась, стоило покрепче подтянуть подпругу, на порох, который не воспламенялся, на тухлое мясо и зараженную долгоносиком муку. Жители Атланты старались уверить себя, что такой негодный товар поставляют из Алабамы, или Виргинии, или Теннесси, но только не из Джорджии. Ведь люди, получившие правительственные подряды, принадлежат к лучшим домам Джорджии. Кто, как не они, делают щедрые пожертвования в фонды госпиталей и помощи сиротам войны? Разве не они с таким воодушевлением распевают «Дикси» и с самой неистовой свирепостью требуют — во всяком случае с трибуны — крови янки? Волна ненависти к тем, кто наживался на правительственных подрядах, еще не взмыла вверх, и слова капитана Батлера были восприняты лишь как доказательство его чудовищной невоспитанности.

Он не только задевал честь города, намекая на продажность людей, занимающих высокие посты, и пороча незапятнанную отвагу воинов, но находил еще удовольствие в том, чтобы ставить досточтимых граждан в затруднительное положение. Подобно шкодливому мальчишке, который не может удержаться, чтобы не проткнуть булавкой воздушный шарик, он не мог устоять против желания поубавить спеси чванливым ханжам и ура-патриотам. Он беспощадно разоблачал их невежество, лицемерие и фанатизм, и делал это столь искусно, проявляя к собеседнику вежливый и якобы неподдельный интерес, что его жертва до тех пор не понимала, куда он клонит, пока не оказывалась в смешном положении самонадеянного пустобреха.

Но Скарлетт и в те дня, когда город еще не отвернулся от Ретта Батлера, уже не питала на его счет иллюзий. Она знала, что его изысканная галантность и помпезные речи таят в себе глубоко скрытую иронию. Она понимала, что он просто забавляется, играя роль отчаянно смелого патриота-контрабандиста. Порой он даже напоминал ей мальчишек — друзей ее детства: неугомонных близнецов Тарлтонов с их неутолимой страстью к «розыгрышам»; дьявольски изобретательных Фонтейнов, начиненных всяческими проделками; Калвертов, способных просидеть всю ночь напролет, обдумывая какую-нибудь очередную мистификацию. Но сходство было неполным: под маской небрежной беспечности Ретта Батлера угадывался злобный умысел, какая-то почти зловещая, хотя и неуловимая, мстительная жестокость.

И все же он скорее импонировал ей в роли романтического контрабандиста, хотя она и видела насквозь его лицемерие. Ведь это значительно облегчало общение с ним, которое на первых порах было для нее столь тягостным. Поэтому, когда он внезапно сбросил маску и принялся — намеренно, по-видимому, — восстанавливать против себя уже расположенных к нему горожан, это раздосадовали ее чрезвычайно. Раздосадовало потому, что казалось ей глупым, и потому, что резкое осуждение, которому он начал подвергаться, бросало тень и на нее.

И вот настал день, когда Ретт Батлер сжег за собой все мосты и окончательный остракизм неизбежно должен был стать его уделом. Это произошло в доме миссис Элсинг на благотворительном музыкальном вечере в пользу выздоравливающих воинов. Дом был полон военных, приехавших на побывку, служивых людей из милиции и войск внутреннего охранения, раненых из госпиталей, молоденьких девушек, вдов и матрон. В доме не осталось ни одного свободного стула, и даже на лестнице и в холле толпились гости. Огромную чашу граненого хрусталя, которую дворецкий Элсингов держал в руках, стоя у входа, дважды освобождали от груза серебряных монет, что само по себе указывало на успех затеи, ибо в эти дни серебряный доллар был уже равен шестидесяти долларам в кредитных билетах Конфедерации.

Каждая девушка, хоть в какой-то мере обладавшая музыкальными способностями, пела или играла на фортепьяно, а живые картины вызвали бурю аплодисментов. Скарлетт была в Превосходном настроении; она не только исполнила вместе с Мелани трогательный дуэт «Когда на луг падет роса» и — на бис — более игривую песенку «Ах, боже, боже, дамы, это был не Стефан!», но на нее еще пал выбор воплотить Дух Конфедерации в последней живой картине.

Она знала, что выглядит в высшей степени соблазнительно в строгом греческом хитоне из белой кисеи, подпоясанном красно-синим кушаком, с звездно-полосатым флагом в одной руке и саблей с золотым эфесом, когда-то принадлежавшей Чарльзу, а еще ранее его отцу, — в другой, простертой к коленопреклоненной фигуре капитана Кэйри Эшберна из Алабамы.

Когда занавес опустился, она, не удержавшись, поискала глазами Ретта Батлера — ей хотелось увидеть, какое она произвела на него впечатление в этой очаровательной живой картине. К великому ее разочарованию, он был погружен в жаркий спор и, по-видимому, даже не смотрел представления. По лицам окружавших его мужчин она поняла, что все они взбешены тем, что он им говорит.

Она направилась туда, где он стоял, и среди внезапно наступившей, как это бывает иногда в многолюдных собраниях, тишины услышала вопрос, заданный напрямик Уилли Гиненом, офицером милиции:

— Следует ли так понимать вас, сэр, что Дело, за которое отдают жизнь наши герои, не является для вас священным?

— Если вы завтра попадете под поезд, значит ли это, что железнодорожная компания должна быть причислена к лику святых? — самым кротким тоном спросил в свою очередь Ретт Батлер, словно и в самом деле желал получить на это ответ.

— Сэр… — произнес Уилли, и голос его сорвался, — если бы мы не находились в этом доме…

— Я дрожу при одной мысли о том, что могло бы тогда воспоследовать, — сказал Ретт Батлер. — Ведь ваша храбрость, думается мне, слишком широко известна.

Уилли покраснел, и разговор оборвался. Все были смущены. Уилли, крепкий, здоровый парень призывного возраста, находился в тылу. Правда, он был единственный сын в семье, и кому-то же надо было служить в милиции и охранять порядок в Штате. И все же, когда Ретт Батлер произнес олово «храбрость», в группе уже отлежавших в госпитале офицеров раздались смешки.

«О господи! Не может он, что ли, держать язык на привязи! — с раздражением подумала Скарлетт. — Портит всем вечер!» Доктор Мид грозно нахмурил брови.

— Для вас, молодой человек, возможно, нет ничего священного, — сказал он громовым голосом, каким всегда произносил свои речи. — Но для верных патриотов и патриоток Юга есть вещи поистине священные. Это — стремление уберечь наш край от узурпаторов, это — Права Южных штатов и это…

У Ретта Батлера был скучающий вид; он мягко, почти вкрадчиво прервал доктора:

— Войны всегда священны для тех, кому приходится их вести, — сказал он. — Если бы те, кто разжигает войны, не объявляли их священными, какой дурак пошел бы воевать? Но какие бы лозунги ни выкрикивали ораторы, сгоняя дураков на бойню, какие бы благородные ни ставили перед ними цели, причина войн всегда одна. Деньги. Все войны, в сущности, — драка из-за денег. Только мало кто это понимает. Все слишком оглушены фанфарами, барабанами и речами отсиживающихся в тылу трибунов. Иной раз их воинственный клич звучит так: «Спасем гроб нашего Христа от язычников!» Или так: «Долой папистов!» А в другом случае иначе: «Свобода!» Или: «Хлопок, Рабовладение и Права Юга!» «Ну при чем тут римский папа? — подумала Скарлетт. — А тем более — гроб Христов?» Она торопливо приближалась к кучке разгоряченных спором людей, и в эту минуту Ретт Батлер отвесил всем изящный поклон и направился к двери. Она хотела было поспешить за ним, но миссис Элсинг ухватила ее за юбку.

— Пусть уходит, — громко сказала она, и голос ее отчетливо прозвучал среди напряженной тишины зала. — Пусть уходит. Он изменник и спекулянт! Змея, которую мы пригрели на груди!

Ретт Батлер, стоявший в холле со шляпой в руке, слышал эти слова, открыто предназначавшиеся для его ушей. Он обернулся и обвел глазами зал. Взгляд его беззастенчиво уперся в плоскую грудь миссис Элсинг. Неожиданно он ухмыльнулся и, поклонившись, скрылся за дверью.

Миссис Мерриуэзер возвращалась домой в коляске тетушки Питти, и не успели все четыре дамы занять свои места в экипаже, как ее негодование вырвалось наружу:

— Ну что, Питтипэт Гамильтон, надеюсь, вы теперь удовлетворены?

— Что вы имеете в виду? — с беспокойством спросила тетушка Питти.

— Я имею в виду поведение этого подонка Батлера, которого вы у себя привечали.

Обвинение это мгновенно привело тетушку Питти в великое волнение и расстройство, и у нее как-то вылетело из головы, что миссис Мерриуэзер сама не раз принимала у себя капитана Батлера. Мелани и Скарлетт, наоборот, это обстоятельство тотчас же пришло на ум, но, воспитанные в почтении к старшим, они воздержались от упоминания о нем и только как по команде опустили глаза на свои сложенные на коленях, затянутые в митенки руки.

— Он оскорбил Конфедерацию и всех нас, — заявила миссис Мерриуэзер, и ее величественный бюст в расшитом бисером корсаже бурно заколыхался. — Он посмел сказать, что мы сражаемся ради денег! Что наши вожди нам лгут! Его надо отправить в тюрьму! Да, в тюрьму. Я буду говорить об этом с доктором Мидом. Будь мистер Мерриуэзер жив, он бы нашел на него управу! И вот что я вам скажу, Питти Гамильтон: вы не должны больше пускать этого негодяя к себе в дом!

— О господи! — беспомощно пробормотала тетушка Питти, всем своим видом показывая, что лучше бы ей умереть на месте. Она с мольбой поглядела на Мелани и Скарлетт, но они сидели, опустив глаза долу. Тогда она с надеждой перевела взгляд на прямую, как доска, спину дядюшки Питера. Он, конечно, не пропустил мимо ушей ни единого слова, и она ждала, что, обернувшись к ним, он, как всегда, возьмет дело в свои руки и скажет:

«Ну, ну, мисс Долли, вы уж оставьте мисс Питти в покое». Но Питер даже не шелохнулся. Он крепко недолюбливал капитана Батлера, и бедная тетушка Питти это знала. Вздохнув, она пробормотала: — Чтя ж, если уж вы так считаете, Долли…

— Да, я так считаю, — твердо произнесла миссис Мерриуэзер. — Я вообще не понимаю, что это на вас нашло, как могли вы его принимать? А после сегодняшнего вечера его ни в одном приличном доме не пустят на порог. Вам придется собраться с духом и указать ему на дверь.

Она окинула пронзительным взглядом лица Мелани и Скарлетт.

— Я надеюсь, что мои слова дошли и до ваших ушей, — продолжала она. — Ведь это отчасти и ваша вина — вы были слишком любезны с ним. Скажите ему вежливо, но твердо, что после таких изменнических речей его присутствие в вашем доме никому не доставит удовольствия.

Скарлетт уже вся дрожала, как норовистая лошадка, почуявшая, что чужая рука пытается взять ее под уздцы. Но перечить она не решалась, боясь, что миссис Мерриуэзер может снова написать про нее Эллин.

«Ах ты, старая карга! — думала она, заливаясь румянцем от бушевавшей в ней злости. — Знала бы ты, что я думаю о тебе и о твоей манере всеми командовать!» — Вот уж не думала, что мне когда-нибудь доведется услышать такие оскорбительные слова о нашем священном Деле, — говорила миссис Мерриуэзер, продолжая кипеть праведным гневом. — Всякого, кто не верит в Конфедерацию, не верит, что наше Дело — святое и правое, следует вздернуть на виселице! И я надеюсь, мои дорогие, что вы больше ни словом не обмолвитесь с этим человеком. Господи помилуй, что это с вами, Мелли?

Глаза Мелани казались огромными на побелевшем лице.

— Я не перестану разговаривать с ним, — негромко проговорила она. — Я не буду его обижать. И не откажу ему от дома.

Миссис Мерриуэзер выпустила из легких воздух с таким звуком, словно проткнула детский воздушный шарик. Тетушка Питти остолбенело разинула свой пухлый ротик, а дядюшка Питер повернулся на козлах и уставился на Мелани.

«Ну почему у меня не хватило духу сказать так? — с завистливым восхищением подумала Скарлетт. — Как эта маленькая мышка осмелилась дать отпор миссис Мерриуэзер?» У Мелани дрожали руки, но она торопливо продолжала говорить, словно боясь, что мужество ее покинет:

— Я не могу обидеть его, потому что… Конечно, он не должен был говорить этого вслух, он оскорбил людей, поступил крайне неосмотрительно.., но… Эшли разделяет его взгляды. И я не могу отказать от дома человеку, который думает так же, как и мой муж. Это было бы несправедливо.

Миссис Мерриуэзер наконец обрела дар речи и выпалила:

— Мелли Гамильтон! Столь бессовестной лжи я еще не слыхала отродясь. В семействе Уилксов не было трусов…

— А разве я сказала, что Эшли трус? — У Мелани засверкали глаза. — Я сказала, что он думает так же, как и капитан Батлер, только выражает свои взгляды по-другому. И разумеется, не говорит об этом всем и каждому на музыкальных вечерах. Но он написал мне это в письме.

Скарлетт, испытывая легкий укол совести, старалась вспомнить, что же было такого в письмах Эшли, что заставило Мелани сделать подобное заявление, но содержание писем почти мгновенно улетучивалось у нее из головы, как только она кончала читать. Она готова была подумать, что Мелани просто рехнулась.

— Эшли писал мне, что нам не следовало ввязываться в войну с северянами. Что нас вовлекли в нее политические болтуны — обманули высокопарными словами и разожгли наши предрассудки, — торопливо продолжала Мелани. — Нет ничего на свете, говорит он, за что стоило бы платить такой ценой, какую мы заплатим за эту войну. Он говорит, что не видит в ней доблести — только грязь и страдания.

«О! — подумала Скарлетт. — Это было в том письме! Разве он это хотел сказать?» — Я вам не верю, — решительно изрекла миссис Мерриуэзер. — Вы неправильно истолковали его слова.

— Я никогда не ошибаюсь в отношении Эшли, — спокойно ответила Мелани, хотя губы у нее дрожали. — Я всегда понимаю его с полуслова. Он думает так же, как и капитан Батлер, только выражает это не в столь резкой форме.

— Постыдились бы сравнивать такого благородного человека, как Эшли, с этим подонком, капитаном Батлером! Вы, верно, сами считаете, что Дело, за которое мы боремся, не стоит ломаного гроша!

— Я… я сама еще не разобралась в своих чувствах, — неуверенно пробормотала Мелани. Ее жар остыл, и она уже испугалась своей вспышки. — Я… я тоже готова отдать свою жизнь за наше Правое Дело, как готов отдать ее Эшли. Но… я считаю… я считаю, что мы не должны мешать мужчинам думать по-своему, потому что они умнее нас.

— В жизни не слыхала подобной чепухи! — фыркнула миссис Мерриуэзер. — Останови-ка лошадь, дядюшка Питер, ты Проехал мой дом!

Дядюшка Питер, стараясь не пропустить ни слова из разговора, происходившего у пего за спиной, промахнул мимо дома миссис Мерриуэзер и теперь начал осаживать лошадь. Миссис Мерриуэзер вышла из экипажа, ленты на ее чепце трепетали, как паруса под шквальным ветром.

— Вы еще пожалеете! — сказала она. Дядюшка Питер хлестнул лошадь вожжой.

— Как же вам, молодые барышни, не совестно доводить мисс Питти до состояния, — укорил он их.

— Ни до чего они меня не довели, — ко всеобщему изумлению, неожиданно заявила тетушка Питти, неизменно лишавшаяся чувств даже при куда менее волнующих обстоятельствах. — Мелли, милочка, я знаю, ты хотела заступиться за меня, и я очень рада, что наконец кто-то немножко сбил с Долли спесь. Больно уж привыкла она здесь всеми командовать. Как это ты так расхрабрилась? Но следовало ли тебе все-таки говорить все это про Эшли?

— Но это же правда, — сказала Мелли и беззвучно заплакала. — И я нисколько не стыжусь того, что он так думает. Он считает, что эта война нам не нужна, но он будет сражаться и, быть может, погибнет, а для этого нужно куда больше мужества, чем сражаться за дело, в которое веришь.

— Будет вам, мисс Мелли, не плачьте посреди улицы! — заворчал дядюшка Питер, яростно нахлестывая лошадь. — Народ бог весть что про вас подумает. Сейчас приедем домой, там и поплачете.

Скарлетт молчала. Она даже не пожала руки Мелани, которую та подсунула под ее ладонь, ища утешения. Скарлетт читала письма Эшли с единственной целью — удостовериться в том, что он все еще любит ее. Теперь, после слов Мелани, ей открылся новый смысл тех фраз, которые она столь небрежно пробегала глазами.

Она была потрясена, узнав, что человек, столь во всех отношениях безупречный, как Эшли, может в чем-то сходиться во взглядах с этим отщепенцем, Реттом Батлером. И она подумала:

«Они оба знают истинную цену этой войне, только Эшли готов все же сражаться и умереть, а Ретт — нет. Значит, у Ретта просто больше здравого смысла». От этих кощунственных мыслей ее на мгновение объял ужас. «Они оба видят страшную правду, но Ретт предпочитает смотреть этой правде в глаза, и ему нравится говорить о ней людям и восстанавливать их против себя, а Эшли эта правда дается с мукой».

Все это совсем сбивало с толку.