Тот день Агнесса помнила во всех подробностях и после вспоминала не раз, пытаясь понять, с чего же все началось.

Когда она встала утром, дом пустовал. Стефани еще не пришла, а Джек куда-то ушел. Входная дверь была приоткрыта, и в нее вливалось, пересекая комнату, широкое полотнище солнечного света. Цвет предметов, попавших в него, словно бы изменился, но в то же время остался прежним; Агнесса никогда не могла понять этой загадки. Она медленно прошлась по комнате, думая о том, как странно бывает: иногда человек так сильно стремится куда-то, что начинает чувствовать присутствие собственной души уже не там, где находится тело, а совсем в других краях. Ее душа уже давно была в Вирджинии.

Агнесса оглянулась на дверь: раз она не закрыта, значит, Джек скоро вернется. Он и вправду вернулся, с волосами, еще влажными от океанской воды; лицо его, сейчас довольно спокойное, хранило следы приятного утомления; глаза блестели. В нем чувствовалась внутренняя собранность; похоже, он хотел сегодня что-то решить или намерен был отправиться куда-то по важному делу.

Агнесса с утра была настроена взволнованно-приподнято, ее охватила все нарастающая уверенность в том, что именно сегодня придет долгожданный ответ, и потому она, отступив от своих правил, решила поболтать с Джеком.

— Ты был на берегу? — спросила она. — Вода еще, наверное, холодная?

Джек стоял возле камина и разглядывал безделушки на полке. Он обернулся и ответил кратко:

— Скоро нагреется.

Потом опять принялся рассматривать статуэтки. Агнесса полюбопытствовала, что его так заинтересовало, и Джек, взяв одну из мраморных фигурок, ответил:

— Крылатый конь. — А потом, немного помолчав, сказал: — Если б у меня был такой конь, я бы посадил на него тебя, и мы прокатились бы по той звездной дороге, что зовется Млечным Путем.

Агнесса замерла, поражённая его словами. Что-то они ей напоминали, она почувствовала вдруг запахи степных трав и свежесть ночного ветра — великую власть ощущений. Да, это было тогда, когда они, двое отважных странников, верхом на лошадях пересекали страну и, останавливаясь на ночлег, вели порой такие разговоры. Они лежали на траве и смотрели наверх, в огромное небо, похожее на черное полотно, в котором некто неведомый и всевластный проколол большие и малые дырочки: из них лился на землю далекий серебристый свет. Иногда небо словно бы приближалось, будто грозя упасть и накрыть спящую долину, а порой отдалялось, превращая путников, завороженно глядящих в него, недосягаемое, в маленькие, дерзкие ничтожества.

— А если бы я не согласилась ехать с тобой? — прошептала Агнесса.

Джек ответил так же спокойно, точно не замечая ее взволнованности.

— Если бы я смог вознести тебя так высоко, ты не отказалась бы, Агнес!

— И ты сумел бы совладать с таким конем?

Джек улыбнулся воскрешенной улыбкой.

— Есть вещи, ради которых я смогу совладать с чем угодно.

Он поставил статуэтку на место, но Агнессе вдруг захотелось продолжить игру: ее заинтересовало то, что он говорил. И еще она подумала о том, что в этом человеке воли к жизни порою куда больше, чем в ней самой. Она хотела выразить свое презрение к той неотвязности, с которой он преследовал ее, но сама, между тем, испытывала иногда прямо противоположные чувства. Она понимала, что сама давно опустила бы руки, похоронила бы все надежды, а Джек все еще стремился к чему-то, на что-то надеялся. Может, Орвил и был прав, говоря, что она дает тайную поддержку этим надеждам, но не мог же Джек в самом деле читать в ее сердце, а внешне она держалась так холодно, как только умела. Но… ведь у любящих особое чутье, ответный свет они увидят непременно, как бы он ни был слаб! Хотя иногда ей казалось, что чувство Джека — уже не любовь, а всего лишь какая-то болезненная привязанность.

— А если бы я испугалась?

— Нет! Стоит тебе представить это, как наяву, — и ты сразу поймешь, что не испугалась бы. Ты бы, может, побоялась дать волю таким мыслям, хотя напрасно. Иногда полезно освобождаться хотя бы внутренне…— А потом внезапно добавил отрезвляюще-резко: — Но чаще это бывает невыносимо!

Агнесса опустила голову, но потом опять взглянула на него. Нет, что ни говори, она счастливая женщина! Многие ведь так и проживают век, никем не замеченные, по-настоящему не любимые; их души, точно неоткрытые звезды, гаснут вместе с иссякшим жизненным потоком и никому не приходит в голову задуматься, стоили ли они чего-нибудь! А ее, недостойное создание, любят, тянутся к ней…

Да, Джек прав, мысли — единственное настоящее уединение человека. Но не все можно позволить себе даже в мыслях, хотя он имел в виду нечто другое.

Нет, так не мог говорить человек бесчувственный и глупый; Агнессе захотелось вдруг сказать ему что-нибудь хорошее, как в дни болезни, но она заставила себя сдержаться.

— Садись за стол, — обыденным голосом произнесла она. — Стефани задерживается, я сама что-нибудь приготовлю.

Она ушла на кухню и вскоре вернулась. Не прошла в комнату, а остановилась в дверях и оттуда глядела на Джека, который не замечал ее или делал вид, что не замечает. Агнесса словно только сейчас увидела, как он опять изменился. До их разлуки он всегда выглядел одинаково или почти одинаково в любые моменты жизни, теперь же вид его менялся так часто, как часто менялось его настроение или самочувствие, — на лицо ложились тени усталости или уныния: запасы жизненных сил истощились. Но, между тем, она вспомнила, каким Джек был зимой: бледный, худой — кожа да кости! Никто не верил, что он выживет, но он выжил и довольно быстро восстановил свои силы. Его натренированное с юных лет тело устояло против невзгод; лицо вновь загорело, и прежняя улыбка иногда появлялась на нем. Сейчас Агнесса видела: глаза его так же блестели, волосы все так же густы; они были жесткими от морской воды, и Агнесса поймала себя на желании коснуться их рукой. Собственно, с того самого дня, когда она впервые его увидела, он никогда не переставал ей нравиться, — она позволила себе сделать такое признание, потому что была уверена, что скоро уедет домой. Она знала: Джек останется здесь; чувствовала, что останется, и тогда она наконец вздохнет облегченно. Она охотно разрешила бы ему жить в сером особняке, но знала, что это невозможно.

Она подала ему завтрак. Джек поднял глаза.

— Ты так заботишься обо мне, Агнес! — Он смотрел на нее с едва уловимой усмешкой, взглядом, пронизывающим насквозь, и — Агнесса уже научилась разбираться сейчас не пытался заглянуть в ее душу, он видел только ее тело через все покровы, и оттого, что глаза Джека блуждали вверх и вниз, с такой откровенностью выражая его желания, Агнесса вся сжалась, одновременно вспыхнув до корней волос.

Джек протянул руку, точно собираясь обнять ее, но тут же отдернул. Иногда его тон и манеры приобретали развязный оттенок, и тогда Агнессе казалось, что вся его сдержанность, смирение и вежливость — сплошное притворство.

Сейчас она попыталась обратить все в шутку.

— Как-никак, а ты мой гость!

Джек удивился.

— Гость? По-моему, мы больше похожи на счастливых супругов.

Агнесса, хотя и нахмурилась, ответила спокойно:

— Не забывай, Джек, у меня есть муж.

— Тогда на…— начал было он, но, увидев, как она застыла с кофейником в руке, осекся. — Нет, ничего.

Облегченно вздохнув, Агнесса села за стол. Сегодня ей особенно не хотелось ссориться.

— Ты куда-нибудь идешь?

Джек кивнул, а когда она спросила, куда, вместо ответа сказал:

— Пожелай мне удачи, Агнес!

Она хотела ответить «и ты мне пожелай», но передумала. Ведь ее удача не могла доставить ему радости.

— Удачи тебе, Джек!

Когда он уходил, то обернулся на пороге и сказал:

— Давай как-нибудь сходим посмотреть на закат. Ты, наверное, помнишь, как здесь бывает красиво?

Агнесса кивнула.

— Да, может быть, и сходим.

Он ушел, а ей пришла в голову мысль о том, что она теперь совсем не вспоминает о том дурном, что было связано с ним. Хотя почему, если хорошее остается в прошлом, нельзя оставить там и плохое? Зачем думать о нем?

Впрочем, Агнесса не стала об этом размышлять, сейчас ее волновало другое. Она спешила на станцию.

А Джек тем временем шел по дороге, ведущей в сторону от города. Шел и думал о ней, как и Орвил — за много миль отсюда. Джеку казалось, что порой он не понимает Агнессу: если бы к нему кто-нибудь тянулся так, как он тянется к ней, он не смог бы его оттолкнуть, хотя он и говорил себе постоянно, что ему не нужен никто. Нет, он был одиночкой поневоле, а не по призванию, потому что всегда страдал от одиночества, вся жизнь не примирила его с этим постоянным спутником. Он не задумывался над тем, почему так прикипел именно к Агнессе. Все предыдущие и последующие связи стерлись из памяти почти без следа; воспоминания о них если и были, то походили на легко рвущуюся липкую паутину, на которую иногда натыкаешься в темных углах, и только Агнесса осталась во сне и наяву желанной всегда, жемчужиной, видимой сквозь толщу прозрачной воды, чистая, сверкающая, хотя теперь недоступная. Бывали, и нередко, моменты, когда Джеку казалось, что он может ее достать, но в последнее время ему все чаще хотелось избавиться от такого желания. На днях его окликнула проститутка из портового борделя, и Джек прошел мимо, подумав, что мог бы, пожалуй, с ней пойти и хотя бы на вечер забыть об Агнессе. С чего он вбил себе в голову, что с ним не сможет жить самая последняя дрянь, но при этом он сам не подпустит к себе ни одну женщину кроме Агнессы? Сколько же можно думать о ней, и только о ней? Он так и не нашел путей, которыми можно к ней приблизиться, ничто не помогало: ни любовь, ни холодность… Он пытался заговаривать с нею о ребенке, но каждый раз замолкал, потому что видел, как ей это неприятно. Иногда он еле сдерживался, чтобы не крикнуть: «Думай что хочешь, Агнесса, каким бы я ни был, я — для тебя!» А порой ему хотелось ей отомстить, хотя он и чувствовал: на это его рука не поднимется. Он решил насколько возможно изменить свою жизнь, он желал снова стать нормальным человеком и избавиться от Агнессы; нет, не пулей, выпущенной из револьвера в свой висок, а иным путем.

Джек глядел по сторонам: благодатный край! Он видел знакомые с детства виноградники — целые плантации зеленых рядов по обе стороны дороги; еще дальше шумели листвой гибкие тополя, по обочинам рос колючий кустарник… Это были удивительные места, где большое не подавляло малое, где каждое имело свою значимость в окружении другого, и все казалось по-своему прекрасным, даже самая ничтожная травинка на склоне высокой горы. Так всегда бывает в природе, иначе, чем в людском мире, но Джеку казалось, что это возможно только здесь. Здесь даже одиночество не так угнетало, и Джек внезапно решил, что никуда отсюда не уедет. Агнесса может ехать к своему Орвилу, но он останется, хотя и будет тосковать по ней и по Джессике, о которой всегда вспоминал с теплотой. Он не мог сказать, что любит ее, просто он знал, что этот ребенок — кровно близкое ему существо. Он никогда раньше не задумывался над тем, что женщина когда-нибудь может родить ему ребенка, но, если уж на то пошло, матерью своих детей он мог представить только Агнессу. А Агнесса… Впрочем, о ее ребенке от Орвила, как и о самом Орвиле, Джек почти не вспоминал.

Он шел и шел; ноги мягко, почти невесомо опускались в густую белую пыль, глубоко погружаясь в нее; казалось, будто идешь по перине. А ведь он проезжал по этой дороге несчетное количество раз! Он оглянулся: пусть что-то и изменилось, но самое прекрасное и великое — солнце, горы, сухой и прозрачный, точно звенящий легкий воздух — остались прежними.

Джек был уверен: в этих краях его вряд ли найдут. Далеко от того места, откуда он сбежал; портовый город, где много приезжих, среди которых легко затеряться, да и вообще… свой край защитит, как защищают порой стены родного дома тех, у кого он есть.

Ветер несся навстречу непрерывным потоком, сильный и горячий южный ветер, и так потрясающе красиво было кругом, что одинокому путнику впору казалось сесть и сказать себе: «Чем прекраснее, радостнее кажется нам внешний мир, тем острее чувствуем боль внутри. Мы ходим по земле, уходящие вглубь себя замкнутые миры, зашифрованные судьбы, ключ от которых в руках молчаливой смерти; мы плывем по морю жизни, как корабли, или валяемся на ее дорогах, как камни, и все мы одни, потому что неповторимы, хотя и бываем порой обмануты кажущимся сходством наших мыслей и чувств, слиянием душ, призрачным, как все наши самые большие надежды. А жизнь, она вообще придумана неизвестно зачем, потому что все уходит, и ничто не бессмертно».

Джек обязательно сказал бы так, если б только сумел.

Он дошел до конного завода даже быстрее, чем предполагал: судя по солнцу, не было еще и полудня. Территория завода, обнесенная новыми высокими стенами, заметно расширилась, ворота тоже поставили новые; в них, по-видимому, нельзя было войти так просто, как раньше. Джек подошел к охранявшему их человеку, объяснил, зачем пришел, и его пропустили. Он вошел, огляделся по сторонам, и тут же дикая безудержно-волнующая радость охватила его: в просторных загонах он увидел множество прекрасных породистых лошадей, он почувствовал наяву все то, что снилось ему столько лет. Здесь был его дом, его стихия.

Солнце обжигало лицо, но внутренний жар был еще сильнее; Джек ощутил внезапный прилив сил юности, как много лет назад.

Он повернулся, заметив идущего навстречу человека. Это был помощник управляющего, новый, как отметил про себя Джек. Любопытно, остался ли тут кто-нибудь из тех, с кем пришлось работать когда-то? Несколько минут спустя Джек узнал собеседника: это был Берт, простой, бесхитростный парень, с которым ему случалось проводить время в одной компании еще до знакомства с Агнессой. Вот как, значит, Берт дослужился уже до помощника управляющего? А ведь он не был лучшим в те времена, когда они работали вместе. Джек вздохнул: лучшим был он сам! Конечно, может, его и не поставили бы на это место, а может… И сотый раз за последнее время он подумал о том, что, не встреть он Агнессу, возможно, имел бы многое, вплоть до собственного ранчо! Не век же был бы у него ветер в голове! И среди десятка-другого девчонок, что крутились вокруг, он нашел бы, наверное, неплохую подругу, пусть намного проще Агнессы, ну и что! Зато и жизнь не оказалась бы такой мучительной и сложной…

Джек, не признаваясь Берту, что они когда-то были знакомы, объяснил, что хотел бы получить здесь работу. Тот отнесся к нему дружелюбно и ответил, что такое возможно: им нужны люди. Они почти заканчивали разговор, когда подошли двое мужчин и спросили, в чем дело. По их виду и по тому, с какой готовностью Берт изложил им суть, просьбы Джека, тот понял, что перед ним важные лица, один из которых, вероятно, сам управляющий. Тоже не прежний: мистера Тревиса Джек хорошо помнил. Очевидно, вновь прибывшим проситель чем-то не понравился, это можно было заметить по враждебно-хмурым взглядам, которыми они его окинули. Джека это нисколько не удивило, он привык к неприязни и недоверию, издавна окружавшим его.

— Он умеет объезжать лошадей? — повторил мужчина, солидный господин; к таким Джек испытывал давно укоренившиеся враждебные чувства. Должно быть, человек это понял; потому что минутой позже Джек услышал фразу: — Кто знает, так ли это! Помните, мы взяли парня, который уверял нас, что укротит любого коня, а сам даже не знал толком, как их седлают? Нужно еще поглядеть, что он может, к тому же Эвелина хотела увидеть, как это делается.

Второй кивнул. Берт молчал, но в его глазах Джек заметил неодобрение. Он еще раз глянул на управляющего: прежние сами, случалось, выполняли ту же работу, что и подчиненные, они и становились главными потому, что умели делать ее лучше всех. Такими были Александр Тернер и двое других управляющих, с которыми Джеку довелось работать. А этот, видно, только и горазд, что распоряжаться. Джек почувствовал раздражение и злобу от необходимости подчиняться. Он мог бы, конечно, отказаться, но тогда, ни за что не получит работу.

Подошла неизвестно откуда взявшаяся молоденькая особа, облаченная в шелковое платье, с кружевным зонтиком в руке, дочь или племянница управляющего.

— Эвелина, сейчас ты увидишь то, что хотела.

Джек вспомнил, как когда-то тоже укрощал коня напоказ, и именно это пробудило интерес Агнессы, позднее перешедший в увлечение. Но тогда Джек немного поломался, скорее, для вида; в те времена он был еще очень молод, самоуверен, силен и смел, ему и в голову не приходило, что что-то может не получиться.

— Вон та лошадь. — Управляющий показал на крупного жеребца в загоне напротив.

— Может, не нужно, папа, если это опасно! — донесся до Джека мелодичный, голосок девушки.

— Если он действительно умеет, то не опасно, дорогая, — успокоил тот.

Джек знал, что он лжет: можно тысячу раз проделать это, и ровно тысячу раз риск будет существовать. Управляющий, наверное, тоже понимал, но судьба незнакомца его не интересовала, он просто хотел развлечь свою дочь, как Джек хотел получить работу: одно менялось на другое.

Джек остановился, почувствовав нерешительность. Нет, он не боялся за свою жизнь, просто не был уверен, что сумеет это сделать сейчас. Почему, он не понимал, но знал совершенно точно, уже когда прыгал на спину коня: что-нибудь будет не так.

В последний момент он видел краем глаза, как девушка, беспечно смеясь, говорила что-то отцу, самоуверенному господину, из тех, что тешатся самой ничтожной властью. У Джека давно уже не было ни господ, ни хозяев, и он не желал их иметь. Но он так хотел вернуться сюда…

Он все сделал правильно; чего не помнил он сам, то сохранилось в памяти тела. Может быть, его хватка ослабла или он упустил тот момент, когда, еще можно внушить свою волю взбешенному животному, или позволил разуму принять слишком большое участие в деле, но только, когда лошадь, удвоив усилия в попытке освободиться, разъяренная, завертелась, подбрасывая то перед, то зад, Джек почувствовал, что теряет равновесие. Не только тело коня, но и его собственное тело не подчинялось ему. Не хватало дыхания, гибкости и силы рук и ног; он не чувствовал вдохновенных способностей подчинять себе другие существа, его выучка полетела к черту, он утратил талант наездника, он не годился больше ни на что! Приступ головокружения был непродолжителен, Джек даже не понял, что произошло. Он почувствовал сильный удар, от которого на миг потемнело в глазах, и очнулся лежащим в пыли. Освободившийся конь стремительно уносился прочь.

Джек медленно поднялся с земли, молча проклиная небеса, под которыми родился.

Девушка уже не смеялась; впрочем, в ту сторону Джек не взглянул. Он, пошатываясь, плелся к выходу, когда его нагнал Берт.

— Эй, погоди! Постой, слышишь! Зачем же так уходить?

Джек скользнул по его лицу мрачным взглядом.

— Что же мне еще здесь делать? — выдавил он. Берт вышел вместе с ним за ворота.

— Не повезло тебе сегодня, но с кем не бывает! Ты, должно быть, занимался этим давно?

— Лет десять назад.

Берт остановился.

— Ого! Тогда удивляться нечему. И за месяц можно выйти из формы. А где ты работал?

— Здесь.

— Здесь?! — смотрели друг на друга. Берт, казалось, очень обрадовался. — А я думаю: что-то в тебе есть знакомое, будто когда-то тебя уже видел.

— Я тебя сразу узнал… Ты, значит, уже кое до чего дослужился…

И хотя это было сказано с полным безразличием, Берт, казалось, смутился.

— Да, вот…— полувиновато произнес он, но потом, рассмеявшись, хлопнул Джека по плечу и заговорил запросто, как в старые добрые времена. — Как тебя зовут, я забыл?

— Джек.

— Джек…— повторил Берт, пытаясь припомнить. — Очень многие поразъехались, кое-кто остался, но никто не возвращался, ты первый. Где ж ты был все это время?

— Да так, бродил по свету.

Берт задумался на секунду, потом решительно произнес:

— Знаешь, приходи завтра или когда захочешь, я договорюсь, чтоб тебя взяли!

Джек смотрел в землю.

— Может быть…

Он уходил все дальше и дальше от конного завода. Обещания Берта мало изменили его отношение к случившемуся. Сегодняшнее падение с лошади было не просто досадной случайностью, он осознавал его как крушение своих последних надежд. Он чувствовал себя так, словно сейчас по-настоящему умер.

Агнесса быстро шла к серому особняку, иногда останавливаясь на секунду, чтобы унять стук, обрадованного сердца. Дома, экипажи, люди — все казалось праздничным, а может, она и не замечала ничего, а видела только заключенное в конверт долгожданное счастье.

Агнесса так спешила, что долго не могла вставить ключ в замочную скважину. Поднялась наверх, нетерпеливо, на ходу сбрасывая шляпку, перчатки; придвинула качалку к окну и надорвала конверт.

Развернула белые листы, быстро пробежала глазами первые строки. Сразу обратила внимание на сухие фразы приветствия. Агнесса и Орвил никогда не писали друг другу писем, Агнесса вообще в жизни не получала посланий от мужчин, но она ждала совсем других слов, тех, что сразу согрели бы сердце. Ее улыбка потухла. После Орвил писал о детях: все они были здоровы; он сообщал, чем они занимаются, как живут. Тон письма в этом месте был доброжелательно-спокойным, и Агнесса, хотя и вытирала навернувшиеся на глаза слезы, несколько успокоилась. Затем Орвил перешел к главному:

«Признаться, я был удивлен, получив твое письмо, — писал он, — и не сразу решил, что ответить». — Агнесса пропустила несколько незначительных фраз и читала дальше: «Знаешь, Агнесса, сейчас я живу спокойно, потому что даже твоя дочь куда более светлое и жизнерадостное существо, чем ты. Должен сказать тебе, что она знает правду, кроме самого страшного, разумеется, но наши отношения не изменились (этого Агнесса от Орвила не, ожидала, но не огорчилась; может быть, из-за последней фразы: теперь она жадно цеплялась за любые светлые нотки, могущие поддержать надежду). Я побывал у ее учительницы: Джессика добилась больших успехов…» — Агнесса остановилась. Да, ее девочка одарена большим, чем она сама, но они всегда должны быть рядом, ибо дар материнского сердца — любить и оберегать — нужен каждому, как вода и воздух, как солнечный свет. Пусть ее дочь сильна своими способностями, душа Джессики хрупка, и ее, Агнессы, первейшая цель и стремление, а возможно, и весь жизненный смысл, — помочь сохранить этот тонкий мир, не дать ему разбиться о тяжелые камни, которыми усеяна беспощадная дорога жизни.

«Мисс Кармайкл произвела на меня очень хорошее впечатление: милая, добрая, к тому же, интересная собеседница. Она искренне заботится о будущем Джессики. К счастью, в наше время еще встречаются настоящие леди». — В этих словах Агнесса усмотрела намек, иначе зачем было такое писать. Это больно кольнуло ее: раньше внимание Орвила было приковано лишь к ней одной, а теперь она и не леди, и плохая мать своим детям…— «Ты не могла просто радоваться жизни, жить так, чтобы не мучить себя и других. Теперь я понял, что всегда незаметно для себя старалась избавиться от какой-то сидящей в глубине тоски, излечить, загладить свою несуществующую вину. Наверное, это пошло еще с тех времен, когда я только женился на тебе, женщине, которая меня никогда по-настоящему не любила. Я так хотел, чтобы ты жила чувствами, а не разумом, но ты не могла, быть может, потому, что их, этих чувств, было слишком мало».

— Нет! — прошептала Агнесса. — Я любила тебя, Орвил, ты знаешь! И ты был счастлив со мной! Ты хочешь дать мне понять, что желал что-то получить от меня и не получал?

Она вспоминала их жизнь и не верила тому, что он писал. Неужели люди, столь близкие друг другу, могут в один момент стать чужими? Неужели от обиды он перестал ее понимать? Или она сама чего-то не смогла понять?

«Ты можешь желать что хочешь, Агнесса, и знай: как мать Джерри ты будешь нужна мне всегда. Я знаю: ты пожелаешь вернуться, и я не настолько жесток, чтобы отнять детей у матери и мать у детей. Я имею в виду настоящее возвращение, когда ты без слез и отчаяния хладнокровно решишь пожертвовать своими чувствами хотя бы ради них; впрочем, можешь этого и не делать: право выбора, как всегда, за тобой. Прочитав твое письмо, я подумал, что ты уже раскаиваешься в том, что совершила, но ты, наверное, просто мечешься, как обычно. Если тебя мучает совесть — напрасно, в этот раз ты поступила честнее, чем всегда, по крайней мере, с собой».

— Да что я такого сделала, Орвил! Да, обманула, о… Неужели душа твоя — глухая стена?! — воскликнула она, роняя листки, а сердце стучало неровными ударами. «Как мать Джерри», «как мать Джерри»…

Господи, зачем он с такой безжалостной, унижающей настойчивостью толкает ее в объятия другого мужчины! Она поняла, что значат все эти слова о чувствах. Орвил опять намекал, что у нее было так с Джеком, он, очевидно, полагал, что она и сейчас живет с ним. Кто-то проболтался: Френсин или, может быть, Молли… Разумеется, кто, поверит теперь, что Джек не трогал ее и пальцем все время, пока был в ее доме! Она спрашивала себя: поверила бы она или нет, что Орвил может изменить ей? Нет, и даже если нашлись бы улики, но он сказал ей, что это неправда, поверила бы ему. Конечно, с нею был другой случай: она жила с другим мужчиной еще до замужества…

— Но ведь ты знал об этом, Орвил? — продолжала она воображаемый разговор. — И ты это принял, а теперь не хочешь верить мне, обвиняешь меня в том, чего я не совершала! Да, я понимаю, ты даже частичку моей души не согласишься разделить с кем-то еще… И я бы не согласилась, наверное…

Она подняла письмо и заставила себя читать дальше.

«Тебе нужно больше думать о чувствах других людей, Агнесса. Не знаю, готова ли ты к своему возвращению, но я еще не готов. Думаю, пока время терпит („А дети? — подумала Агнесса, — а я?“). Потом ты, конечно, вернешься, если не передумаешь, и я решу, как лучше устроить свою и твою жизнь. На первом месте, разумеется, будут интересы детей».

«Интересы детей»… «Твою» и «свою», а не «нашу»…

Агнесса отложила первый лист. На втором ровным крупным почерком было выведено: «Здравствуй, дорогая мамочка!» Это было послание Джессики, обычное письмо ребенка. Джессика писала о своих школьных делах, о подружках, о Керби, о Бадди, словом, обо всем.

«Мы очень огорчены, что ты пока не можешь приехать. Я читаю Джерри на ночь сказки и говорю ему о тебе, хотя Френсин и сказала, что не надо, иначе он будет плакать. Приезжай скорее! Мы с папой очень тебя ждем! Рей передает тебе привет. Я соскучилась, мамочка…»

Агнесса, сложившись пополам в качалке, разрыдалась. Потом она лежала на кровати и тоже плакала долго-долго, наверное, несколько часов, до тупой, пульсирующей боли в голове; успокаивалась было, но затем начинала снова.

Она была совсем одна, душа словно бы покрылась траурной пеленой, а сердце ощущалось как кровавый сгусток.

Такплохо, как в тот день, ей никогда еще не было.

Ближе к вечеру Агнесса нашла в себе силы выйти из комнаты и спустилась вниз. Солнце склонялось к западу, красноватый свет проникал через неплотно задвинутые шторы; Агнесса ждала созвучной своему настроению пасмурной хмурой погоды, неба в тучах, дождя или даже урагана, а вместо этого вечерний воздух плыл над городом теплой прозрачной волной, и закат, похоже, обещал быть изумительно красивым.

Странно пугающим показался бой часов в гостиной. У Агнессы было впечатление, что она нанизала все мгновения этого дня на невидимую нитку, как жемчужины, и держала в руке, а потом они выкатились вдруг из ладони пустыми деревянными шарами.

Она вошла в гостиную и вздрогнула, увидев человека. Это был Джек; он сидел на полу перед камином и смотрел туда, где должно было гореть и не горело пламя. Он повернулся, услышав шаги, и Агнессе показалось, что лицо у него совершенно мертвое, без единого проблеска внутреннего света.

Агнесса вспомнила, что хотела попить воды. Здесь стоял графин, но ей почему-то не захотелось нарушать тишину этой комнаты лишними звуками. Она вернулась из кухни со стаканом и села в углу дивана. Ей было спокойнее здесь, она чувствовала, что не может сейчас остаться одна. Она боялась увидеть свое лицо и свои глаза; ей казалось, это будет жуткое зрелище. Она бы очень удивилась, если б узнала, что выглядит, в общем, как обычно.

Она пила бесцветную прозрачную воду, а свет заходящего солнца превратил ее в густо-розовый с золотым оттенком напиток, точно это было вино, золотистое вино заката, пролившееся с вечерних небес, где боги поднимают бокалы за вечную жизнь и вечное счастье, неведомое тем, кто живет на земле.

Джек молчал и не двигался. Агнесса поежилась, словно от холода, и комната вдруг показалась ей похожей на склеп.

«Господи, что происходит?» — подумала она и негромко позвала:

— Джекки!

Она не могла больше плакать и переживать, просто не было сил. К счастью, в человеческом сознании для всего существуют пределы.

Джек повернул голову. Его лицо показалось Агнессе похожим на маску с прорезанными в ней отверстиями для глаз, потому что только эти глаза и двигались, хотя бы немного жили, тогда как все черты лица будто окаменели. Да и глаза были странные, с какой-то пеленой, как в тот день, когда он чуть было не умер у нее на руках. Но на сей раз это была не смерть, а застывшее глубокое отчаяние.

И он не отозвался; как ни была Агнесса расстроена своим собственным горем, это ее напугало.

— Что-нибудь случилось? — спросила она. Еще пару часов назад она обвинила бы его в теперешних несчастьях, но сейчас все перегорело.

Агнесса знала: останься она в такой вечер одна в доме, сошла бы с ума. Бывают моменты, когда человек не может один, просто не может.

— Уходи, — сказал Джек, когда Агнесса повторила свой вопрос. — Мне все надоело до смерти. И особенно ты! Уходи!.. Не из комнаты, — добавил он, увидев, что она поднимается, — а из меня, из меня, понимаешь?

Он так взглянул на нее, и такой странный был у него голос, что Агнесса, вздрогнув, чуть не уронила стакан. Если бы Джек продолжал так смотреть на нее, она испугалась бы и убежала, но он отвернулся, и она заставила себя остаться.

Она не знала, что ответить, и произнесла только:

— Я понимаю свою вину, так же, как и ты, наверное, понял свою, и я надеялась, мы уже простили друг друга.

— Не в этом дело, — сказал он, — прощу я тебя или нет, буду ли ненавидеть — какая разница! Я хожу как с ножом в сердце, а вытащить его не могу! Не в моей это власти. — Он тяжело вздохнул, а потом добавил, уже как будто спокойнее: — Хотя, конечно, и не в твоей…

Агнесса почувствовала себя лучше оттого, что он стал говорить с нею. В нее вошло вдруг что-то такое, что ощущала она тогда, когда они виделись в последний раз у него в комнате, далекий отголосок тех времен, когда они были близки.

— Я бы избавила тебя от этого, если б могла, я понимаю, кактебе тяжело, и не желаю, чтобы ты страдал. Но… я не могу.

— Я же сказал, что знаю. — Он хотел еще что-то добавить, но промолчал.

— Скажи, Джек, — очень медленно произнесла Агнесса, — как ты думаешь, если один человек разочаровывается в другом, это страшно?

Он продолжал внимательно глядеть в несуществующее пламя.

— Да, страшно, конечно, но ведь, если разобраться, это еще не конец. Люди, бывает, разочаровываются, а потом начинают думать обратно. Вот когда тебя разлюбят, это настоящий конец.

Нет, Орвил говорил, что разочаровался в ней, но что разлюбил, не говорил. И в письме его таких слов тоже не было. Он только писал, что она не умеет ценить радости жизни и не желает откликаться на голос своих подлинных чувств.

— Почему ты так думаешь?

— Не думаю, а знаю. Я это испытал. Сколько раз ты повторяла мне, что я тебе больше не нужен, что ты не любишь меня! Разве нет? Ты была права, когда говорила, что у меня нет гордости, а ума хватает только на то, чтобы бегать за тобой и от тебя же выслушивать оскорбления и упреки. Я никогда не пытался состязаться с Орвилом, не пытался дать тебе понять, что я лучше, я понимаю, что это не так. Я… сам не знаю, чего хотел. Сегодня вечером я уйду отсюда. Я действительно очень устал.

Он говорил полубезразлично, как о давно отболевшем, но Агнесса не верила его интонации. Она не услышала и половины того, что в свое время наговорила ему, а уже чувствовала себя почти мертвой. Она удивилась вдруг, как могла говорить такое Джеку. Она вспомнила, как он сказал ей когда-то, что она тоже прекрасно умеет убивать.

Агнесса встала, подошла сзади к Джеку и положила руки ему на плечи. Он несколько секунд не двигался, словно прислушиваясь к чему-то, но потом резко дернулся, сбрасывая ее ладони.

— Знаешь, Агнес, заведи себе собаку; не такую, как Керби, а бездомную дворняжку, и то ласкай ее, то бей, корми досыта хлебом, но при этом постоянно поддразнивай куском мяса — увидишь, что получится!

Агнесса отошла.

— Извини.

— У меня сегодня очень плохой день, — сказал Джек немного погодя, а потом, помолчав, добавил: — Знаешь, я ведь не случайно тогда вспомнил, как говорил с тобою в твоей комнате много лет назад. В тот вечер я впервые задумался о том, чего смогу добиться в жизни. Мне вдруг показалось мало того, что я имел, но я надеялся, что если у меня будешь ты, то я чего-нибудь да добьюсь. Даже больше — должен добиться! Чего я достиг в этой жизни, оба мы знаем! Я не думал, что окажусь еще раз здесь, но вот оказался и почувствовал, что прошел полный круг и вернулся к началу пути с еще меньшим, что когда-то имел. Я потерял все, даже то малое, что было у меня до знакомства с тобой. Хотя нет, совсем даже не малое, я многим заплатил бы за возможность это вернуть. Но платить-то мне нечем: ничего не осталось, ни у меня, ни во мне! Всюду одна пустота! Это очень страшно.

— Ты жалеешь о том, что мы повстречались, Джекки? — тихо спросила Агнесса.

— Боюсь, что так.

— Значит, это я виновата во всем?

— Не знаю. Я теперь не уверен даже в том, что ты любила меня по-настоящему. Настоящая любовь не проходит никогда, она выживает где угодно, ее невозможно поменять на другую, лучшую. Да, Агнес, пожалуй, что я жалею.

— А я — нет. Я рада, что мы когда-то были вместе, что у меня есть от тебя ребенок, что ты выжил, и тогда, и теперь. Мне жаль только, что ты несчастлив, что я не дала тебе счастья, вернее…

— Зачем ты это делаешь? — перебил он. — Зачем ты так говоришь? Раньше я жизни бы не пожалел за такие слова, но ты молчала. А теперь… Жалеешь — не жалеешь, любила — не любила — не все ли равно! Я вбил себе в голову, что был бы счастлив твоей любовью, а так ли это? Может, и нет!

Она отвела глаза. Она говорила искренне: и вот результат. Хотя ведь именно этого она и хотела: чтобы Джек все понял сам и по доброй воле оставил ее.

— Ты сказал, что день плохой. Что случилось? Где ты был?

— На конном заводе.

Он рассказал ей о том, что случилось.

— Но это, по-моему, легко объяснить! — произнесла Агнесса, воспрянув духом, обрадованная тем, что он до сих пор доверяет ей. — Ты совсем недавно перенес тяжелейшую болезнь и еще не оправился. И в последнее время опять себя не берег. Нет, Джек, поверь: всякое умение, даже если кажется, что ты его утратил навсегда, на самом деле можно вернуть.

Вздохнув, он медленно произнес:

— Нет, тут дело не только в этом. Ты женщина, тебе не понять.

— Вдохновение, — прошептала Агнесса, — особого рода, конечно. Как во всяком настоящем деле. Я понимаю.

Она вдруг подумала о том, что он, наверное, иначе относится и к себе, и к ней: раньше человек этот вряд ли стал бы рассказывать ей о своем поражении. Похоже, он ничего уже от жизни не ждал.

Агнесса возразила:

— Нельзя в твоем возрасте ставить на себе крест. Тебе же не восемьдесят.

Джек усмехнулся в ответ на ее неудачную шутку.

— Я чувствую, что мне как раз уже восемьдесят.

Агнесса заставила себя улыбнуться.

— Восемьдесят лет — это дряблая кожа, седые волосы… Пойдем наверх, там есть большое зеркало, ты увидишь, как мы с тобой еще молоды!

Он смотрел на нее не так, как Орвил, у Орвила еще многое оставалось, этот же человек был страшно разочарован во всем: в себе, в ней, в жизни. Агнесса не знала, кто из этих двоих сильнее, но она верила, что именно в Джеке способна постоянно возрождать надежды, до бесконечности, до безумия.

Он болезненно поморщился.

— Не говори «мы с тобой», Агнес, это неправильно. И вообще, все это у меня есть — и морщины, и седина. Там, внутри. К сожалению, так бывает.

Джек смотрел и смотрел в пустой камин, и это становилось невыносимым. Агнесса захотела разжечь там огонь, чтобы тепло потекло навстречу, чтобы глаза Джека озарились если не своим собственным светом, то хотя бы идущим извне, и чтобы им было на что смотреть.

— Джек, — сказала она, — а что ты делал, когда ушел из моего дома? — Голос ее дрожал. — Ты не пытался… что-нибудь сделать с собой?

Он стрельнул в нее взглядом, неясным, быстрым, как сумеречная тень. Глаза Агнессы были широко открыты и казались большими; во всем ее облике сквозила детская беспомощность, сейчас она выглядела не женщиной девчонкой, совсем не понимающей жизнь.

— Да, — ответил он так, словно речь шла о вещах обыденных, — я хотел застрелиться. Из того самого револьвера, в котором кончились патроны.

— Но если бы… я ничего не узнала…— очень тихо проговорила Агнесса.

— Человек может знать некоторые вещи еще до того, как они случаются. Если захочешь, конечно…

Сильный упрек. Да, она могла бы предположить…

И все-таки после он попросил у нее помощи, именно у нее. Почему? Да потому же, почему она стала ухаживать за ним. Из-за этого, нетленного, неизбавимого…

— Куда ты собираешься уйти?

— Какое тебе дело, Агнесса! Все равно ты скоро уедешь…

Это прозвучало, как ей показалось, не утверждением, а полувопросом. Она хотела ответить «никуда я не уеду», но сказала только:

— Еще не скоро. Я не стану тебя задерживать, Джек; если хочешь — уезжай. Но лучше, наверное, завтра, а не сейчас — ночь глядя. И, потом, завтра я спрошу Стефани, не согласится ли она переселиться сюда, чтобы мне не быть одной.

— Ладно, подожду до утра.

Агнесса облегченно вздохнула, и это не укрылось от Джека. Она же в свою очередь заметила, что он вышел из своей мрачной апатии и снова следит за нею. Она почувствовала сомнение, сходное с угрызениями совести: нужно было его отпустить, пусть бы ушел сейчас. Но она ощутила и нечто другое, более сильное: невозможно отпустить его именно в этот вечер.

Агнесса глядела на Джека и думала: вот странно, вроде бы исполняется ее желание, этот человек готовится покинуть ее по доброй воле и навсегда, но она чувствует не радость и облегчение, а тяжесть и сожаление. И не хочет его отпускать.

Куда он пойдет? С его-то участью вечно бояться и убегать, видеть в кошмарных снах веревку с петлей на конце, слышать скрежет тюремных засовов!

— Послушай, Джек, я давно хотела спросить и не решалась: ты ведь многое перенес там… в тюрьме? Что… там было?

Агнесса думала, он ответит что-нибудь страшное, но Джек, немного поколебавшись, сказал:

— Вот уж о чем я меньше всего хотел бы с тобою говорить, Агнесса!

— Но, может быть, потом когда-нибудь…

— Возможно. Хотя не думаю, что мы еще увидимся.

— Хорошо, — прошептала она. Встала, глаза ее загорелись. — Джек! Даже если будет так, обещай мне, прошу тебя, что никогда не попытаешься лишить себя жизни! Это великий грех, а потом… — И закончила совсем тихо: — Мне этого не пережить.

Он засмеялся.

— Нет, Агнес, хватит! Я ничего больше обещать не буду: ни что не захочу покончить с собой, ни что не буду пить, грабить или убивать! Не буду обещать, не хочу! Твои-то обещания — где они?

У Агнессы перехватило дыхание. Она сжала руку в кулак так сильно, что ногти впились в ладонь, и ответила с вызывающей решимостью, обращенной, вероятно, к себе самой:

— Я выполню. Ты сможешь видеться с Джессикой, клянусь, я позволю. Даже помогу тебе подружиться с ней! Веришь мне?

— Верю, — ответил он осторожно, испытующе глядя на нее. Он явно еще чего-то ждал, каких-то слов — она это поняла.

— Я знаю, что еще должна сказать, — твердо произнесла она, глядя ему в глаза. Да, может, это единственное, что им осталось, а возможно, кроме этого и не было ничего. — Я всегда любила тебя. Были минуты, когда мне казалось, что почти тебя не люблю, почти, но не совсем, совсем никогда не бывало. Любовь сидела во мне точно так же, как в тебе, точно я однажды приняла яд и отравилась навечно. Признаюсь, я пыталась избавиться от этого чувства и избавилась бы, если б знала, как. Когда думала, что тебя нет в живых, тогда, как ни страшно это звучит, было проще, потому что все решалось само собой, но потом… Конечно, сейчас мои чувства далеко не те, что были раньше, но разлюбить до конца… нет!

— Не те? Почему? — произнес Джек, в упор глядя на нее. Гром не грянул: все осталось на своих местах, и они, два не понятных себе и другим человека, сидели все те же…

— Моя жизнь изменилась, окружение, интересы и, главное, я сама. Иногда человек перерастает свои собственные мечты, хотя я считала всегда, что наш мир держится именно на юношеских грезах. Мир души. Скажу честно: всего того, в чем я нуждаюсь теперь, ты мне никогда не дашь. Нет, это не деньги, не положение в обществе, это… скажем, совсем другое общение. Ты тогда спросил меня, почему я тебя люблю, и я ответила, что не знаю. Если человек может ответить совершенно точно, за что он любит другого, — это не любовь. Любовь — это когда не знаешь или знаешь не до конца. И если бы любили только тех, кто это заслуживает, мир был бы очень справедлив… В юности я любила тебя, как любят ветер и океан, солнце и листву, а сейчас… я даже не знаю.

Джек молчал. Для него как будто ничего не изменилось. Она сказала то, о чем он и так догадывался, и сделала это тогда, когда он уже не мог почувствовать радость. Она избегала говорить о своей семье, ничего не сказала об Орвиле, и Джек чувствовал, что не скажет; все осталось по-прежнему: она все равно уедет, всё равно будет держать его на расстоянии, недаром она казалась такой спокойней. И ему хотелось крикнуть: «Знаешь, Агнесса, это тоже не любовь!»

Он удивился, заметив, что она плачет. То были последние и уже светлые слезы этого нелегкого дня. Джек сел рядом с нею на диван, взял ее руку в свою и сжал слегка: Агнесса почувствовала, как по телу разливается тепло успокоения.

Джек сто лет никого не утешал, он перезабыл все слова, что говорятся в таких случаях, он просто сидел и смотрел на Агнессу с растерянным удивлением, как человек, только что пробудившийся от тяжелого сна. Потом положил другую руку на ее платье, просто положил, но она испуганно отодвинулась и довольно быстро поднялась с дивана.

Она не хотела больше оставаться здесь наедине с ним и произнесла нерешительно первое, что пришло на ум:

— Ты хотел посмотреть закат… Пойдем сейчас?

— Ты этого хочешь? — спросил он, глядя на нее снизу вверх.

Она кивнула.

— Идем.

Они вышли из дома и пошли по набережной. Они давно не ходили рядом и сейчас постоянно поглядывали друг на друга, будто пытались сравнить себя сегодняшних, с теми, кто шествовал по этому городку рука об руку почти десятилетие назад.

Агнесса смотрела на океан: половина его, та, что ближе к темно-красному горизонту, была в сплошной золотистой ряби; возле берега же вода имела смешанный сине-зелено-багровый цвет; отблески солнца здесь сияли как серебро — казалось, большие рыбы плещутся в волнах, переливаясь чешуйчатыми боками. Агнесса поднимала взгляд к небесам: пурпурный оттенок смешивался с багровым, а дальше постепенно переходил в желтовато-розовый, потом переливался в перламутровый, цвета чайных роз, аромат которых разливался над набережной. Все золотилось кругом: окна, домов, паруса яхт, края облаков… Агнесса вспомнила о своей яхте, на которой провела все прошлое лето, — те времена вспоминались сейчас, как сон, прекрасный и далекий.

«О, Орвил, Орвил, не нужно было идеализировать меня, ты меня слишком идеализировал! — думала Агнесса. — Вообще-то ты человек трезвомыслящий, но только если дело не касается меня, если мысли твои не обо мне! Если человек в центре придуманного им мира видит вдруг не яркий костер, а лишь голые угли, ему всегда становится очень больно. Я сама через это прошла. Ты забылся со мною в мире мнимого совершенства, мнимого, ибо невозможного. Я обманула, но не предала, а ты не понял, не поверил. Что ж… все равно, я одна виновата, тебя я не виню».

Они дошли до конца набережной и свернули на тропинку. Агнесса шла, как в тумане, двигалась, словно во сне; она ощущала сильную слабость, может быть, оттого, что много плакала днем. Джек молча взял ее за руку, и они стали подниматься наверх. Она не спрашивала, куда он ее ведет, и только ждала чего-то, чего — не знала сама, ибо дальнейшие события были непредсказуемы.

Потом они остановились. За спиной высилась отвесная стена, образующая на всей своей гигантской протяженности как бы узкую ступеньку, тропу, на которой они и стояли. Скала уходила далеко вниз, к воде. Агнесса узнала это место. Джек привел ее туда, где они признались друг другу в любви.

Солнце садилось, как вчера, как тысячу лет назад, чтобы завтра вернуться снова. Здесь был закат, и Агнессе казалось, что во всем мире сейчас то же самое. Но в природе существовал и всегда будет существовать естественный ход самых важных вещей, который никто не сможет изменить.

— Но ведь существуют еще и особые человеческие законы, — вслух произнесла Агнесса, словно пытаясь возразить самой себе, и услышала голос Джека:

— Наверное, любить — самый человеческий закон.

Она повернулась к нему, такому близкому, заслонившему собой огромное далекое солнце.

— Есть и долг, и, в конце концов, просто совесть.

— Да, — ответил он, — но есть еще и это…

Сжав ладонями лицо Агнессы, он обратил его к себе так, что она уже не могла отвести взгляда, и посмотрел ей в глаза своими, теперь горящими двойным огнем: внутренним и внешним, вернее, его отражением, огнем страстной силы и огнем заката, пламенем солнца, уходящего на запад. И у Агнессы мелькнула безумная мысль о том, что оно, это солнце, может завтра и не взойти.

Он почувствовал что-то, чему уже не могла противиться, хотя и ощущала страх: лицо Джека было напряженным, почти злым, оно казалось темным, потому что он стоял спиной к солнцу, к тому краю небес, откуда струился все еще сильный багряный свет.

И Агнесса повернулась так, чтобы лучи падали на них одинаково.

Кожа в этих лучах выглядела красновато-бронзовой; волосы Агнессы вспыхивали медным цветом, а у Джека — бледно-золотым; что-то такое происходило в природе или это им только казалось, потому что они сами уже были другими, чем час, чем даже минуту назад.

Сколько Агнесса ни видела закатов, ни один не был похож на другой; сейчас кругом было фантастически красиво, но не спокойной, а какой-то особо тревожной, мятежной красотой.

— Послушай, Агнесса! — воскликнул Джек, первым нарушая молчание. — Ради тебя я загубил свою жизнь, но ради тебя же сумел выжить, ради твоей любви, в которой ты мне все же призналась, ради твоих глаз, объятий и поцелуев! Освободи себя хотя бы еще раз, верни себе прошлое, и ты поймешь, стоит ли это чего-нибудь!

— Да мне же придется заплатить за это всем, что я имею! — почти с ненавистью выкрикнула Агнесса. — Тем, что я не хочу потерять!

Джек едва заметно покачал головой и с неожиданной нежностью произнес:

— Нет, девочка, нет, я отпущу тебя, как только ты попросишь об этом…

В словах его была глубоко запрятанная ложь: он был уверен в том, что, переступив роковую черту, она никогда уже не сможет вернуться назад, даже если очень захочет.

Агнесса понимала это даже лучше, чем Джек: есть пределы всякому безрассудству и всякому пренебрежению совестью, общественным мнением и долгом.

Она посмотрела на Джека, потом устремила взгляд куда-то дальше, сквозь него, и Джек понял, что она думает сейчас не о нем, а о себе. Он не ведал, каковы ее мысли, но хотел, чтобы все ее нынешние и будущие поступки были обусловлены любовью, а не дерзостью отчаявшейся, уставшей от собственных обвинений души, уже не ищущей успокоения. Только тогда он сможет не только овладеть Агнессой, но и удержать ее. Джек видел: глаза Агнессы расширились, они словно вбирали в себя свет заката, одновременно источая нечто темное, идя навстречу тому моменту, когда мир дня исчезнет во мраке ночи, она будто стремилась насытить дремлющий в них таинственный дух, точно прикасалась к силам неисчерпаемой магической бездны преступных человеческих страстей, приближалась к вечной ночи, смерти, которые иногда, как ни странно, питают жизнь.

Джеку этот взгляд не был опасен, его глаза отражали его, он зачастую видел в себе и в других только то, что хотел, он был готов откликнуться на такой порыв без лишнего удивления и вопросов, и все-таки в ту минуту ему показалось, что она рассмеется в ответ серебряным смехом или вырвется и убежит от него и от самой себя, а не откликнется на зов своих и его чувств, в этот миг слившихся воедино.

— О, Господи! — прошептала она. — Оставим это, Джек, пойми, что…

— Агнесса! — перебил он внезапно властно и с силой привлек ее к себе. — Люди, которые любят друг друга, не строят преград, они разрушают их! Ты нужна мне, очень нужна, ты можешь сделать меня счастливым, если только осмелишься послать к черту все, кроме своих желаний и чувств! Собственно, ты это давно уже сделала, еще тогда, когда впустила меня в дом, ты же поняла тогда: никто не поверит, что мы не были вместе не только все дни, но и ночи, и все отвергнут тебя! Я это тоже знал, но… Я люблю тебя, слышишь, люблю, и мне наплевать на остальное!

Он крепко прижал ее к себе, словно желая стать с нею единым целым, чтобы она уже не смогла уйти, и стал целовать с безумной страстью, пытаясь воскресить в ней память чувств. Агнесса, застонав, вырвалась.

— Нет! — задыхаясь, вскричала она. — Пойдем домой!

— Домой? И… что дома?..

Она, молча смотрела на, него, но Джеку показалось, что взгляд этот пылко и с вызовом безмолвно выражал крик всего ее существа: «Все! Все, что захочешь ты, все, чего пожелаю я!»

Джек стоял на краю тропы, дрожа, как в лихорадке. Он почувствовал, что поймал тот единственный из сотен тысяч момент, когда можно увлечь Агнессу куда угодно, в любую самую страшную бездну, как в самую пленительно манящую солнечную высоту. Он не знал, прощено ли что-нибудь ему, но сам он в этот миг все прощал миру.

Он схватил Агнессу за руку и сорвал с ее пальца надетое Орвилом в день венчания золотое кольцо.

— Ты была и будешь только моей женой! — с этими словами он швырнул кольцо далеко в океан, где оно, слабо сверкнув, исчезло навсегда.

Агнесса от неожиданности вскрикнула и тут же вновь покорилась неукротимой настойчивости его объятий.

Она не думала об этом раньше, это не было местью, это свершилось не от отчаяния, не из вызова или, напротив, покорности судьбе. Просто порыв, неожиданный порыв, унес куда-то и ее саму, и ее память и мысли. В тот миг для нее не существовало ничего, кроме этого сна, в который она попала вдвоем с Джеком, только с ним одним.

Они шли так быстро, как только могли, и камушки слетали в пропасть под неосторожными шагами…

Агнесса совсем не помнила, как они добрались до дома.

Уже совсем стемнело; Агнесса споткнулась на лестнице и едва не упала, но Джек подхватил ее на руки и понес наверх.

В спальне Агнессы окно было открыто, и по комнате гулял ночной ветер, ласкавший прохладой лишенное покровов тело. Право, с души они были сорваны намного раньше.

Она не была в эти минуты ни чьей-то женой, ни матерью, ни человеком, плохим или хорошим, а просто женщиной. Где-то в дальних уголках сознания пронеслось быстро затухающее понимание происходящего как чего-то такого, перед чем меркнет любой самый страшный грех. Но потом все это ушло.

Она чувствовала, что душа ее словно улетела куда-то, распалась на тысячи мельчайших частиц, уносимых стремительным светлым потоком прочь, а тело, брошенное в костер, горит в темном пламени, облекающем то ли мукой, то ли освобождением.