С некоторых пор Орвил начал беспокоиться и что-то подозревать. Началось с того, что он случайно повстречал на улице жену своего знакомого, приятельницу Агнессы, ту самую, прогулками с которой Агнесса частенько прикрывалась. Женщина поинтересовалась их жизнью, заметив между прочим, что очень давно не видела супругу Орвила. Орвил удивился, потому что помнил, как в начале недели Агнесса упоминала о поездке с этой дамой на какую-то выставку. Осторожно расспросив, он выяснил, что последний раз женщина видела его жену в конце осени. Орвил призадумался: этой даме незачем было лгать, а провалами памяти она не страдала. Тем не менее, сначала он не придал этому большого значения, и Агнессе ничего не сказал. Вскоре заболел Джерри: Агнесса пару недель вообще не выезжала из дома.

Но потом — заметил — все опять началось сызнова, хотя ему было трудно следить, так как уезжал он обычно раньше, возвращался позднее жены, а расспрашивать слуг не считал возможным. Если он проводил день в своем кабинете, Агнесса, как правило, тоже сидела дома, кроме тех дней, когда Джессику нужно было возить на уроки. Уроки… У Агнессы оставалось два, даже три свободных часа… Однажды Джессика при Орвиле спросила мать, почему та так давно не присутствовала на занятиях живописью…

Орвил чувствовал, что попал в глупое положение, и не знал, что делать. Спросить напрямик у Агнессы? Доказательств не было, и потом что-то мешало ему; возможно, уверенность в том, что в любом случае она, если не скажет безобидную правду, то придумает оправдание. Поручить кому-либо следить за нею или сделать это самому? Нет, он не мог… Не доверять Агнессе, допустить возможность обмана с ее стороны?! Мысль о том, что у Агнессы есть любовник, не приходила Орвилу в голову, он не мог себе этого представить, как не мог представить и того, что она тайно видится с Джеком. Ни о чем таком он даже не думал — подобная мысль перевернула бы его душу.

Итак, пока он ничего не предпринимал и молчал, как молчала его жена, не замечавшая, что от прежней их откровенности мало что осталось. Агнесса замкнулась в себе и жила только своими интересами, которые казались ей такими важными…

И все же должен был наступить конец, найтись какой-то выход — это понимал каждый из двоих, вернее, из троих, и каждый втайне от других видел его, этот конец, по-своему. Орвил знал меньше других, точнее, он не знал ничего, но он хотел знать, хотел быть — подобно Агнессе — хозяином своей и чужой судьбы; с каждым днем этого затянувшегося странного молчания он все больше терял терпение.

Неотвратимо приближался один из важнейших в жизни часов: час уплаты долгов, час свершения судеб, час истины.

Джек сидел на кровати, обняв руками колени и положив на них подбородок. Он исподлобья глядел на Молли, которая делала уборку, или, вернее, притворялась, что прибирается в комнате, и одновременно размышлял.

— Ходят слухи, ты уезжаешь? — спросила девушка, выпрямляясь и привычным жестом отбрасывая упавшие на глаза волосы.

Джек вскинул голову: эта маленькая плутовка каким-то образом была в курсе всех дел, даже тех, о которых ей вовсе не полагалось знать.

— Не решил еще.

— Я бы тоже хотела уехать, — сказала Молли, — надоело… Бабку только жалко; если б не она, давно бы меня здесь не было.

— А мать у тебя есть?

— Была! — Молли презрительно фыркнула. — А может, и есть, только я ее не видела. Бабка говорит, она непутевая: шлялась где попало, пила. Потом однажды меня притащила, да и оставила здесь. Бабка ругалась-ругалась, а что делать — не щенка ж принесли! Стала воспитывать… А ты откуда взялся?

— У меня еще интереснее история — вообще черт знает что! Как-нибудь расскажу.

— А про миссис Лемб расскажешь? — Девчонка смотрела с хитрецой. — Это она там миссис Лемб, а здесь — Агнесса, а вместе — то, и другое! Никогда я такого не видала!

Джек оборвал ее:

— Перестань трепаться, Молли! Лучше скажи, там еще остались деньги?

— Есть немного!

— Дай мне.

— Зачем? Разве ты пойдешь куда-нибудь?

— Да.

Молли раздумывала.

— Не думаю, чтобы миссис Лемб это одобрила. Тебе только три дня как разрешили вставать.

— Надо же, какая забота, Молли! Не беспокойся, я ненадолго и недалеко. Хочу кое-что купить для сегодняшнего вечера. И еще немного позаботиться о своей внешности.

Девушка удивленно хмыкнула и загадочно ухмыльнулась.

— По-моему, ты и так неплох. Особенно если вспомнить, каким был месяц назад… Вот ты побездельничаешь еще с недельку да при этом станешь есть за четвертых — тогда вообще держись!

Молли, подмигнув, захохотала. Джек улыбнулся; он был еще очень бледен, с синевой под глазами, с впалыми щеками. Его недавно вымытые и расчесанные волосы за последние месяцы сильно отросли, одежда стала слишком широкой и болталась на отощавшем теле, как на вешалке. Она вообще ему не нравилась, хотя он никогда не придавал ей значения. Джек вспомнил, как одевался тогда, в юности, объезжая лошадей… А ведь Агнесса сама, первая, подошла к нему, он как-то даже и позабыл об этом!..

— Неплох для тебя, Молли, но не для…

— Ага, понятно! — перебила она. — Можешь не продолжать. Знаешь, если человек заботится о своей внешности, значит, он и вправду совсем здоров.

— Почти, Молли, почти. Чтобы стать совсем здоровым, мне надо вернуться лет на десять назад.

— Кстати, Джек, а что будет вечером?

— Маленький праздник для двоих.

— По случаю твоего выздоровления?

— Может быть.

— Она знает?

— Нет.

— Ясно, — сказала Молли, — ты хочешь ее… сразить! Сначала вечер, для двоих, а потом…

— Нет! — резко отрезал он! — она поедет домой.

Молли разочарованно смотрела на собеседника.

— Тогда зачем все эти приготовления? Мне кажется, ты врешь. Признавайся, что задумал?

Джек с деланным простодушием, но так, чтобы девушка это почувствовала, произнес:

— Мои желания очень невинны. Ничего особенного… Просто бедный Джекки хочет соответствовать…

— Соответствовать? Кому? Чему?! Ты что, хочешь надеть фрак? Думаю, тебе не пойдет…

— Зачем фрак? — удивился Джек. Его голубые глаза, которые за последнее время обрели прежний яркий блеск, смотрели насмешливо и в то же время жестко. — В этой комнате?.. Сойдет что попроще.

— Нет, — заметила Молли, — простотой тут и не пахнет. Ладно, держи! — Она вручила ему деньги. — Желаю удачи!

Вопреки обыкновению, Агнесса приехала вечером. Сегодня Орвил отлучился из дома именно в это время. Она собиралась наконец решить вопрос с отъездом Джека и вообще с их дальнейшей судьбой; ей нужно было, по возможности, убедить его уехать из города, хотя она сомневалась, что это удастся сделать.

Агнесса была в платье бронзового цвета и в коричневом жакете. Сняв шляпу, она поправляла разметавшиеся, влажные от дождя пряди волос. На шее ее сверкала золотая цепочка, на руке — браслет, а на пальце — обручальное кольцо, проклятое кольцо, которое ее никто уже никогда не заставит снять.

Вместе с нею вбежал Керби; Агнесса привозила его не в первый раз, он все здесь знал и тут же, обрадованный, направился к хозяину. Собаке приходилось нелегко: связь хозяин — хозяйка — Джессика Керби считал неразрывной и потому многого не понимал и не мог принять. Собственно, где-то здесь для него находилось место и Орвилу, и всем остальным, с кем он прожил последние годы, и кого считал если не друзьями, то, по крайней мере, не чужими людьми.

Агнесса удивленно огляделась: в комнате что-то изменилось. Полумрак, горела всего одна свеча, а на столе стояла темная бутылка и рядом — два бокала. Она взглянула на Джека: он выглядел по-другому, переменил одежду; сейчас он не походил ни на бандита, ни на бродягу, ни на тяжелобольного, это был прежний Джек, почти такой, каким она его знала раньше. В полутьме его светлые глаза сияли, как два зеркала.

Он шагнул к ней, и Агнесса невольно отпрянула.

— Джек… Что все это значит? — произнесла она.

И он, ничуть не смущенный ее жестом, ответил:

— Агнес! Я знаю — сегодня ты пришла в последний раз. Ты не говорила мне об этом, но я понял. Ты, наверное, захочешь, чтобы я пообещал уехать или… словом, больше тебе не мешать. Я обязательно дам ответ, но прежде хочу, чтобы ты провела этот вечер со мной, и не так, как раньше, с больным, а иначе… И… чтобы мы простились по-хорошему. Согласна?

Она облегченно вздохнула.

— Конечно, Джекки. Это… вино?

— Да. — И, заметив сомнение в ее лице и голосе, сказал: — Что значит одна бутылка вина для нас двоих? Это нам не повредит. Первый и последний раз мы с тобой пили вино в кабачке Грейс Беренд, в порту Санта-Каролины. Помнишь?

Агнесса улыбнулась. Пока она держалась довольно скованно — неожиданные обстоятельства, в которые она вдруг попала, а также предлагаемый Джеком тон разговора нарушили привычный ход ее мыслей. Она не сумела сразу решить, как себя вести: дать себе и ему волю и вспомнить прошлое, пусть даже только на словах, или же с первых минут установить необходимую дистанцию. Кто они: Джек и Агнесса или Джек и миссис Лемб — этого зависело многое. Она боялась. Джек же держался очень естественно, спокойно; ему было проще — он подготовился заранее и подготовился хорошо: Агнесса не замечала ни прежней нервозности, ни злобного бессилия, ни отчаяния в глазах, ни темной страсти. Он ничего не вымаливал у нее и ни к чему не принуждал, они были на равных. Агнессе показалось, что в комнату ворвался свежий океанский воздух, принеся неповторимые запахи памятного прошлого.

— Садись, Агнес.

Агнесса села, все еще поправляя одежду и прическу. Ее волосы блестели, освещенные пламенем.

— Ты выглядишь совсем по-другому, — заметила она. — Как тогда, много лет назад.

Он улыбнулся, довольный, что все идет, как задумано.

— Могу я доставить себе маленькое удовольствие — понравиться тебе?

Агнесса тоже улыбнулась. Она не понимала, как он этого добился: в нем словно не осталось ничего дурного, ничего пережитого за прошедшие мрачные годы, он будто разом все сбросил, очистился от скверны. Он — Агнесса еще раз отметила это — был не ниже и не выше ее и Орвила, а сам по себе, и, стало быть, на равных. И дело не в том, как он выглядел, а в том, как держался. Она не знала, что все увиденное являлось плодом длительных размышлений Джека в последние дни болезни. Он многое понял и решил, что Агнесса, Орвил и Бог весть кто еще будут относиться к нему с жалостью или презрением, как к несчастному, или, напротив, как к заслуживающему самого сурового наказания до тех пор, пока он сам не заставит их посмотреть на себя другими глазами, пока не перестанет чувствовать себя сбежавшим от возмездия преступником, трясущимся от страха при мысли о возвращении в тюрьму. Он знал, что освободиться внутренне будет трудно; возможно, он даже не сумеет, но тогда, по крайней мере, необходимо создать видимость, чтобы Агнесса почувствовала, чтобы заметила! Только так он сможет добиться того, что ему нужно. И теперь Джек чувствовал, что не ошибся: он стоит на верном пути.

— Давай, Агнес, выпьем за все хорошее, что было, и за то, что еще… впереди!

Агнесса сделала пару глотков. Вино было сладковатым, не очень крепким, а по цвету красным, как кровь. Агнесса никогда не пила много; сейчас ей было приятно ощущать пробежавшее внутри тела тепло, особенно потому, что она вернулась с холода. Она все еще улыбалась, тогда как Джек сидел серьезный. Поставив на стол пустой бокал, он сказал тихо:

— Я понимаю, прошло столько лет; может быть, мы стали совсем чужими, но того, что было между нами когда-то, я никогда не забывал, Агнес.

— Да, я тоже, — еще тише отвечала Агнесса, не в силах противиться возникающей атмосфере сближения. Да, возможно, за эти месяцы они как-то по-новому приблизились друг к другу: теперь она это почувствовала.

Она увидела кроваво-красные капли на скатерти и вздрогнула. Нет, невозможно забыть и то, что разделяло их, невозможно! Радость прошло, ей стало тоскливо.

— Я всегда вспоминал наши первые дни, — продолжал Джек, — и ты, наверное, помнишь, как мы с тобой стояли на тропинке и говорили друг другу… сама знаешь, что. И потом я тебя первый раз поцеловал. Надеюсь, ты не забыла?

Щеки Агнессы сильно порозовели. Она медленно водила пальцем по тонкому краю стеклянного бокала и не поднимала глаз.

— Женщина всегда помнит свой первый поцелуй. Только… не стоит об этом.

Джек наклонился и погладил Керби. Пес поднял голову, и его потерявшие яркость глаза, оживая, блеснули в полумраке. Они двое и пес — это было памятно, очень памятно, тут не требовалось слов.

— Да, Агнес, пожалуй, не стоит.

Агнесса вздохнула. Пожалуй, совсем неплохо, что они с таким достоинством прощаются, словно отпуская друг другу грехи… И если бы не эта бесстрастность, спокойствие, она бы уже мучилась угрызениями совести: пить вино в обществе человека, которому она принадлежала когда-то, которого посещала втайне от мужа многие дни, — это выходило за пределы допустимого. Но они просто прощались, и было так… хорошо!

— Вот, возьми, это тебе. Дай руку, Агнес!

Она взглянула. Джек протягивал ей кольцо с зеленым камнем.

Агнесса подала руку и не делала попытки отнять, пока Джек долго держал ее в своей. Он надел кольцо ей на палец.

— Спасибо, Джек.

Агнесса, слегка растопырив пальцы, разглядывала украшение.

— Ты будешь его носить?

— Конечно.

— А помнишь еще одно зеленое кольцо?

— Да. И кораллы. Я все это храню. Кораллы я хочу подарить Джессике на совершеннолетие.

— Такие дамы, как ты, дарят дочерям на совершеннолетие другие вещи. Дороже и красивее.

— Истинную красоту бывает трудно оценить…

Джек заметил, что Агнесса избегает встречаться с ним взглядом.

— Посмотри на меня, Агнес.

Она посмотрела: ее глаза были как два бездонных колодца, как отражение времени, в котором тени прошлого ложились на настоящее, изменяя мысли и чувства, внося смятение, путая все. Но что она видела впереди?..

— Посмотри лучше ты… сюда.

Агнесса все время пыталась сбить тон их разговора.

— Что это? — спросил Джек, глядя на узкий сверток.

— У меня тоже кое-что есть для тебя. Один кинжал я оставила Рею, а второй решила вернуть тебе. Ведь он твой.

Она положила оружие на стол; клинок тихо звякнул, коснувшись бокала. Джек завороженно смотрел на свою единственную драгоценность.

— Ты сохранила, Агнес?! — Он взял кинжал в руки, коснулся лезвия…

— Я знаю, как много значат для человека некоторые вещи. Может, это твой талисман? Ты ведь любил человека, который подарил тебе эту вещь, я помню. Кто знает, вдруг она принесет тебе счастье!

— Вряд ли. — Джек отложил кинжал в сторону. — Эта штука была со мной и на прииске… Но она дорога мне как память об Александре. Спасибо, Агнес. Давай еще выпьем!

— Я больше не буду. — Агнесса отодвинула бокал. — Я не хочу опьянеть.

— Я тоже, но это и не удастся. Если бы я дал себе волю, как раньше, здесь стояла бы не одна бутылка, и не с вином.

Агнесса внимательно смотрела на него.

— Да? Я думала, тебе удалось этого избежать.

Джек был совершенно спокоен.

— Как видишь; нет.

— Но теперь это в прошлом?

— Наверное. Этого долго не было из-за болезни, поэтому я как-то незаметно отвык. Времени прошло много, и я думаю, не стоит опять начинать.

— Но почему… тогда?..

— Хотел как-то забыться. Но, честно сказать, помогало мало.

— Обещай, что больше такое не повторится!

— Хорошо, — сказал Джек и, рассмеявшись, заметил:— Меня ждет изумительно безгрешная жизнь, без виски, без женщин, на берегу океана, в полнейшем одиночестве.

— Ты уедешь? — с надеждой в голосе спросила Агнесса.

— Об этом позднее. Я хочу еще немного посидеть с тобой просто так.

Агнесса молчала, и тогда он сказал:

— Я знаю, что ты думаешь: будто я нарочно все это устроил в надежде тебя соблазнить или, по крайней мере, вытянуть какое-нибудь обещание.

Агнесса опять ничего не ответила, но Джек понял, что догадался.

— Но это бы не удалось, — наконец проговорила она.

— Да, — согласился Джек, — я знаю, но даже если допустить такое… Поверь, Агнес, мне это тоже ни к чему: ты бы терзалась угрызениями совести, пожалуй, возненавидела бы меня, а я мучился бы желанием, чтобы все повторилось.

Агнесса кивнула. Она все больше впадала в задумчивость, плохой или хороший конец все равно всегда нес с собой печаль, сожаление расставания, ухода, прощания, с тем, что было частью ее жизни, она желала бы иметь возможность вернуться, пусть даже не для того, чтобы когда-нибудь воспользоваться этим, а просто чтобы знать: возвращение не исключено.

Джек чувствовал, что она колеблется: ничто бы не заставило ее сейчас повторить прежнее решительное «нет».

— Скажи, Агнес, а ты могла бы подарить мне свою любовь на один день, на одну ночь, если б знала, например, что все потом навсегда забудешь, словно ничего не было?

— Тогда это не имело бы смысла, — ответила Агнесса, невольно вовлекаясь в разговор. — Если бы я даже и знала потом, что это случилось… Зачем? Неужели ты бы согласился?

— Да. У меня нет будущего, о прошлом тоже не стоит вспоминать. Остается одно — настоящее.

— Почему нет будущего?

— Мое будущее возможно только с тобой, но тебя у меня нет.

Агнесса сидела молча, неподвижно. То был, возможно, миг откровения, когда возникает желание сбросить ложные одежды, обнажить свою тайную суть. Джек мог спрашивать без опасения получить уклончивый ответ, и он воспользовался этим.

— Агнес, — он улыбнулся открыто, желая показать безобидность своих намерений, зная, что этой улыбке она поверит, — скажи, неужели тогда, прогоняя меня так резко, ты в самом деле не оставляла себе надежды на мое возвращение?

Агнесса вздрогнула.

— Джек, — немного изменившимся голосом произнесла она, — не знаю, как правильно объяснить… Мне нужно было что-то решить, как-то со всем разобраться, покончить, и я сделала очень большое усилие. Мне многого стоили эти слова — одна я знаю, сколько. Я не думала, что ты появишься в моей жизни снова, но могу сказать: когда я отдыхала летом у океана, мне все время казалось, что ты внезапно откуда-нибудь возникнешь. Вот и все. Я жалела. И еще раз — прости. Когда Джессика вырастет, я ей расскажу все, обещаю. Надеюсь, она поймет.

— Как ты думаешь, если бы мы не расстались из-за той моей давней ошибки, я бы мог быть ей хорошим отцом?

— Думаю, да, Джек. Ты умеешь любить, ты способен отдавать и даже жертвовать собою ради тех, кто тебе дорог.

— Просто я никогда особенно не дорожил своей жизнью.

— Напрасно, — сказала Агнесса, и глаза ее странно блеснули.

Свеча почти догорела, прозрачный воск, нестерпимо горячий, весь в ярких отсветах, растекался вокруг, а пламя время от времени на секунду вспыхивало даже сильнее, чем прежде, словно сопротивляясь исчезновению в бездне могучего мрака.

Если бы рядом, сидел враг, не было бы лучше момента, чтобы схватить его за горло и уничтожить, как не было удобнее мгновения, чтобы навек привязать к себе друга.

Стояла тишина.

— Агнес, — произнес Джек, дождавшись, когда она подняла голову, — я люблю тебя, очень люблю, но странного тут ничего нет. Это неудивительно, если не думать о том, как я вообще осмеливаюсь любить тебя. Словом, со мной все ясно, но ты… ты-то почему до сих пор любишь меня? Зачем тебе это, зачем?

Она сжалась, защищаясь от страстного шепота, внезапно пронзившего душу. Потерянно поглядела на Джека и подавленно проговорила:

— Не знаю…

Прошло мгновение, по значимости равное веку. Агнесса встала, шумно отодвинув стул, дошла до двери — Джек оставался на месте.

— Я выйду в коридор.

Ему показалось: ее глаза заискрились зеленью. В этот момент свеча навсегда погасла.

Орвил вернулся и сразу понял, что Агнессы нет дома. Он всегда каким-то образом это чувствовал. Их дом был уютным, но без Агнессы, даже когда она отсутствовала недолго, в нем словно не хватало чего-то, он как будто становился пустым и холодным. Орвил миновал холл, в непонятном волнении вздрагивая от стука собственного сердца и шагов; поднялся наверх. В гостиной ветер, влетевший в приоткрытое окно, шевелил занавески; свет не горел, время, похоже, остановилось.

На всем был поставлен крест — Орвил увидел это, как иногда в самые страшные моменты человек видит невидимое: разрушение внутренних стен, исчезновение опор; его «дом в душе», хозяйкой которого являлась Агнесса, опустел, и не в сию минуту. Раньше. И это надвигалось давно.

Орвил глубоко вздохнул. Он взглянул на часы: четверть десятого. Где может быть Агнесса в такое время? Правда, он сказал, Что вернется еще позднее… Он так сказал — потому ее и нет. Или что-то случилось?

Кто-нибудь должен был ему объяснить, что происходит. Орвил приоткрыл дверь в комнату Джессики.

Здесь все было иначе: живое тепло и уют. Джессика лежала на пушистом ковре и увлеченно читала книжку.

— Джесс! — позвал Орвил, и она обернулась.

Он стоял в одежде, забрызганной каплями дождя, держась за дверную ручку; его смуглое лицо горело, а темные глаза, напротив, были холодными, они блестели стальным блеском, таким, как глаза отца на портрете.

— Папа! Ты только что приехал? А мама где?

— Я бы тоже хотел знать. Она не сказала тебе?

— Нет… То есть сказала, но у меня в гостях была Алисой, мы играли, и я не поняла, куда поехала мама.

Джессика не принадлежала к числу детей, которые с легкостью могут солгать, и Орвил понял, что она ничего не знает.

— Давно это было?

— Да. Папа, что-то случилось?

Черты лица Орвила постепенно окаменели, налитые тяжестью внутреннего груза. Он не сразу ответил.

— Нет, ничего, не волнуйся. Уже пора спать, не читай в темноте, хорошо?

— Я сейчас лягу.

Орвил закрыл дверь. Он все так же, не раздеваясь, прошел в свой кабинет, неизвестно зачем, потому что ничего он там не забыл, сел в кресло и задумался.

Он очнулся от шороха — перед ним стояла Рейчел, возникшая словно из-под земли в самый нужный момент. Орвил вздрогнул — в гостиной часы пробили десять.

— Рейчел, — сказал он, — вы-то наверняка что-нибудь знаете.

Она покачала головой.

— Джессика пришла ко мне…

— А, вот что!.. И все-таки, я думаю, вы должны догадываться.

Рейчел невесело улыбнулась. Она подошла ближе и положила ладонь на стол. Орвил кивнул, предлагая сесть, но женщина продолжала стоять, глядя на него так, как глядела, наверное, когда он еще был тринадцатилетним мальчиком.

— Что значат догадки неграмотной служанки, мистер Лемб?

— Для меня — очень много. Вы справедливая, Рейчел, вы не станете обвинять человека напрасно.

— А! — заметила Рейчел. — Значит, вам передали. Да, сознаюсь, подозревала кое-что и кое о чем даже говорила, но это всего лишь догадки, не более…

— В последнее время я нечасто ее вспоминал. — Он кивнул на портрет сестры, — напрасно. Думаю, в чем-то она была права.

Потом поднялся с места.

— Где Джеральд? С Френсин?

— Да. Кстати, спросите Френсин: может, ее слова будут вернее моих предположений.

— Она что-нибудь знает?

— Возможно.

— Позовите ее, Рейчел. И успокойте Джессику, я уверен: Агнесса вернется.

Пока Рейчел отсутствовала, он опять думал; думал о том, что в жизни каждого человека есть, безусловно, то, что называется смыслом, то, что принуждает и помогает двигаться вперед, ради чего стоит жить. Да, многие живут очень просто: едят, пьют, спят, но все желают добиться чего-то, у каждого — великая ли, малая, — своя цель. А он, Орвил Лемб, зачем он жил и живет, зачем работает, для кого все это, для чего? Раньше он хотел что-то доказать отцу и доказал, потом добивался успеха в делах, процветания своего предприятия и добился, после у него появилась Агнесса, потом сын… Нет, он не имел великой цели, не рвался к небесам, он просто стремился к тому, чтобы его близким было хорошо, он трудился в надежде, что когда-нибудь его дело продолжит сын. А в духовной жизни… Центром ее, конечно, была Агнесса. Орвил никогда бы не подумал, что женщина сможет столько значить для него, раньше он не очень-то ими интересовался. Разумеется, он не совершил в своей жизни ничего необыкновенного, как, в общем-то, ничего дурного, и — Господи, какими же особыми достоинствами должен обладать человек, которого Агнесса предпочла ему, Орвилу Лембу! Конечно, он необычный, талантливый, может быть, даже великий!

Орвил горько усмехнулся. Вот и ответ. Другой. В самом деле, жизнь останавливается — где искать ее смысл, если предает та, которой больше всех верил? Впрочем, может быть, все иначе? Дай Бог… Маловероятно, что Агнесса его разлюбила, — в этой цепочке явно не хватало каких-то звеньев: почему, когда? Если только не любила вообще…

Внезапно он рассмеялся: нелепость, не может этого быть! Агнесса не способна изменять, лгать, притворяться… Нет, нужно все выяснить сегодня, иначе он сойдет с ума.

Появилась Френсин, внешне испуганная, сразу сжавшаяся под суровым взглядом Орвила, она таила злые слезы и глубокую обиду на подставившую ее под удар Рейчел. В самом деле, в доме рушилось все: если бы Орвил не был так поглощен личными проблемами, он понял бы, что прежней мирной жизни слуг тоже пришел конец. Френсин не знала, откуда хозяину известно о ее посвящении в тайну Агнессы, как и о самой этой тайне; застигнутой врасплох, ей не пришло в голову предположить, что все это не более чем догадки Рейчел, и она отпиралась недолго. Орвил избрал крайнюю меру — пригрозил немедленно выгнать Френсин, в случае если она не расскажет все, что знает об отлучках Агнессы. Девушка сказала о записке и о тайных свиданиях своей госпожи; она рассказывала о содержании послания, ответив, что не знает, от кого оно получено, как не сказала о других деталях, давших бы Орвилу ключ к разгадке тайны. Она боялась его гнева и сознательно отодвигала развязку — пусть он поедет, все увидит и узнает сам. Френсин плакала, понимая, что так или иначе предает Агнессу; Агнессу, которая всегда была добра к ней и которую она любила. Агнесса примет на себя первый и главный удар, примет внезапно — и по ее вине! Рейчел права: живя в господском доме, невольно вовлекаешься в жизнь господ, как бы ты ни пытался этого избежать. Слезы в серо-зеленых глазах Френсин смягчили гнев Орвила, и он пообещал не наказывать девушку, но это уже не обрадовало ее — укоризненный взгляд Агнессы станет для нее суровой карой, так она говорила себе. Адрес пришлось назвать: Орвил был сильно встревожен, и Френсин помнила, как в первый свой отъезд Агнесса оставляла конверт для мужа на случай своей задержки. Имя же Джека было овеяно среди прислуги самыми мрачными легендами (правду толком никто из них не знал); это и побудило девушку направить Орвила по верному следу. Случись что-нибудь с госпожой… Нет, для Френсин было довольно терзаний! Орвил отпустил ее, и она, забившись в детскую, долго плакала, прижимая к себе Джерри, как любимую куклу.

Орвил больше не разговаривал ни с кем, он без промедления поехал по указанному адресу — экипаж мчался, как бешеный, по залитым дождем улицам в вечерней тьме. Неприятно поразило то, что адрес знал и кучер, как-то раз подвозивший Агнессу туда. Джон молчал не умышленно, он не вникал в дела господ так, как женщины, и просто не придал значения поездке хозяйки, но у находящегося на грани срыва Орвила сложилось впечатление, что все кругом знали об измене Агнессы, а он один оставался слепцом! Никакие мысли не шли на ум, только лихорадочное нетерпение обуревало его, и когда он сидел внутри экипажа, и когда шел по лестнице и коридорам старого убогого дома.

В коридоре было темно, и, лишь дойдя до окна, Орвил заметил две неподвижно стоявшие фигуры: высокую — мужскую и пониже — женщины. Они стояли на небольшом расстоянии, мужчина обхватил женщину руками за плечи, и голова ее была приподнята так, чтобы видеть его лицо. Фигура мужчины находилась в тени, и Орвил не понял, кто это, зато сразу узнал Агнессу. Лицо ее в полосе света казалось лунно-восковым, почти светящимся, глаза — одновременно темными и горящими, они резко выделялись на белом лице, как и изогнутая линия губ. Волосы свободно падали на плечи, струились по спине почти до талии, выглядевшей неправдоподобно тонкой в игре теней. Она была сейчас красива, эта женщина, красива особой красотой великой ночи, мрак которой таит в себе свет, свет торжества любви в ее самом неповторимом, чувственном воплощении.

Орвил остановился, сдерживая дыхание. Эти двое смотрели друг на друга, просто смотрели, не говоря ничего, не делая никаких движений, но ему показалось, что они разговаривают без слов, одними взглядами, и он понимал, что это значит. Внезапно Агнесса, заслышав что-то, обернулась и, отшатнувшись, тихо вскрикнула. Тогда повернулся мужчина, и Орвил вздрогнул сильнее, чем от возгласа Агнессы, потому что, присмотревшись, увидел, что этот мужчина — Джек.

Ничто, пожалуй, не могло поразить Орвила внезапнее и сильнее, ничто не причинило бы ему такой боли. Разве что смерть близких ему людей, но и то он, казалось, сейчас испытывал не меньшую душевную муку. Произошло крушение всего, что он любил, во что верил. Он готов был признать: хуже того, что случилось, ничего быть не может. Это он ощутил даже физически — в голове побежали струйки боли, вверх от висков и в стороны — к глазам, перед которыми на миг все погасло. Орвил нащупал рукой стену и оперся о нее. Потом оттолкнулся — слабость прошла.

— Я так и знал, — только и произнес он, опуская руки, в одной из которых держал захваченный из дома револьвер. — Так я и знал.

— Орвил! — Агнесса бросилась вперед в величайшем замешательстве и смятении. Краска залила ее бледное лицо, она умоляюще прижала руки к груди, и хотя в ее поведении не было фальши, оно показалось Орвилу настолько наигранным, что он невольно поморщился. Чувства его были обнажены до предела, он воспринимал обостренно любую мелочь, и все они — эти мелочи, были, казалось, против него. Из дверей комнаты вышел Керби, тяжелой походкой приблизился к своему первому и единственному хозяину и грузно опустался на пол у его ног. На Орвила он даже не взглянул.

Агнесса тут же попыталась что-то объяснить; Орвил слушал нетерпеливо, на его лице ясно читалось: что бы ни сказала Агнесса — оправдания ей не будет. В критические моменты Орвил становился человеком крайностей — его гнев мог быть столь же сильным и все сметающим, на своем пути, сколько великой порой бывала его милость. Он обманулся в Агнессе — нельзя было отрицать.

Возможно, все было так, как сказала она… возможно, эта встреча прощание… Но Орвил говорил себе: они прощались не без сожаления и боли, не без отчаяния от невозможности соединения! И Агнесса не зря чувствовала себя виноватой, совсем не зря.

На мгновение он растерялся, не зная, как поступить. Джек молча стоял позади Агнессы, и она после бесплодных попыток исправить положение тоже замолчала.

— Ладно, — с суровым спокойствием произнес Орвил, — я все понял, Агнесса, не надо ничего объяснять. Обман есть обман — и точка. Ты достаточно долго морочила мне голову, и теперь я намерен положить этому конец. Я дам тебе возможность высказаться, только не здесь, а дома, хотя, если хочешь, можешь не возвращаться туда!

Чем-то страшно чужим повеяло от него, совсем недавно такого близкого ей человека. Их разговоры, веселые и серьезные, вечера наедине — все отодвинулось вдруг далеко в прошлое; Агнесса ощутила эту пропасть так сильно, может быть, потому, что раньше между ними совсем не возникало недоразумений, и теперь полное понимание обернулось своей противоположностью, обнаженной и страшной, как кровавая рана.

— Господи! Орвил! — воскликнула Агнесса, испуганная до смерти тем, что внезапно открылось ей: она поняла, как сильно он оскорблен и потрясен случившимся. — Джек был болен, он умирал, пойми, я должна была помочь!

— И ты ездила сюда, в этот дом, — словно не веря своим глазам, он окинул взглядом темные стены, — а потом смотрела на меня с невинной улыбкой, притворялась, лгала, ты ничего не сказала мне! Почему, если намерения твои были так невинны, как ты говоришь? — И, не выдержав, крикнул, выпалил ей в лицо, чего не делал раньше никогда: — Вот этого, только этого я не могу понять!

— Ты бы не позволил мне…— задрожав, бессильно прошептала Агнесса и оглянулась на Джека. — А он бы умер без помощи.

— Пусть, так, хорошо. Однако это лишнее доказательство твоего «доверия» ко мне! Да, я не позволил бы тебе приезжать сюда одной, но и его я бы не оставил в одиночестве, не такой уж я черствый человек, Агнесса!

На Джека Орвил старался не смотреть, но все же случился момент, когда они обменялись взглядами, полными презрительной ненависти, чего раньше, когда в роли судьи выступала Агнесса, между ними ни разу не было.

Женщина между тем немного успокоилась; если даже такая глубокая обида не помешала человеку разговаривать с ней, значит, пути к согласию не отрезаны. Орвил заметил ее успокоение, и это, как ни странно, вызвало у него злость — да, она привыкла к его терпимости, к всепрощению, вседозволенности! Его взбесило и то, что Агнесса, как ему показалось, мельком переглянулась с Джеком: конечно, они сообщники, а он наверняка посмешище, глупец!

— Я знаю, — произнес он небрежно, и его карие глаза яростно блеснули, — женщины не уважают мужчин, которых им с легкостью удается обмануть. И все-таки…— Помедлив, он с невыразимой горечью, не в силах сдержаться закончил: — Господи! Агнесса, как ты могла!

Губы Агнессы испуганно дрогнули.

— Ты что думаешь?.. Орвил, клянусь, я не изменяла тебе, никогда и ни с кем!

Орвил молчал.

— Что мне сделать, чтобы ты поверил?

Орвил вспомнил день, когда Агнесса с такой непоколебимой уверенностью отослала Джека прочь. Значит, все это — ложь?! Коварство неверного женского сердца?!

Он не успел открыть рот — вмешался молчавший до сих пор Джек:

— Послушай, Орвил, оставь ее — у нас действительно ничего не было.

Но, как показалось Орвилу, все существо этого ненавистного ему человека говорило: не было, потому что я провалялся столько недель в постели, головы не мог от подушки оторвать, но это тогда, а сейчас, сейчас ты, к сожалению, слишком рано приехал!

— Тебе я тем более не верю! Ни единому слову! — отчеканил Орвил, даже не глядя на своего соперника, вечного соперника, да будет он проклят навсегда! Ему казалось, очутись сейчас на месте Джека любой другой человек, было бы легче и проще, и он, Орвил Лемб, не чувствовал бы себя столь униженным выбором Агнессы.

Джек же пожал плечами и спокойно произнес:

— Не веришь — твое дело, но это правда. У тебя было время узнать Агнес: она слишком честная, чтобы втайне завести любовника. Я и сам ей ничего не предлагал, хотя, признаться, считаю, что мы не так уж не подходим друг другу.

Орвил заметил, что Агнесса не противоречит словам Джека; она молча глядела на двух мужчин, каждый из которых стремился обладать ею. Орвил вздохнул. Он мог сказать Джеку: «Да чем она, эта самая женщина, лучше других живущих на земле?» И то же мог сказать ему Джек, и оба они не отказались бы от нее по одной-единственной причине, имя которой — любовь. Орвил чувствовал, что теряет уверенность, и пытался убедить себя в том, что презирает теперь Агнессу, женщину, являвшуюся воплощением его юношеских грез, единственную звезду его жизни, ныне павшую так непозволительно низко. Он не забыл, что заметил ее мерцание там же, внизу, а отнюдь не в небе, и поднял туда, где ей надлежало бы быть, но, видно, есть такие… вечно падающие звезды.

— Я не опущусь до того, чтобы по-хамски ее делить, я вообще не желаю говорить с тобой, потому что ты…— Он осекся, взглянув на Агнессу, но глаза его досказали все.

— Зато я желаю, — уже далеко не так спокойно заявил Джек, выступая вперед из темноты. — Орвил сразу заметил еще не исчезнувшие следы недавней тяжелой болезни своего врага, который, тем не менее, был силен, потому что сбросил все прежние маски. — Послушай ты, благородный Орвил, может, я сумею лучше объяснить, почему Агнес не сказала тебе правду! Нет, — сказал он, поймав встревоженный взгляд Агнессы, — не потому, что не доверяет тебе… По другой причине. Она просто знала, что ты за человек, вернее, каким становишься, когда дело касается меня… Помнишь нашу встречу? Говорят, об этом не напоминают, и все-таки: я ведь спас тебе жизнь, мы с Дэном. Дэн-то погиб, а я жив, к твоему несчастью. Кстати, а вспоминаешь ли ты Дэна? Нет, наверное, ты ведь и его за человека не считал, хотя на самом деле должен бы молиться за него каждый день! Что тебе наши жизни, Орвил! Такие, как мы, для тебя мусор, который валяется под ногами! Я решил тебе помочь тогда не ради обещанных денег, а просто потому, что жаль стало: ты не справился бы один, тебя бы убили, и с женой твоей неизвестно что бы сделали, и с сыном. Я и не знал, что это ты, а Агнес — жена. Что скромничать?! Я здорово тебе помог, а вот ты… Потом ты даже не впустил меня в дом, куска хлеба, глотка воды мне не дал, ни вечером, ни утром, хотя знал, что я проделал такой путь в седле и был ранен! Должно быть, сильно ты меня боялся и ненавидел! На конюшне, правда, разрешил ночевать; видно, посчитал, что только там мне и место; ну, что ж, спасибо и за это. Ты никогда не думал о том, что если разобраться, то я такой же человек, как и ты, могу испытывать те же чувства и так же не хочу умирать скотской смертью, покинутый всеми, будто бездомная, паршивая собака. А ведь я так бы и умер, если б не Агнес. Я лежал здесь долго, пока она не пришла, и мне было очень тяжело — ты, наверное, даже не знаешь, что значит чувствовать себя никому не нужным, ненавидимым даже теми, кто когда-то тебя любил. Тебе, Орвил, была безразлична моя судьба; главное, что Агнес досталась тебе, а остальное тебя мало интересовало. Если б ты даже случайно узнал, что меня повесили, ты бы тихо порадовался и ничего не сообщил бы Агнессе. Да, может быть, ты не позволил бы мне умереть, если б Агнесса рассказала правду, но ты бы унижал меня каждую минуту, постоянно подчеркивая свое милосердие, напоминал бы мне о том, кто я есть. А я бы этого не вынес, я не терплю подачек, и я хотел, чтобы за мной ухаживала Агнес, единственный человек, который когда-либо был близким для меня. А ты, Орвил, ты всего меня лишил, из-за тебя погиб мой товарищ, ты женился на моей женщине! И, наконец, какое ты имел право отнимать у меня ребенка? Ладно, пусть Агнес сама решила жить с тобой, но дочь?.. Что ты ей такое наговорил, что она меня ненавидит?! Пусть ты считаешь себя лучшим отцом, какое мне дело, если она моя плоть и кровь!

Последние слова он в бешенстве выкрикивал, распаленный собственной речью. Он сжал кулаки, напрягся словно хищник, готовый к прыжку… Орвил вздрогнул: нервы этого человека были явно не в порядке, временами он словно утрачивал способность управлять собой. Внезапная мысль посетила Орвила: если бы они схватились, кто бы победил? Орвил не считал себя слабым, но он никогда не дрался, а Джек привык к этому с детства. Значит, победил бы Джек. Да и Агнесса, конечно, гордилась бы им. Орвил вспомнил свои юношеские терзания по этому поводу: что же нужно женщине, каким в ее глазах выглядит настоящий мужчина? Он был взвинчен так, что не мог сейчас рассуждать, как зрелый тридцатилетний джентльмен, и только вспоминал свои прежние обиды, давние, еще с мальчишеских времен. Несправедливость вот что угнетало его сильнее всего — ничего этого он не заслужил. А Джек, значит, еще и обвиняет его в бесчестии!

— Ты ошибаешься, я ничего не говорил о тебе Джессике, ни хорошего, ни плохого. Я не знаю, ненавидит она тебя или нет, если да, то это не моя вина. Женщины я у тебя не отнимал: когда мы с нею встретились, она была свободна или, по крайней мере, считала себя таковой. Друга ты сам не слишком сильно уважал, иначе не попросил бы швырнуть его тело к трупам тех, кто его убил. Ты хотел, чтобы его посчитали бандитом! Да, я был негостеприимен, но мой дом, как и любой другой — не для тех, кто скрывается от полиции! За то, что ты помог мне тогда, я предлагал тебе большие деньги; такая договоренность у нас была с самого начала, но ты отказался, какие еще вопросы? Ты говоришь, мне безразлична твоя судьба, а тебе небезразлична моя и моих детей? Если бы получилось так, как ты хочешь, много бы ты думал обо мне?.. Ты неплохо устроился: теперь, выходит, все перед тобой виноваты! Да, я никогда не питал к тебе положительных чувств, здесь я не намерен лицемерить, но я никогда не боялся тебя, ни тогда, ни теперь!

Пока Орвил говорил, Джек, опомнившись, взял себя в руки. Это было необходимо, иначе все, чего он достиг до сих пор в разговорах с Агнессой, пошло бы прахом! Он подождал, пока Орвил закончит, и произнес:

— Я тебе тоже не верю, как и ты мне. Ты считаешь меня скотиной, ну и у меня о тебе есть свое мнение. Вот так.

— Не считаю, — возразил Орвил, — и никогда не считал. Я давно понял, что ты не дурак, еще с тех пор, как первый раз увидел тебя с этой женщиной. Я думаю, стоит вернуться к старому. — Он повернулся к Агнессе. — Ты спрашивала, как заставить меня поверить тебе? Повтори то, что сказала тогда, когда прогоняла его, — Орвил, не глядя, кивнул на Джека. — Повтори еще раз, при нем! Поклянись собою, детьми, всем, что тебе еще дорого, что не любишь этого человека, что он не нужен тебе! Тогда я, может быть, поверю!

Агнесса молчала. Орвил не знал, зачем он потребовал этого. Может, хотел лишний раз убедиться в ее лицемерии или уколоть Джека? Джека, который смотрел на Агнессу расширенными сумасшедшими глазами.

— Почему ты молчишь, Агнесса? — Орвил приблизился к ней. — Почему ты молчишь?

Она слегка отступила и прошептала тихо-тихо, звук ее голоса был похож на слабый шорох листьев от случайного ветерка:

— Не заставляй меня делать это, Орвил. Я… я не смогу.

Он заглянул в ее испуганное, осунувшееся лицо.

— Почему? — И тут же поправился: — Тогда скажи, что ты меня не любишь!

Она дико замотала головой и прислонилась к стене. Керби поднялся вдруг и зарычал неизвестно на кого, оскалив желтые зубы. Джек стоял неподвижно, и глаза его, как показалось Орвилу, сверкали во мраке каким-то странным, незатухающим светом, словно неведомые лунные камни. Тени разметались по стенам, Агнесса стояла среди них, будто опутанная черными змеями, и Орвил понял, что ему уже не удастся ее освободить.

— Ладно, — произнес он, словно ставя последнюю точку, — я ухожу. В конце концов, выбирать — это право каждого.

Он повернулся и пошел прочь. Недоуменно взглянул на зажатое в руке оружие, точно только сейчас заметил, и сунул его в карман плаща.

Когда Орвил скрылся, Агнесса встрепенулась и бросилась следом. Джек на мгновение удержал ее.

— Ты еще вернёшься, Агнес?

— Не знаю, ничего не знаю!

Она сломя голову побежала по коридору, догнала Орвила и вместе с ним села в экипаж. Они молчали всю дорогу и дома тоже долго не начинали разговор. Агнесса не ложилась, хотя не была уверена, что он придет сюда. Орвил не стал раздеваться, он подошел к окну, постоял там, приподняв занавеску и глядя на лунный свет, потом, повернувшись, сказал:

— Я хочу поговорить с тобою. Но не здесь. — И с сожалением, как показалось Агнессе, быть может, не сознавая, что делает, окинул спальню прощальным, измученным взглядом. Да, конечно, эти стены, слышавшие шепот любви, значили даже сейчас все еще слишком много. — Идем в гостиную. Там никого нет и не будет до утра.

Агнесса встала. Ее распущенные волосы длинными темными крыльями свисали по обеим сторонам лица, белого, как луна на фоне черного неба. Орвил не видел, какие у нее глаза, — ночью цвета неразличимы, и ему казалось теперь, что весь ее облик, все существо — одна темнота. Светлую он бы любил ее до конца жизни, сильно, самозабвенно… О, сколько безумно счастливых минут могли бы они провести вместе! А она все убила, ее влечение к Джеку было, должно быть, слепо, а любовь к нему, Орвилу, слишком зряча. Что ж, мрак побеждает свет, так было на самом деле во все времена, сколько бы ни тешили себя люди сказками об обратном.

Они вышли в полутемную гостиную, там Агнесса села, а Орвил встал у окна, и оба приготовились слушать. Агнесса ждала обвинений, Орвил — оправданий, и они молчали.

Потом Агнесса встала и подошла к Орвилу. Он отвел ее руки.

— Не надо. Это теперь ни к чему.

— Так ты и не поверил мне? — печально произнесла она, останавливаясь. — Я сказала правду: у меня ничего не было с Джеком!

— Почему же, поверил, — он в спокойном раздумье, сосредоточенно глядя куда-то внутрь себя. — Поверил, ну и что? Это ничего не меняет.

Агнесса чуть не разрыдалась от горя. Последняя попытка что-то исправить, вернуть! Она воскликнула, совсем не думая, как отзовутся эти запоздалые признания:

— Но я люблю тебя, тебя, Орвил! И хочу быть с тобой!

Орвил вслушался в ее слова: нет, они звучали не притворно. И она не заглядывала умоляюще в его глаза, не складывала театрально руки, моля о снисхождении, она говорила спокойно, с достоинством женщины, сознающей в глубине души свою вину, и — в чем-то — свою правоту.

Орвил поморщился.

— Почему ты не сказала это там, при нем?

— Не знаю, как объяснить тебе, но я… я не могла. Но я не говорила Джеку наедине, что люблю его.

Орвил резко развернулся, так, что лицо его полностью скрылось в темноте.

— Значит, ты любишь меня? А его нет? Может, ты еще скажешь, что вообще никогда его не любила?

Агнесса вспомнила на миг алые полосы заката, это вечное солнце, встающее из-за гор и уходящее за край бескрайнего океана, шорох мелких камней под копытами лошадей на горной тропинке, ветер, вольно носящийся над выжженной степью, потом — белое пространство прииска, свою наивную улыбку, веселый смех, слова, слова, простые и незабываемые, и эти две последние способные свести с ума ошеломляюще страстные ночи. Все это вместе было ее навсегда миновавшей юностью… Она тихо прошептала:

— Любила.

— И сейчас любишь! Теперь я все понял. Да, ты любишь его, а жить хочешь со мной. Я верю тебе, верю даже, что это не из-за денег. Из-за детей, из-за того, что им и тебе со мной безопаснее, интереснее, во многом, очень во многом лучше. Но любишь-то ты его, этого своего Джека, и жалость тут ни при чем, что бы ты ни говорила! Ты утверждаешь, что не изменяла мне… да, я знаю, не изменяла физически, потому что на такое ты не пойдешь, не решишься, тут он прав; с некоторых пор в тебе сильно развито чувство долга, это мне тоже известно… но существует еще и духовная измена! Существуют лицемерие и ложь! Я никогда не смогу с этим смириться, закрыть на это глаза и никогда не смогу понять, почему ты любишь его! Наверное, ты сама не понимаешь. Что ж, вероятно, такой и должна быть настоящая любовь.

Агнесса выслушала, не перебивая, не пытаясь возразить, потом спросила:

— Каково же твое решение, Орвил?

Он ответил, прямо и честно, глядя ей в глаза:

— Я предпочел бы не жить с такой женщиной, как ты, Агнесса.

Он постарался произнести эти слова как можно тверже, но ей показалось, что голос его сильно дрогнул.

— Ты решил это окончательно? — Она говорила тихо и покорно, как человек, которому уже нечего сказать в свое оправдание. Когда она повернулась к свету, идущему из окна, Орвил заметил то, против чего не мог устоять, — слезы. На мгновение их взгляды встретились, взгляды двух людей, любивших друг друга. «Довольно, Орвил, все, что происходит сейчас, — сон, плохая игра, прости меня, вспомни, мы же были счастливы, и мы можем быть счастливы, потому что все для этого у нас есть: наш сын, которого мы оба так любим, уютный дом, сходство интересов, равенство душ, способность понять друг друга. Разве это не так?» — говорили глаза Агнессы, и Орвилу, нервы которого были натянуты подобно струне (хотя внешне он казался спокойным), стоило сил сдержаться, чтобы не подойти к ней, не обнять и, крепко прижав к себе, сказать: «Я все прощаю, любимая». Орвил вздохнул.

— Не знаю. Между нами давно нет прежних отношений, ты просто этого не замечала. Раньше все было хорошо, потому что ты считала его умершим. У тебя не было причин мучиться сомнениями, но стоило ему появиться, как все изменилось. Ты разрывалась на части, ты его прогнала, чтобы все отрезать раз и навсегда, а сама мечтала потом, чтобы он вернулся к тебе. Ты поняла, что не сможешь без него, и теперь ты уже не способна его отпустить.

— Вы оба говорите мне так, будто читаете в моей душе, — заметила Агнесса, — настолько уверены в своей правоте.

В улыбке, которой он ответил ей, Агнесса ясно почувствовала иронию.

— Да, но, кажется, и я, и Джек теперь говорим одно и то же? Могут ли совершить одинаковую ошибку два таких разных человека? Или твои чувства так сложны, что их нельзя разгадать? Я знаю, ты стыдишься самой себя и своих чувств к Джеку, потому что не сомневаешься: все тебя осудят, никто не поймет. Но я бы советовал тебе отбросить стыд. В юности ты же решилась?

Агнесса молчала. Орвил смотрел на нее — и одновременно такую далекую… Близкую, потому что она была здесь, рядом, он видел ее лицо, нежную шею, руки, обнаженные до локтей, плечи, выступавшие из тонких кружев; а далекую, потому что теперь он не сможет обладать ни душой её, ни телом, она не принадлежит ему и не нужна ему такая.

Он сжал губы — нет, нет, не нужна! Лилиан, так рано умершая сестренка, не ошиблась: погасшая во время их венчания с Агнессой свеча еще тогда явилась тайным знаком грядущего несчастья — эта женщина не для него! Но — чуть не уронил голову в смятении и безысходности — какая-то, и, возможно, очень большая, часть его души была прикована к ней невидимыми внутренними цепями и горела в пламени горькой любви, более мучительном и сильном, чем пламя ада.

— Наши отношения разрушила ты, Агнесса! Знай, я обвиняю в этом тебя! Возможно, в чем-то я тебя не устраивал, но согласись, ты никогда мне об этом не говорила! Если ты уйдешь к Джеку, я возражать не буду. Может быть, он даст тебе то, чего не сумел дать я. Может быть, с ним ты будешь по-настоящему счастлива.

— Я всегда была счастлива с тобой, Орвил.

— А я — нет! — воскликнул он. — Я не собираюсь выпрашивать у тебя любовь, когда Джек по первому требованию получает все, что захочет.

— Это не так, — ответила она, — он ничего от меня не получил, ничего такого, что доказывало бы мою любовь.

— Думаю, не получил и обратного. Ты играешь с ним так же, как и со мной, мы равны, поскольку одинаково одурачены одной и той же женщиной. Признаюсь, многое бы я отдал за то, чтобы услышать твое последнее и истинное слово! Но, думаю, к несчастью, ни я, ни он никогда этого не получим, потому что ты и сама, должно быть, не знаешь, что тебе нужно. Мой тебе совет: поживи с ним; по крайней мере, сумеешь понять себя.

— И после этого ты принял бы меня? — Агнесса смотрела так, словно впервые его увидела.

— Нет! — резко ответил он. — Второй раз — нет!

— Это совет человека, который любит меня или… любил?

— Да. Должна же ты когда-нибудь во всем разобраться. Хотя, конечно, есть люди, которым лучше никогда не прозревать!

Агнесса приблизилась и потянулась к нему; ее почти материнский жест был полон стремления к опеке и защите; раньше, как казалось Орвилу, она хотела, чтобы защищали и опекали её.

— А ты, что бы ты стал делать, Орвил?

Он опять отстранился.

— Выход всегда можно отыскать. Если замкнуться на чем-то одном, многое в жизни пропустишь!

Агнесса сникла.

— Ты найдешь другую женщину?

— Не знаю. Ты же нашла другого мужчину! — И, невзирая на ее попытки возразить, не в силах спокойно снести нанесенное ее обманом оскорбление, продолжал: — И какого мужчину! Я до конца жизни не перестану удивляться тебе и твоему выбору. Господи, как вы сошлись?! У твоего Джека до тебя была куча женщин; я их видел — смазливые пустышки, как раз по нему, но когда он привел тебя…

Агнесса сделала протестующий жест.

— Знаю-знаю, у него хватило ума не сразу лишить тебя чести… или, может быть, он испугался: надо думать, никто из его подружек таким достоинством не обладал. Верю, что за то короткое время, пока вы жили вместе, он вел себя нормально, не обижал тебя, но позднее в твоей жизни, смею заверить, были бы все удовольствия: от пьянства мужа до его многочисленных измен. Защищай же его, своего дружка, что ты молчишь?

— Я никогда бы не подумала, что ты сможешь говорить со мной в таком тоне, Орвил!

— Я тоже не думал, что буду обманут тобой! Я говорю только то, что думаю, не более. Вся моя вина лишь в том, что я был очень хорошим с тобой, исполнял все твои желания, всегда старался понять — словом, слишком сильно любил. Кому нужны такие мужчины!

— Господи! Орвил, я всегда благодарила Бога за встречу с тобой! Прости, прости, если сможешь!

— Бог простит, Агнесса.

Она повернулась спиной, чтобы скрыть слезы. Потом, справившись с собой, сказала:

— Ты прав, во всем прав, Орвил, и никто тебя не осуждает. Даже Джек никогда не говорил о тебе ничего плохого. Разве что сегодня…

— Джек? А что такое он мог сказать? Я ничего ему не сделал, за что меня можно было ненавидеть. И его сегодняшние обвинения… Нет, я не был высокомерен по отношению к таким, как он! Я жил в свое время среди простых людей и никогда не заносился: у них были свои достоинства, которых я не имел. А что касается Джека… Мне известна его история: он с самого рождения сирота, не знает ни родителей, ни своего возраста, ни имени — ничего… вырос в условиях совершенно нищенских… На конном заводе его опекал один из прежних управляющих, от которого он кое-чему научился. Я невысоко его ставил, только сравнивая с собой, а для своей среды он был обычным человеком, пока, конечно, не стал преступником. Да, связь с тобой здорово искалечила его жизнь, до этого он был другим, я помню: как все подобные парни, днем объезжал лошадей, ночью развлекался с доступными женщинами, ни о чем не задумывался, ничем особо не дорожил: ни деньгами, ни своей жизнью… Но при этом всегда улыбался, он не был злым, жил легко, а не мучился, как сейчас! Ты душу из него вынула, Агнесса, ты сумела за последнее время дважды сделать его несчастным, потому что так и не смогла ни окончательно оттолкнуть, ни приблизить к себе. По-моему, единственная цель его жизни сейчас — украсть хотя бы один твой поцелуй, поймать хоть один любящий взгляд. Я видел его глаза — боюсь, если он не утолит этот голод, то сойдет с ума или покончит с собой… Мне жаль его, и дай ему Бог справиться с безумием!

— Боже! Орвил, но в чем тут моя вина? Если бы он не заболел и не послал за мной, мы бы больше не встретились! Я же вырвала все с корнем, как ты говоришь, я близко не подпустила его, прогнала!

— Нет, не с корнем, корень в твоем сердце, Агнесса. Рано или поздно это дало бы о себе знать и неизбежно сказалось бы на наших отношениях. Да, может, все, что открылось сейчас, — к лучшему, хотя я считаю: ваша связь с самого начала была ошибкой.

— Да, — как эхо повторила Агнесса, — ошибкой,

— Которую ты не пыталась исправить.

— Как? Что было, то было!

— Не знаю. И теперь Джек уже не один. Вокруг тебя много пострадавших и… будет еще больше. Кстати, можешь рассказать своей дочери правду сейчас, как хочет он; думаю, это будет справедливо.

Агнессу резануло слово «своей», раньше Орвил всегда говорил «нашей».

— Это ранит ее.

— А до сих пор ты об этом думала?! Ты думала, как все это отразится на нашей семье, на детях, а?!

Агнесса молчала, опустив голову.

— О нет, я не отказываюсь от Джессики, — добавил Орвил, — я всегда буду ее любить; благо, пока она не похожа на своих настоящих родителей.

— Ты так сильно разочаровался во мне, Орвил?

— Очень сильно, Агнесса.

— Ты теперь жалеешь, что женился на мне?

— Я бы так не сказал. Признаюсь, с тобой мне было хорошо, как никогда, хотя… Но ведь именно ты смогла нанести мне сильнейший удар!

Агнессу поразил его тон, в котором начинало сквозить безразличие к жизни — то, что часто проскальзывало у Джека.

«Странно, — подумала она, — как все может измениться в одночасье».

Еще совсем недавно Орвил мог без устали говорить ей о своей любви, а сейчас не устает обвинять ее.

— Я еще раньше замечал, что мужчины не очень обращали на тебя внимание, ты никогда не бывала в центре, хотя, на мой взгляд, ты лучше многих других женщин. И все оттого, что на тебе словно клеймо неприкосновенности… Твоя судьба, Агнесса, твое заклятие — всегда любить одного! Я все-все понял! Меня ты лишь «уважала» и «благодарила», а любила всегда только его! Я должен приложить очень много усилий для того, чтобы вызвать в тебе те чувства, которые Джек способен зажечь одним своим взглядом.

«Верно говорят, — подумала Агнесса, — один человек может возненавидеть другого тем сильнее, чем больше его любил. Поэтому он никогда меня не простит».

— Довольно, — сказала она, — мне все ясно, Орвил. Я не собираюсь спорить с тобой, как не собираюсь уходить к Джеку.

— Это твое дело. Думаю, нам надо пожить отдельно. Точнее, тебе необходимо какое-то время побыть одной, чтобы все до конца осмыслить, разобраться в себе. Я надеюсь, ты способна прийти к определенному решению. Если ты останешься, все пойдет по-прежнему, уверяю тебя.

— Но Джек хочет уехать! — сказала Агнесса, хотя помнила, что до этого разговор у них так и не дошел.

— Даже если он уедет, твои сомнения не исчезнут, а я, повторяю, не стану с этим мириться. Я не смогу покинуть дом — слишком много дел. Придется уехать тебе.

Зеленые глаза Агнессы потемнели.

— Это изгнание?! Ссылка? Куда я поеду? К Филлис, к матери?! Что я им скажу?! Орвил, я не вынесу этого!

— У тебя есть дом на побережье Калифорнии, который я тебе подарил, поезжай туда. — Тон его был непререкаемым.

Агнесса опустила голову.

— Когда?

— Завтра. Я куплю билет на дневной поезд. Ты поедешь одна.

Она вскинула глаза, полные слез.

— Нет, Орвил, нет, все что угодно, но, умоляю, не отнимай у меня детей! Я им нужна, особенно Джерри, он ведь еще совсем маленький!

Орвил, несколько смягчившись, ответил:

— Успокойся, Агнесса, я не отнимаю у тебя детей. Ты же ездила в гости к Филлис, и они жили со мной. И сейчас ты уезжаешь не навсегда. На месяц или меньше… Я не знаю, сколько времени тебе понадобится…

— А потом, когда я вернусь?

— Потом — посмотрим.

— Это нельзя сделать сейчас?

— Нет, я уже сказал. Тебе нужно время, чтобы все обдумать, и мне тоже.

— Ты всегда был добр ко мне, Орвил…

— Это меня и погубило.

— Но что я скажу детям?

— Придется солгать. Что — ты придумаешь, ты. умеешь обманывать, Агнесса. Скажи, что тебе срочно понадобилось уехать, и я подтвержу. Детям не надо знать правды. Они останутся здесь; Джерри — мой сын, Рей тебе чужой, у Джессики — школа, другие занятия…

— Джерри и мой сын, а Рей давно уже не чужой для меня! — воскликнула она, задетая его суровостью. Орвил сохранил спокойствие.

— Не будем спорить. Ты сделаешь все так, как я сказал.

Агнесса поняла бесполезность уговоров и просьб — это было его последнее слово. Ей оставалось только покориться.

— Хорошо. Что я могу с собой взять? Он развел руками.

— Все, что захочешь, что тебе понадобится. Денег — сколько угодно.

Агнесса тяжело вздохнула.

— Благодарю. Мне много не надо.