После отъезда принцессы сразу возобновились многосторонние переговоры, и Рисвикский и Карловицкий договоры, поочередно предложенные к рассмотрению каждому из союзников, очень скоро были надлежащим образом подписаны всеми. В связи с этим герцог Савойский подвергся бесчисленным нападкам: его во всеуслышание обвинили в переходе на сторону противника и в готовности идти навстречу тому, кто обеспечит ему больше выгод.

Не отрицаю, дипломатическая хитрость и необыкновенное чутье изменили ему; он не сумел скрыть, какие интересы преследовались им; но разве эти интересы не совпадали с интересами его подданных, разве не чувством долга были продиктованы его действия?

Обстоятельства, повлекшие за собой брак герцогини Бургундской, мое участие в этом деле и благосклонность герцога, которой я была удостоена в высшей степени, настолько озлобили моих врагов, что они стали яростно нападать на меня, не стесняясь в выражениях. Аббат ди Верруа находился в Турине, где своим злобным карканьем поносил меня на всех перекрестках. Виктор Амедей узнал о действиях аббата и хотел расправиться с ним, но я решительно воспротивилась этому.

Что бы там ни говорили, я не была ни жестокой, ни мстительной и не причиняла никому зла, разве только оно совершалось помимо моей воли.

Однажды малыш Мишон, ставший аббатом, кстати довольно популярным, запросил у меня аудиенции, чтобы, подчеркивал он, сообщить о чем-то чрезвычайно важном.

Я всегда была рада новой встрече с ним, равно как и со славным г-ном Пети, и старалась, чтобы они как можно чаше являлись ко двору. Мишон пришел ко мне утром.

— Сударыня, — сказал он мне, — будьте осторожны! Вас собираются отравить. Одного из ваших поваров они уже пытались подкупить, но он пришел ко мне, чтобы рассказать об этом, поскольку не смог приблизиться к вам и доложить об опасности.

— А кто это они, мой маленький аббат? У них должно быть имя, ведь он с ними разговаривал.

— Именно этого и не знает мой поваренок. Его зовут Джакометто. Он печет для вас пироги с голубятиной, которые вы так любите. Искуситель, предлагавший ему крупную сумму, ему неизвестен.

— Джакометто — глупец. В таких случаях делают вид, что соглашаются и даже принимают небольшой задаток, который кладут себе в карман за труды; затем назначают искусителям встречу в каком-нибудь удобном и хорошо охраняемом месте, где их легче схватить. А теперь, как мы будем ловить преступников? Дело кончится тем, что я умру от голода, опасаясь умереть от рези в животе. Но если подумать, эти чудовища хотят отравить и принца, ведь он почти всегда обедает со мной?!

Такое предположение встревожило меня еще сильнее: я не хотела умирать, хотя и не чувствовала себя на вершине счастья. Пришлось рассказать обо всем герцогу; он попытался бросить тень подозрения на моего мужа, к которому немного ревновал меня, ибо своим тонким чутьем распознал чувство, которое я хранила в глубине души; мой резкий отпор отбил у него желание настаивать на своем.

В тот самый вечер, когда мы с герцогом вели разговор об этих делах, в мой кабинет вошел курьер; на ногах у него были дорожные сапоги, что было недопустимо. Герцог Савойский вскрикнул от удивления так же как и я; мы подумали, что нарушен мирный договор и враг захватил одну из наших крепостей.

— Ваше высочество, я действительно привез вам очень важную новость, которая, без сомнения, угрожает заключенному миру, — ответил гонец. — Король Испании умер, и он оставил завещание в пользу господина герцога Анжуйского.

Услышав сообщение о кончине короля Испании, Виктор Амедей состроил хорошо знакомую мне мину, означавшую: «Теперь я наложу на них свои львиные когти».

Гонец передал депеши, добавил несколько подробностей и оставил нас. Принц не произнес ни слова и стал изучать одно за другим полученные письма.

Наконец, обернувшись ко мне, он воскликнул:

— Ну, дорогая моя графиня, нам предстоит праздновать еще одну свадьбу! Придется еще раз давать наставления, но, на сей раз это будет не так тяжело.

— Почему же?

— Все очень просто, я хочу выдать мою вторую дочь за герцога Анжуйского, когда он станет Филиппом Пятым. Надо, чтобы древо моего рода пустило корни под всеми тронами. Я уже давно придумал этот план, предвидя то, что происходит сейчас. Только при этом условии я выскажусь за герцога Анжуйского, к тому же необходимо, чтобы Франция оказалась сильнее всех, ибо я не хочу совершить оплошность. Катина — у моих границ, и я не удивлюсь, если сегодня же вечером узнаю, что он перешел их; но я не уступлю до тех пор, пока не получу гарантий, клянусь вам.

Никогда я не встречала человека, способного так быстро и точно оценить ситуацию, так здраво судить обо всем.

— Только принц Евгений останется тяжким грузом на моих плечах, — добавил он, — но что с этим поделаешь? Мне всегда приходится взваливать кого-то себе на спину, и я выбираю груз полегче.

Герцог и на час не ошибся. Вечером, когда он ложился спать, ему передали письмо от г-на де Катина, сообщавшего, что он вошел в Савойю во главе пятидесятитысячного войска, с тем чтобы герцог оказал ему необыкновенную любезность и присоединил к его полкам свои, как обещал. К тому же маршал заверял его высочество, что король, его повелитель, ничего не пожалеет для укрепления союза с герцогом, а пока снова посылает грамоту о присвоении ему звания верховного главнокомандующего войск его христианнейшего и его католического величеств, — грамоты, которой у Виктора Амедея не могло не быть, поскольку их посылали ему по любому поводу; правда, хорошо, что при этом он не командовал никакими армиями.

Не могу отрицать, что герцог Савойский был целиком на стороне императора и против Франции. Могущественный сосед беспокоил его значительно больше, нежели Империя, которая никак его не задевала. Людовик XIV мог в один прием справиться с несчастной Савойей, которая была так ему по вкусу!

— Но, ей-Богу, — говорил герцог, и его слова потом часто повторяли, — я не позволю проглотить меня так легко: я встану у него на пути и спущу с него шкуру.

В начале этой новой войны вызывала беспокойство позиция герцога Мантуанского. Не помню, рассказывала ли я подробно об этом государе, но поговорить о нем стоило. Он приезжал в Турин несколько ранее в сопровождении некоего аббата Вантони, камергера, выполнявшего свои обязанности ruffiano , как говорят в Италии, с большой помпой. Мне казалось, что такой человек надевает перчатки перед тем, как дотронуться до грязной тряпки.

Этот аббат румянился и всегда ходил на цыпочках. Он выполнял все поручения своего повелителя и отбирал для него женщин во всех слоях общества. У герцога Мантуанского были две постоянные любовницы: при дворе и для представительства — графиня Калори, а кроме нее — некая девица по имени Маттиа, которая повсюду сопровождала герцога и которую он называл своей карманной фавориткой. Мы имели счастье увидеть ее в Турине: она была очень хорошенькая, но необычайно бесстыдная, и носила желтые чулки, что весьма забавляло нас. Аббат утверждал, что она дала такой обет; но когда нам захотелось узнать, какому святому он дан, Вантони не смог ответить на этот вопрос; герцог Савойский настаивал, что обет был дан богу рогоносцев.

Герцог Мантуанский отличался невероятной прожорливостью: он ел целыми днями, а по ночам устраивал обязательные застолья, как он их высокопарно называл.

— Не понимаю, сударыня, почему меня торопятся женить, — говорил он мне, — ведь мое нынешнее положение ничем не отличается от брака, а для другого я просто не создан.

Дело в том, что он завел у себя настоящий гарем, охраняемый настоящими евнухами. Я попросила показать мне одного из них, когда тот будет проходить по улице; посмотрев на него из окна, я поняла, что подобная личность мне неприятна.

Позднее герцог Мантуанский женился на мадемуазель д'Эльбёф. Во время войны за Испанское наследство Австрия хотела навязать ему невесту из рода Аренбергов, чтобы иметь в ее лице союзницу; но Вантони, которого Франция перетянула на свою сторону, противопоставил Австрии такое великолепное подкрепление из девиц и сытных обедов, что герцог не пожелал одаривать своей благосклонностью только одну из них, как бы хороша она ни была. Таким образом, победу одержал Людовик XIV.

Совместные действия Франции и Испании уже приносили свои плоды в Италии; мудрый Катина вполне мог заправлять здесь всем, как он умел это делать. Он приехал на одни сутки в Турин, чтобы договориться с принцем, и не скрыл от него, что его высочество, как и сам он, не пользуются большим расположением французского двора.

— Я готов к тому, что в любую минуту меня отзовут, — добавил маршал, — меня об этом предупредили: я уже неугоден Версалю. А нас, ваша светлость, там побаиваются, без конца обвиняют и подозревают. Говоря это, я не выдаю никакой тайны; к тому же, чтобы действовать сообща, нам необходимо точно знать, что за почва у нас под ногами. Не знаю, что из всего этого выйдет.

Катина был замечательным человеком, заслуживающим уважения во всем; никакого блеска или галантности в обхождении за ним не наблюдалось, и по отношению ко мне я не могла этим похвастаться. Он пришел ко мне и вел себя не слишком любезно, все время разговаривал со мной как с мадемуазель де Люин, а не графиней ди Верруа, и главное, уж совсем не как с возлюбленной герцога Савойского. У себя на родине маршал тоже никогда не обхаживал ничьих любовниц. Это погубило его, да он и сам прекрасно все понимал.

Он вернулся к своей армии, а через неделю его заменили.

Впрочем, использованное мною слово «заменили» неточно: Катина пока еще не отозвали; но к нему прислали вроде бы в качестве помощника, а на самом деле — в качестве командующего маршала де Вильруа, на чьем счету к тому времени было немало стычек с принцем Евгением.

Не могу удержаться и не нарисовать здесь портрет маршала де Вильруа, храбрости и искусству которого Франция и Савойя столь многим обязаны!

Я прекрасно знала его еще до своего замужества, и тогда он был еще очень красив: завзятый волокита и щеголь, самый изысканный кавалер при французском дворе. Его называли красавчиком; в то время все прелестницы двора были его любовницами; два-три раза Вильруа высылали в его лионское губернаторство за любовные похождения. С детства он воспитывался вместе с Людовиком XIV, поскольку отец будущего маршала был гувернером короля; именно поэтому король всегда благоволил к Вильруа, не говоря уже о том, что г-жа де Ментенон была к нему очень расположена.

Когда маршала прислали к нам, он был всего лишь старым любовником г-жи де Вантадур, но по-прежнему считал себя красавчиком. Он так привык побеждать, что не сомневался в предстоящей победе и удаче, как когда-то был убежден в своей власти над прекрасными дамами. Он воображал себе, как будет попирать достоинство принца Евгения и всех его союзников, был тщеславен и самодоволен во всем, упрям как осел, хотя был им лишь наполовину, — короче, он был в те времена самым ничтожным полководцем Франции.

Одевался он по последней моде, задавая тон, как молодой щеголь, и так был уверен в своих достоинствах, что никогда не опускался до зависти к кому бы то ни было.

Меня, разумеется, он удостоил своим первым визитом. В отличие от Катина, Вильруа не был строг в вопросах любви: не будь этого, он никогда бы не смотрелся в зеркало. Он расточал мне комплименты, уверял, что я красивее всех придворных дам во Франции и если бы пожелала туда вернуться, то сразила бы всех наповал.

— Но я понимаю, — добавил он, — вы никогда туда не вернетесь. Здесь вы королева. И будете ею повсюду, но здесь ваше королевство утопает в цветах, а в нашем холодном климате вы не найдете столь пленительных запахов.

Это лишь один из образчиков речи герцога де Вильруа и пример его такта; что же касается его способностей, то «взгляните, что осталось», как говорит Пти-Жан в «Сутягах».

С самого начала он разговаривал с герцогом Савойским фамильярно и на равных, так и не изменив своего тона в дальнейшем; это было особенно неприятно, поскольку он относился с подобающим почтением к герцогине-матери и супруге герцога, которая, как известно, принадлежали к французской королевской династии.

Однажды, находясь в расположении армии, герцог Савойский, окруженный генералами и знатными дворянами, открыл во время разговора свою табакерку, собираясь понюхать щепотку табаку, и в эту минуту стоявший рядом г-н де Вильруа бесцеремонно вырвал ее из рук принца, погрузил в табак всю свою пятерню, как он привык это делать, а затем вернул табакерку его высочеству. Виктор Амедей побагровел от гнева, однако ничего не сказал, но спокойно высыпал табак на землю, подозвал одного из слуг и приказал принести ему другой. Он даже не прервал разговор, бросив лишь одно слово:

— Табаку.

Вильруа до дна испил чашу стыда.

С первых дней своего пребывания в Савойе он стал препятствовать всему, что хотел сделать Виктор Амедей. Когда принц говорил: «Я верховный главнокомандующий», — тот отвечал: «У меня приказ короля». И действительно, он показывал его герцогу.

Можно себе представить, как это было отвратительно! Катина и герцог Савойский, два талантливых человека, вынуждены были подчиняться причудам и глупостям подобного ничтожества. Не приходится удивляться, что герцог Савойский с трудом выносил это иго и сбросил его, как только ему представилась такая возможность.

Между тем произошла битва при Кьяри. Надо признать, что герцог Савойский, желая победы споим поискам, в то же время очень хотел крупного поражения для Вильруа, что не очень согласовывалось между собой. Когда принц Евгений, никогда не забывавший о необходимых знаках внимания, прибыл в армию, он послал герцогу как главе Савойской династии приветствие, а вместе с ним — подарок: прекрасных турецких коней, которые сохранились у него еще с Зенты. Герцог отправил двух из них мне для городской кареты, что вызвало сильную зависть у герцогинь.

Битва при Кьяри была проиграна по вине Вильруа, развязавшего ее вопреки мнению Виктора Амедея и Катина. Герцог сражался как герой, своей отвагой вызнан восхищение даже у противника; принц Евгений сказал о нем так:

— Мой кузен герцог Савойский был бы очень рад, если бы французов разбили, но этот чертов Виктор Амедей — настоящий храбрец, поэтому он не мог остаться в стороне и покамест от всего сердца сражался с нами.