В разгаре хлебная уборка,
А урожай – как никогда.
Гласит недаром поговорка:
Берут навалом города.
Как в океане небывалом,
В загаре и пыли до лба,
Штурвальщица крутым увалом
Уходит на версты в хлеба.
Людей и при царе горохе,
Когда владычествовал цеп,
Везде, всегда, во все эпохи
К авралу звал поспевший хлеб.
Толпились в поле и соломе,
Тонули в гаме голоса.
Локомобили экономий
Плевались дымом в небеса.
Без слов, без шуток, без ухмылок,
Батрачкам наперегонки,
Снопы к отверстьям молотилок
Подбрасывали батраки.
Всех вместе сталкивала спешка,
Но и в разгаре молотьбы
Мужчина оставался пешкой,
А женщина – рабой судьбы.
Теперь такая же горячка, —
Цена ее не такова,
И та, что встарь была батрачкой,
Себе и делу голова.
Не может скрыть сердечной тайны
Душа штурвальщицы такой.
Ее мечтанья стук комбайна
Выбалтывает за рекой.
Выбалтывает за рек когда владычествовал цеп,
Везде, всегда, во все эпохи
К авралу звал поспевший хлеб.
Толпились в поле и соломе,
Тонули в гаме голоса.
Локомобили экономий
Плевались дымом в небеса.
Без слов, без шуток, без ухмылок,
Батрачкам наперегонки,
Снопы к отверстьям молотилок
Подбрасывали батраки.
Всех вместе сталкивала спешка,
Но и в разгаре молотьбы
Мужчина оставался пешкой,
А женщина – рабой судьбы.
Теперь такая же горячка, —
Цена ее не такова,
И та, что встарь была батрачкой,
Себе и делу голова.
Не может скрыть сердечной тайны
Душа штурвальщицы такой.
Ее мечтанья стук комбайна
Выбалтывает за рекой.
И суть не в красноречьи чисел,
А в том, что человек окреп.
Тот, кто от хлеба так зависел,
Стал сам царем своих судеб.
Везде, повсюду, в Брянске, в Канске,
В степях, в копях, в домах, в умах —
Какой во всем простор гигантский!
Какая ширь! Какой размах!