ГЛАВА 32

Во времена, когда романтический ореол и шик вышли из моды, а молодые женщины больше не покрывали лаком волосы и обходились без косметики, когда секс-идолами становились антигерои, а джинсовая ткань преобладала на вечеринках и в ресторанах, Банни Томас была анахронизмом. Пройдя за всю долгую карьеру путь от очаровательного ребенка-звезды, до всемирно известной красавицы-актрисы серьезного плана и наконец превратившись в «конченого человека», она по-прежнему оставалась продуктом студийной системы старого Голливуда, что являлось непоправимым недостатком в глазах реалистов-режиссеров «новой волны». Но помимо несомненного актерского таланта, Банни, однако, обладала драгоценным даром, над которым бессильны и время, и смена мод. Этот дар – «звездный» дар – качество прирожденной звезды, непередаваемая субстанция, заставили мир в лучшие времена поклоняться ее обладательнице, но в худшие оставляли ее обессиленной, угнетенной, неспособной справиться со всеобщим пренебрежением.

Именно это «звездное» качество, бывшее, как никогда, сильным в тот момент, когда Банни грациозно скользила по сцене во время церемонии награждения, побудило зрителей единодушно подняться и устроить ей овацию. В конце концов, она была звездой уже в девять лет – слишком долгое время, чтобы стать неизменным атрибутом американского образа жизни, и достаточно любима публикой, чтобы превратиться в легенду. На таких событиях, как присуждение премий Академии, где конкуренция просто убийственна, никто не смел задеть ее, даже близко подойти – и все из-за этого рокового дара. Кроме того, помогло, что люди отнеслись к Банни сочувственно из-за трагической попытки покончить с собой, подробно описанной в прессе. И когда она стояла на сцене с протянутыми руками, словно стремясь впитать в себя любовь, перетекающую из зала на сцену, глаза всех и каждого были устремлены на длинные зеленые атласные рукава. Может, удастся разглядеть выглядывающие из-под манжет бинты?

Ошеломленная волнами искренней симпатии, Банни величественно ждала у микрофона, пока представители высокого искусства воздавали должное великой актрисе, навсегда оставшейся в истории кино. В эти несколько коротких мгновений мир снова принадлежал Банни. Наконец она заговорила. Глаза блестели, лицо сияло, голос нежен и мелодичен. Красота… неописуемая. И когда она объявила имя лауреата, это оказалось совсем лишним, ненужным. Хотя статуэтка принадлежала другому актеру, всем стало ясно, что именно Банни была в эту минуту истинной виновницей торжества.

За кулисами толпились фотографы, щелкали вспышки, репортеры отталкивали друг друга, чтобы протиснуться поближе к Банни, лихорадочно выкрикивали вопросы, хотя актриса не снималась вот уже больше двух лет. Банни действительно была легендой своего времени; но несмотря на то, что снимки живых легенд то и дело появляются на страницах газет и журналов, никто не предлагает им работу, достойную столь высокого положения.

После церемонии, на шумном приеме, все чмокали воздух в миллиметре от щеки Банни, говорили, что она выглядит «фантастически», и сожалели, что встречи так редки. И хотя каждый обещал позвонить, никто не уточнил когда. Банни впала в эйфорию от всеобщего внимания, зато Леверн оценивала ситуацию весьма критически. Поклонение, обожание… все будет забыто к тому времени, когда завтрашние газеты полетят в корзину для мусора. Стоя в стороне, Леверн постаралась запомнить имена продюсеров и студийных администраторов, пресмыкавшихся перед ее дочерью, так, чтобы не пропустить ни одного.

На следующее утро, положив перед собой список, Леверн позвонила Хилде Маркс. Хилда, все еще терзаемая угрызениями совести за то, что по ее вине Банни пришлось вытерпеть грубые оскорбления Гектора Дилуорта, немедленно подняла трубку. Правда, она, по большей части, всегда тут же отвечала на звонки Леверн – так было легче. Мать Банни обладала способностью терзать секретарш, пока не добивалась всего, что хотела.

– Доброе утро, Леверн.

– Видели вчерашнюю церемонию?

– Конечно, и должна признать, Банни выглядела просто великолепно. Так выгодно выделялась среди всех этих локонов и мишуры! Кроме того, рада видеть, что она сбавила пару фунтов.

Хилда часто пользовалась чрезмерным весом Банни для того, чтобы оправдать собственные сокрушительно неудачные попытки найти ей хорошие роли, хотя презирала себя за это.

– Она сейчас катится вниз, Хилда, и вы знаете, чем это может кончится. Кстати, знаете, она говорила со Свеном Янгом после церемонии, и он что-то упомянул насчет «Королевы Ночи». Кажется, съемки вот-вот начнутся?

– Там только одна хорошая женская роль – четырнадцатилетней наркоманки-фанатки рока. Сожалею.

– Странно! Он, должно быть, слишком много выпил. А как насчет Клива Сомпера? Разве он не снимает «Прощай и до свиданья» на «Коламбиа пикчерз»?

– Да, но у них серьезные проблемы со сценарием, и я точно знаю, что главную роль предложили Бэнкрофт, а второстепенная роль слишком ничтожна для такой звезды, как Банни.

По мере того как Леверн продолжала читать список людей, поздравивших Банни, Хилда терпеливо слушала и заверила, что она позвонит всем, кому возможно, объяснит, какая великая актриса Банни, и, если получит подходящее предложение, немедленно перезвонит Леверн.

Челси сварила кофе и поставила в холодильник апельсиновый сок, перед тем как отправиться на занятия. Леверн налила себе и того и другого и уселась за стол. Как чертовски сложна жизнь! Неизвестно, что делать, если в ближайшее время что-нибудь не подвернется.

Банни, как всегда, спала до полудня и когда наконец нашла силы, чтобы стащить словно налитое свинцом тело вниз, Леверн уже была в кабинете, сортируя гору счетов, пытаясь растянуть как можно дольше оставшиеся жалкие гроши.

– В кухне кофе и апельсиновый сок. Челси сделала перед уходом, – бросила она, не поднимая головы.

– Я голодна, мама. Ни крошки не ела с прошлого вечера, – пожаловалась Банни с особыми, визгливо-ноющими нотками в голосе, всегда появлявшимися, когда она требовала чего-то запретного, особенно еду.

Леверн раздраженно отложила ручку, медленно повернулась, оглядела растрепанную неприбранную фигуру в линялом халате и изношенных шлепанцах. Только повязки на запястьях удержали мать от резкого ответа. Со свистом втянув воздух, Леверн тихо сказала:

– Можешь выпить большой стакан вкусного апельсинового сока и чашку кофе, но это все, дорогая. Пусть содержание сахара в крови повысится, и тогда ты не будешь испытывать такой голод. Потом я сделаю подсушенные тосты. А пока отправляйся наверх и умойся. Ты дала слово, что всегда будешь снимать косметику перед сном, и не сделала этого.

Поскольку Банни была не в силах вынести даже такие нерешительные протесты, она тут же среагировала инстинктивно, как более слабое животное, которое немедленно ложится на спину, боясь сильного соперника. Она тотчас опустилась на пол и зарыдала, перемежая жалобами громкие всхлипывания.

– Я не виновата, что слишком измучена вчерашним вечером.

Глубокий прерывистый вздох.

– Я еще так слаба, мама. Тоненький плач.

– И я все время устаю. Всхлипывания.

– Мне нужно есть, чтобы как-то держаться. Икота.

– И почему я должна голодать, ведь все равно работы нет.

Леверн в отчаянии глядела на дочь, зная, что это всего-навсего еще одна сцена из тех, которые устраивает Банни, когда мать не дает ей есть, чтобы та хоть немного похудела. Ей хотелось схватить Банни за плечи и тряхнуть хорошенько, пусть хоть на минуту прекратит изводиться от жалости к себе. Но она не могла заставить себя снова упрекнуть дочь. Никогда больше.

– Хорошо, дорогая, перестань плакать. Иди на кухню, пей сок. Я сейчас спущусь, приготовлю завтрак.

При этих словах слезы Банни высохли, как по волшебству, словно она просто повернула невидимый кран. С трудом поднявшись, она направилась на кухню.

Оставшись одна, Леверн положила голову на стопку счетов, позволив себе минуту отдыха, и нерешительно коснулась левой груди. Она по-прежнему тут, эта крошечная опухоль и теперь даже как-будто стала немного больше и тверже. Быстро отдернув руку, Леверн приказала себе не забивать голову всякой чепухой. Не может быть у нее такой ужасной болезни как рак!