Глава 26

Она сидела у окна своей спальни во дворце Хэмптон-корта и смотрела, как от реки поднимается утренний туман и королевский лебедь потягивается и чистит клювом перья. С предыдущего вечера она была не в состоянии ни есть, ни говорить. «Вышло хуже, чем я предполагала, — безрадостно думала она. — Что мне делать?» Она молилась всю ночь, но впервые не испытала облегчения. Покахонтас, новообращенная в христианской религии, во многом пока была не уверена, но твердо знала, что испытываемое ею сейчас чувство — грех, и не только по понятиям христиан, но и по понятиям ее народа. Когда Джон Ролф, пытаясь этим утром заставить ее поесть, склонился к ней, верный и обеспокоенный, она чуть не потеряла сознание от угрызений совести. Он спросил, не станет ли ей лучше, если перебраться назад в лондонскую гостиницу, она быстро кивнула. «По крайней мере, гостиница — мой дом в этой стране, и там я буду чувствовать себя спокойнее», — подумала она. Она бежит из дворца и от Смита, но он, конечно, последует за ней. Она вспомнила решимость в глазах Смита. И снова желание сковало ее тело, и страсть заставила ее трепетать.

И только вечером, когда Мехта привела к Покахонтас маленького Томаса, его оживленное личико наконец возвратило ей способность говорить, отвечать на его вопросы. Паухэтаны и близкие к ним придворные вздохнули с облегчением: принцесса снова заговорила. Между собой они решили, что, вероятно, напряжение от пребывания в Англии оказалось для нее слишком сильным.

На другой утро свита принцессы разместилась в каретах, чтобы вернуться в Лондон. На взгляд придворных, включая и принца Уэльского, пришедшего проводить их, все казалось обычным. Ролфы получили приглашение присоединиться к двору на празднестве по случаю его возвращения в Виндзор через несколько недель. Хотя Покахонтас все еще не могла есть, она не переставала улыбаться и с благодарностью распрощались с теми, кто оказал гостеприимство ей и ее семье.

На другой день в гостиницу доставили записку. Уединившись, Покахонтас дрожащими руками надорвала и развернула письмо. Оно было от Смита. Он хотел навестить ее этим вечером. Она велела посыльному передать Смиту, что ее не будет дома. Смяв письмо, она бросила его на стол. Крепко сжав кулаки, она мерила комнату шагами, прося Бога прогнать от нее Смита, ибо он разрывает ее сердце на части, и умоляя Его направить ее, смилостивиться над ней.

Внезапно она почувствовала потребность бежать. Если бы она могла передвигаться свободно, она обрела бы способность ясно мыслить. С тоской подумала она о лесах Виргинии. В Англии женщины высокого положения путешествовали только в карете или портшезе, но она может прогуляться, пока Джон не вернется домой с собрания. Она схватила легкую накидку с капюшоном, чтобы укрыть себя от посторонних глаз, и незамеченной метнулась из комнаты. «Я могу отлучиться на час, — подумала она. — Все считают, что я отдыхаю».

Из дверей дома напротив Джон Смит видел, как она выскользнула из гостиницы. По ее гибким движениям он узнал бы ее в любом наряде, но куда она собралась без сопровождения, пешком? Он ругнулся, следуя за ней по улице. «Я, как животное, — думал он, — слепо идущее по запаху. Если бы я только мог вообразить, что при виде ее во мне снова проснется такое желание, я никогда бы не поехал в Хэмптон-корт. Моя жизнь была такой приятной, воспоминания о ней стали уже тускнеть, а теперь я снова сгораю в огне страсти. Я должен запустить руки в ее волосы и ощутить прикосновение ее тела к моему. Я должен узнать, почему она вышла замуж в Виргинии. Господь пожелал, и вот у нее второй муж, и она вышла за Ролфа, человека, которого я уважаю». Прокладывая дорогу по людной улице, Смит понимал, что, если он сможет увидеться с ней наедине, все это будет неважно. «Я преследую ее, — думал он, — так же уверенно, как собака олениху, улицы Лондона — это моя территория». Он поглубже надвинул на глаза шляпу.

Под летним дождичком камни мостовой заблестели и стали скользкими. Покахонтас проталкивалась сквозь спешившую по своим нуждам толпу. Тут были ремесленники и прислуга, но мало женщин, заметила она, пробираясь между телегами, портшезами, всадниками и редкими каретами. По запруженным улицам было трудно идти быстро, но движение вокруг нее, выкрики уличных торговцев, плач детей, руки попрошаек сразу же отвлекли ее от собственных забот. Она шла, позабыв обо всем, сворачивая с одной улицы на другую. Некоторые из них были такими узкими, что дома с черными балками, скрепленными белой штукатуркой, почти смыкались над ее головой. Так она шла целый час, когда вдруг поняла, что уже давно должна быть в гостинице. Но как туда вернуться? Внезапно она осознала, что не знает, где находится. Покахонтас еще ни разу в жизни не заблудилась, но это был чужой мир. Здесь не было тех знаков, читая которые, она нашла бы дорогу в Виргинии. «Здесь все по-прежнему чуждо мне», — подумала она. Потом она вспомнила о реке. Если она выберется к Темзе, то вдоль нее дойдет до знакомых мест. Она повернулась к старухе, продававшей в дверях дома цветы, и спросила, где река. Женщина одарила ее беззубой улыбкой и махнула в сторону другой улицы, но, пройдя по ней довольно долго, она так и не вышла, куда хотела. Ее семья уже наверное волнуется, и мысль об их переживаниях показалась ей нестерпимой. Начинало темнеть, и улицы постепенно пустели. Все добрые люди садились за ужин. Она остановилась около уличных мальчишек, болтавшихся без дела около повозки, и попросила у них помощи.

— Госпоже нужна река, — сказал один.

— Никакая она не госпожа. Чужеземка, вот кто она, — закричал другой. Он поднял булыжник и ударил им по туфле Покахонтас.

— Смотри-ка, как прыгает! — выкрикнул третий.

Она повернулась и, спасаясь, побежала, мальчики набрали еще булыжников и с гиканьем, бросаясь камнями, помчались вдогонку. На полном ходу Покахонтас завернула за угол, поскользнулась на влажной мостовой и упала на колени. Злая, вымокшая, она чувствовала удары камней по спине и рукам. Потом она услышала мужской голос, отогнавший мальчишек, и увидела руку, протянутую, чтобы помочь ей подняться.

Незнакомец откинул капюшон ее плаща и спросил, все ли с ней в порядке. С забрызганного грязью лица Покахонтас яростно сверкнули глаза.

— Я искала реку.

Мужчина заметил ее легкий акцент и врожденную привычку держаться властно.

— Вы перенесли потрясение, и я прошу прощения за испорченных мальчишек. Позвольте мне проводить вас в таверну в двух шагах отсюда, где вы сможете умыться. И вам не помешает выпить.

Она согласилась пойти с ним. Она чувствовала себя грязной и хотела пить, а еще петому, что он был добр, и она подумала, что он наверняка проводит ее до гостиницы.

Таверна была битком набита посетителями, но ее хозяева были отзывчивыми людьми, и у нее потеплело на сердце, когда она принимала оловянную кружку с вином. Поднося вино к губам, она вдруг почувствовала, что должна обернуться. От двери к ней медленно шел Джон Смит, на лице его был испуг. Кружка со звоном упала на пол.

Больше она ничего не помнила, пока не очнулась наверху, в одной из спален, и не почувствовала нежные руки Смита, смывавшие грязь с ее лица, и его поцелуи, которыми он покрывал ее губы и веки. Она поняла, что больше не в силах противиться. Она снова будет принадлежать ему, и он снова откликнется на движение каждой частички ее существа.

Между поцелуями она сказала ему, что должна вернуться к своей семье, потому что они, наверное, уже с ума сходят от беспокойства. Он ответил, что отправил посыльного передать, что она в безопасности, и приказал подать портшез. Потом его руки стали настойчивее, а у нее не достало воли остановить их. Она чувствовала, что Господь оставил ее. Как же еще объяснить, что из всех таверн Лондона Смит оказался именно в этой? Отвечая на его прикосновения, она подумала, что ею, должно быть, овладел дьявол, потому что в ее тело снова вселилось дикое создание, живущее своей жизнью. Он был беспощаден в своей жажде, и она раскрывалась в ответ и ликующая радость ритмичными волнами прокатывалась по ее телу, стремясь к своей вершине. Они разомкнули объятия, но ненасытность страсти продолжала биться внутри них.

— Я шел за тобой, — сказал он. — Мне нужно было напомнить тебе, какие мы, когда вместе. А иначе я не мог дать тебе уйти.

Покахонтас тяжело опиралась на руку Смита, пока он вел ее вниз по узкой лестнице на задний двор и проводил до портшеза. Идя рядом с ним в покое ночи, наполненная их любовью, она наконец спросила, почему он не пришел в тот день — много лет назад. И все получило свое разъяснение. Они могли только посмотреть друг другу в глаза и подумать, как могла сложиться их жизнь, если бы его не ранило, а она не стала бы женой Кокума.

Она пообещала Смиту, что станет видеться с ним, но не слишком часто, потому что в Лондоне у нее много обязательств. Она не сказала ему, что находится в плену своих чувств, что он похитил ее любовь, когда она только становилась женщиной, и потому эта любовь стала частью ее души, источником ее жизни. Что это из-за него и благодаря ему ее жизнь стала тем, чем стала. Не сказала она и о том, что боится своих чувств.

Ее жизнь была по-прежнему полной, насыщенной встречами, праздниками, обедами и балами. Покахонтас окунулась в свою роль посланницы Нового Света с возросшим рвением. Она вела беседы, танцевала, посещала собрания и приемы, и в иные моменты искрилась своим прежним весельем и озорством. Деятельное существование не оставляло ей возможности заглянуть в себя, и потому, когда бы она ни встречала взгляд мужа, ей удавалось подавить угрызения совести. Она старалась выиграть время, чтобы победить свои страхи.

Смит ждал следующей встречи, но не получал от нее ни слова. Он отправил ей осторожное послание. Оно было принято, но не более того. Затем, неожиданно, они встретились на маскараде. Он сел рядом с ней, так близко, насколько осмеливался. Он смотрел на ее высокую красивую грудь под круглым воротником и едва мог удержаться, чтобы не коснуться ее ладонями и не прижаться к ней губами. Раздираемый ревностью, он наблюдал за Ролфом и спрашивал себя, знает ли он о той необузданности, что скрывается под спокойной красотой этой изысканной женщины. Казалось несправедливым, что он должен был похоронить память о прелестной, дикой принцессе с далекого берега, одетой в оленьи кожи и меха. А теперь встретил в Лондоне героиню и дипломата, убранную атласом и драгоценностями, говорящую на трех языках и повсюду желанную гостью. И не доступную для него.

Когда музыка умолкла, он принес ей ужин. Он умолял о встрече.

— Я ненадолго уезжаю в дом своего мужа в Норфолке, — сказала она ему. — Когда через несколько недель мы вернемся, я напишу тебе.

В глазах Покахонтас, когда она отворачивалась, застыла боль.

Ролф решил, что осенью, после посещения фамильной усадьбы, им всем надо переехать в Брентфорд. Когда Покахонтас потеряла голос, он встревожился, что Виргинская компания заставляет ее слишком много работать. А в Брентфорде воздух чистый, и они смогут быть подальше от неизбежных посетителей. Он и сам хотел удалиться из Лондона, потому что успех Покахонтас вызывал постоянные вопросы к нему о его женитьбе на столь высокопоставленной даме.

Облако дорожной пыли окутывало кареты Ролфов на всем их недельном пути в Хичем в Норфолке. Покахонтас казалось, что поездка никогда не кончится. Покинув увеселения Лондона, она поневоле думала о Смите. Их физическое влечение друг к другу воскресло, словно и не существовало нескольких лет разлуки. Ее это не удивило, потому что она никогда не переставала тосковать по нему, но, счастливо выйдя замуж, полагала, что ее чувство к нему умрет, если они не встретятся вновь. Она вспомнила свою первую встречу с Кокумом в Кекоутане, когда ее желания только пробуждались. Когда она, только становившаяся женщиной, танцевала той теплой ночью, у нее родилось предчувствие того, что всю свою жизнь она будет пленницей своего тела. Она боялась себя.

Еще в эти долгие часы путешествия в замкнутом пространстве Покахонтас молилась, хотя и сомневалась, что Бог все еще заботится о ней, теперь, когда она так погрязла в грехе. Она думала о Виргинской компании и своих обязательствах перед ней. Если кто-то узнает, что она прелюбодейка! Она содрогнулась.

Со всем пылом она отдалась заботам о семье, пытаясь чрезмерным вниманием к ней искупить страсть к другому мужчине.

Когда они останавливались, чтобы немного размяться, она видела над собой яркое синее небо, и оно успокаивало ее, и ей до боли хотелось растянуться в траве.

Вся семья Ролфов встречала их на ступенях Хичем-холла, когда кареты наконец-то остановились. Воссоединение с родными было радостным, и новую семью Ролфа сразу же окружили гостеприимством. С первого же вечера после обильного ужина с торжественными тостами, с гусем, Покахонтас почувствовала, будто всю жизнь была членом этого семейства. Их доброта вызывала в ней сильные угрызения совести, когда она думала о своем двуличии.

Летние дни сменяли один другой, и маленькому Томасу так понравилась эта жизнь, что он заявил матери и отцу, что не хочет уезжать. Дяди, тетки и бабушка с дедушкой привязались к нему всей душой и выполняли каждое желание необычного маленького отпрыска принцессы. Покахонтас впервые в полной мере осознала, что представляет из себя английское наследие ее сына, которое уходило корнями в глубь веков, к Норманнскому завоеванию. Ребенок был такой же частью Англии, как и Виргинии. И она, не раздумывая, согласилась позировать с ним для портрета. Он останется родным Ролфа как память о них до следующего их приезда из Нового Света.

День за днем Покахонтас наблюдала за Томасом в кругу его родственников. Они с Джоном Ролфом обсуждали возможность оставить его здесь и отдать в школу. Но, поиграв пару недель с этой затеей, согласились, что место мальчика в Виргинии, где он будет расти и развиваться вместе с новой страной. Правда, в глубине души она хотела бы на несколько лет остаться с Томасом в Лондоне, чтобы, пусть кратко и тайно, но видеться со Смитом. Но чем явственнее звучали для нее порывы ее сердца, тем тверже осознавала она, что ее долг — жизнь с Джоном Ролфом в Виргинии.