В пути аббат делла Скалья часто пересаживался в нашу карету. Он пичкал меня сладостями и нравоучениями — и то и другое одинаково не нравилось мне. Бывают люди, чьи духи не пахнут, бриллианты не играют и заботы о вас не доставляют радости. С ними неприятно все, даже любовь.

Мой преподобный дядюшка имел несчастье принадлежать к этой породе.

Инстинкт не обманывал меня.

Что же касается моего мужа, то у него был лишь один недостаток — его семья; не будь ее, граф ди Верруа был бы совершенством: такой человек заслуживает любви самых строптивых из женщин. Терпение и нежность не изменили ему ни разу на протяжении этого долгого пути, хотя, как мне теперь кажется, я, конечно, была невыносимой спутницей. Он исполнял малейшие мои капризы, предугадывал все мои желания, охранял мой сон, веселился как ребенок, очень мило играл со мною, так что я не чувствовала разницы в нашем возрасте. Он даже посадил Жаклин рядом с собою, и когда мне показалось, что он слишком нежен с нею, я сама отослала ее в другую коляску. Кажется, она пробудила во мне ревность.

Все как будто складывалось как нельзя лучше, и на третий или четвертый день пути я уже нисколько ни о чем не тосковала.

Мы перебрались через Альпы по перевалу Мон-Сени. Со всей искренностью души я предвкушала тот миг, когда окажусь в глубине долины, которая вдруг открылась в двух-трех тысячах футов подо мною.

Я добралась туда, как добираются, увы! до самых далеких целей, и в скором времени перед нами предстала великолепная страна, над которой царил Турин. Я была в восторге, потому что всегда любила красивые пейзажи.

Но я заметила, что, в отличие от меня, муж мой совсем загрустил, и вид у него стал совсем печальный. Его уже не трогали мои шалости, не заражала моя веселость; более того, он стал грубо обращаться с принцессой Баварской, а когда я спросила его, в чем дело, он ответил, что виной тому — перемена настроения, и только. На почтовой станции я посоветовалась с одной из своих служанок по имени Марион — после Бабетты я любила ее больше всех других, — и та дала мне обещание понаблюдать за ним и на следующей остановке сказать, что она думает об этой перемене в нем.

Я с нетерпением ждала следующей остановки.

Аббат делла Скалья, напротив, становился все веселее и ироничнее по мере того, как возрастали печаль и беспокойство моего мужа.

Когда мы расположились на последний ночлег, ко мне в спальню прибежала совершенно испуганная Марион.

— Дорогая моя Марион, — спросила я, — что случилось, чем ты так встревожена?

— Госпожа, о госпожа! — ответила бедная девушка. — Случилось то, чего мы не ожидали, и поверьте, вы не напрасно беспокоились.

— Так что же произошло?

— Господин граф только что велел запереть Жаклин в кованый сундук.

— Но кованый сундук — это же гроб!

— Бог ты мой, конечно! Если не считать остального.

— Остального? Что же еще? Скажи мне, я хочу знать.

— Ну, так вот, судя по всему, госпожа вдовствующая графиня постоянно пребывает в плохом настроении, бранится с утра до вечера, и поэтому господин граф ужасно ее боится, а господин аббат делла Скалья всегда берет сторону своей сестры.

— Ты в этом уверена, Марион?

— Как и в том, что когда-нибудь умру, госпожа графиня; камердинер господина аббата только что разговорился и рассказал мне обо всем, чего с ним ни разу не случалось со времени нашего отъезда из Парижа.

— Боже мой! Что же с нами будет? Так вот почему господин граф так изменился со вчерашнего дня! Он приближается к своей матери и уже ощущает ее влияние.

С этого времени мне с трудом удавалось скрывать все, что я узнала. Пришлось вести себя как наказанная маленькая девочка. Я не соизволила пожаловаться на то, что у меня отняли Жаклин, хотя это и приводило меня в бешенство, и предалась угрюмости, чтобы показать свой характер.

О! Каким же далеким все это видится мне теперь! Сколько событий, страданий, слез, страхов, жертв, да и ошибок выпало на мою долю! Но я не могу удержаться от того, чтобы не бросить снисходительный взгляд на последние минуты моего детства, не могу обойти молчанием эту грань между двумя эпохами моей жизни.

В тот же вечер мы прибыли в Турин. На верхней ступени лестницы своего дворца меня встретила свекровь, госпожа вдовствующая графиня ди Верруа.

Я не очень люблю рисовать портреты, они редко передают подлинные черты человека, ведь люди совершают поступки и только тогда раскрываются перед нами. Вы увидите, как поведет себя г-жа ди Верруа, и сами сможете о ней судить.

Если говорить о ее внешнем облике, то следует сказать, что графиня была красивая важная дама пятидесяти лет; она поздно вышла замуж, и так и сохранила чопорность и раздраженность старой девы. Царственная посадка головы, хищные глаза, привыкшие повелевать, медленные, но величественные жесты — в ней было все, что необходимо для того, чтобы управлять другими и подавлять их — особенно детей.

Она холодно, как подобает настоящей свекрови, обняла меня. Мой муж взял ее руку, но не поцеловал, а скорее поднес к своим губам, и мне показалось, что он дрожит.

А я подумала: за кого он боится — за меня или за себя?

Позднее я убедилась, что за нас двоих.

Аббату был адресован дружеский поклон, на который тот ответил с надменным видом. Я сразу поняла, что они не любят друг друга.

Но, как я убедилась в дальнейшем, они дорожат своими отношениями.

Эта женщина и этот мужчина обменялись взглядами, значение которых открылось мне позднее. Аббат, казалось, говорил: «Вот соперница, которую я привез, и вы будете нуждаться во мне как никогда». Госпожа ди Верруа принимала его поддержку с горькой досадой, но все же принимала.

— Добро пожаловать, сударыня, — сказала мне свекровь, — хотя вы и заставили себя ждать.

— Дороги оказались плохи и не помогли нам в нашей спешке, — попытался оправдаться мой муж.

— Это не имеет значения; вы были в пути на четыре дня дольше обычного; могли бы приехать и пораньше: ее королевское высочество напомнило мне об этом еще вчера вечером.

— Заигравшись на тропинках, можно и забыться, — сказал аббат.

— Кто это играл? — вспыхнув, спросила г-жа ди Верруа.

— Я, сударыня, — быстро ответил граф.

— Они, — добавил великодушный аббат.

— О! Так вот с каким нетерпением ты рвался к матери! Я запомню это. Граф ди Верруа опустил голову, не решаясь возразить. А я была удивлена и озадачена больше, чем он, ибо происходящее было совсем ново для меня: как бы строги и непреклонны ни были мои отец и мать, они никогда не стали бы разговаривать так ни с одной из дочерей.

Громадный темный дворец с вымощенным плитами полом и мраморными ступенями сковал мое сердце льдом; стемнело, дымящиеся факелы освещали ближайшее пространство, но широкие галереи оставались в тени и выглядели в самом деле ужасающе. Госпожа ди Верруа шла рядом и разглядывала меня как купленный товар или парадную лошадь, на которой придется выезжать на следующий день. Она первой вошла в огромный зал, где собралось двадцать или тридцать более или менее близких родственников семьи ди Верруа, и всем им я должна была сделать реверанс.

Их одежда показалась мне странной, лица — серьезными, как будто эти люди сошли с семейных портретов, получив от управляющего замка разрешение покинуть на минутку рамы картин. Впрочем, почти все они были люди очень знатные и занимали важные должности при дворе. Моя свекровь была придворной дамой герцогини Савойской, все еще остававшейся регентшей или, по крайней мере, обладавшей ее властью, благодаря чему г-жа ди Верруа имела большое влияние при дворе и широко пользовалась им, но не столько для поддержки друзей, сколько для того, чтобы навредить тем, кто был ей неугоден.

В тот день я совсем не запомнила тех, кому меня представляли, видела все как в тумане, настолько пугали меня огромные глаза свекрови.

Меня подводили то к одному, то к другому гостю, называли его имя и говорили:

— Поздоровайтесь, графиня!.. Это ваш дядюшка, господин… Поздоровайтесь, графиня, это ваша кузина, госпожа…

О Боже! Сколько же их у меня, этих дядюшек, кузин, и всем надо делать реверанс! Знакомство длилось более полутора часов. Я умирала от голода и еле сдерживалась, чтобы не заплакать.

Мой муж шел сзади, как ребенок, привязанный к нашим юбкам. Он показался мне совсем маленьким, и не знаю, то ли детское безрассудство, то ли женская глупость тому виной, но я всей душой привязалась к нему как раз поэтому, привязалась сильнее, чем это могло быть, если бы он командовал всем этим парадом, вместо того чтобы подчиняться.

Между тем, я бросала завистливые взгляды на буфет, заставленный мороженым и фруктами. К нему подходили все, кроме меня, той, в честь которой он был здесь поставлен. Это были настоящие танталовы муки.

И тут я на минуту взбунтовалась, хотя до сих пор не понимаю, как могла на это решиться; я оставила своего седьмого троюродного брата (он замер посреди зала как вкопанный), направилась в дальний конец большой комнаты, прямо к тому месту, где у стола с подносами и бокалами стоял чрезвычайно лощеный и чрезвычайно солидный господин, и попросила его обслужить меня. Он очень быстро подал мне апельсин и что-то еще в изумительно красивой серебряной посуде. Свекровь удивленно посмотрела на меня: я уверена, что с этой минуты она уже считала меня способной на что угодно. Мой поступок насторожил ее, и она решила держать меня в строгости, полагая, что это единственный способ заставить меня подчиняться ей.

Может быть, именно этой ее ярости, вызванной моим голодным желудком, я обязана несчастьем всей моей жизни!

Проглотив апельсин и не помню что еще, я снова подошла к г-же ди Верруа, которая ожидала меня, поджав губы.

— Не знаю, сударыня, — сказала она, — быть может, при французском дворе и не принято отвечать на приветствие родственников, но двор Турина все еще придерживается этих правил, предупреждаю вас.

Аббат делла Скалья состроил мину и сделал жест, означавший: «Ну, что я вам говорил?»

Не знаю, что бы произошло, если б слуги не пригласили гостей к ужину, позволив мне вздохнуть с большим облегчением. Я поняла, что высокое положение — тяжелая ноша, и с умилением вспомнила прошлое, мою маленькую комнату, сестер, наши радужные мечты и нашу свободу!

Ужин длился бесконечно: гостей обслуживали по-королевски, с пышностью, превосходящей роскошь трапез в домах наших вельмож; в Савойе знать была не так разорена, как во Франции, она не пострадала от войн Лиги, эшафотов г-на де Ришелье и баталий времен Фронды; большинство савойских семей могли черпать свои богатства прямо из сокровищниц, пополненных несколькими поколениями предков.

Наконец, мы поднялись из-за стола и могли подумать об отдыхе. Меня торжественно повели в парадные покои: свекровь уступила мне их, не преминув заметить, что эту честь я должна оплатить послушанием.

Вот дословно то, что она мне сказала:

— С этого дня я ничто в этом доме, теперь вы будете управлять им.

Но увидев, что я встрепенулась, добавила:

— Не буду возражать, если вы попросите у меня совета; но если я дам его, то потребую, чтобы вы ему следовали. Я знаю эту страну, и знаю хорошо; вы же с ней незнакомы, вы молоды, а я стара: следовательно, есть все основания для того, чтобы вы меня слушались.

Я была в замешательстве и не знала, что ответить. Муж пришел мне на помощь:

— Госпожа ди Верруа будет счастлива подчиняться вам, как делаю это я, матушка, и вы найдете в нас одинаковое смирение, одинаковую почтительность.

Я не могла опомниться от удивления, настолько все, что я увидела, смущало меня: такая роскошь, такое богатство наряду с безоговорочным рабством представлялись мне, совсем молоденькой девушке, странной формой существования. Я понимала, что для г-на ди Верруа подобное поведение было противоестественным и чувствовала: он стесняется меня и, наверное, в большей степени — других. Мне не терпелось остаться с ним наедине и объясниться. Муж пошел проводить мать, но я надеялась, что он вернется ко мне. Какое-то время я прождала его стоя, не желая ложиться спать, однако, после того как пробило полночь, служанки раздели меня. Я оставила у себя Марион, она уложила меня в постель, и мы проболтали почти до двух часов ночи. Бедняжка падала от усталости, и я отослала ее. Еще несколько минут я боролась со сном. Но в конце концов глаза мои закрылись сами собой.

Господин ди Верруа так и не пришел.