Герцог Савойский был еще довольно молод и всем сердцем еще предан синьорине ди Кумиана, так что после нашей первой встречи он даже не смотрел в мою сторону; что же касается меня, то я о нем просто не думала. Меня занимали два человека: прежде всего мой муж, затем — свекровь.

Я должна искренне и простодушно признаться: если бы г-жа ди Верруа была доброй и ласковой, если бы она позволила мне любить ее сына, не встала бы между нами со своей властностью и капризами, возможно, мое чувство к нему осталось бы спокойным, а в наших отношениях не было бы надрывов и обострений; но усилия моей свекрови, вознамерившейся отнять у меня принадлежавшее мне место в сердце и в жизни г-на ди Верруа, привели к тому, что я сама приняла ее игру и стала более требовательной. Муж мой, полностью подчинившийся ей и ее власти, отвечал холодностью на мою нежность. Мать воспитывала его с колыбели; привыкнув слушаться ее во всем, даже в мыслях не допуская ничего, что вызвало бы ее неодобрение, он не смел и глаз поднять без ее разрешения. Он дрожал при одном воспоминании о ней даже в наших покоях, наедине со мной.

Однако привыкнуть можно ко всему, особенно в молодости; по истечении полугода моего пребывания в Турине я сама подчинилась этому игу и уже не помышляла о том, чтобы сбросить его, а если порой и ощущала тяжесть подобного существования, то старалась забыться, повторяя себе, что так должно и быть. Герцогиня Савойская была чрезвычайно внимательна к нам с мужем, по-матерински заботилась обо мне и тревожилась, видя меня такой серьезной.

— Куда подевался ваш веселый нрав, графинюшка? — часто спрашивала она меня.

Это обращение надолго закрепилось за мной как особый титул, отличающий меня от свекрови.

Я не осмелилась ответить принцессе: «Увы, сударыня, я утратила веселость одновременно со свободой, которой меня лишили, вместе с детскими мечтами, которые мне разбили! Я и в самом деле графинюшка, а Жанной д'Альбер остаюсь только перед Богом и супругом!»

В последних строчках заключена загадка, которую трудно объяснить, но очень скоро мне придется приступить к этому. Все это довольно любопытно и заслуживает упоминания, несмотря на деликатность подобного сюжета, особенно если учесть, что я и есть его главная героиня. Я вовсе не ханжа, Боже упаси! В такой стране и в нынешнее время это было бы крайне смешно.

Однако есть нечто такое, о чем я не могу рассказать, а тем более не сумею написать. Об этом можно упомянуть лишь вскользь, между двумя улыбками, между двумя шутками, за которыми скрывается серьезность признания. Если бы г-н ди Верруа не умер, мне было бы труднее говорить о нем так, как я говорила и буду говорить в дальнейшем; и хотя этим мемуарам еще долго не суждено увидеть свет, во имя его я буду, скорее всего, сдержанна в своих жалобах. Меня увлекли, даже подтолкнули на тот путь, по которому я пошла, нанеся тяжкое оскорбление, и одного этого достаточно, чтобы с еще большим уважением относиться к его памяти. И если я стала Царицей Сладострастия, то такое произошло потому, что я способна испытывать всякие, даже столь тонкие чувства в любви, а это немаловажно.

Герцог Савойский почти всегда был рядом с нами; он не добивался ни одной женщины, и двор очень скучал оттого, что он больше не ухаживал за дамами. Но его дядя, дон Габриель, был большой волокита и неизменно подшучивал над постоянством герцога, приводя в пример своего отца.

— Если бы мой прославленный родитель был похож на вас, дорогой племянник, в настоящее время я не был бы генерал-лейтенантом вашей кавалерии и не пережил бы славных мгновений, дарованных мне в этом мире. Обладать женщиной и любить ее превыше всего — естественно; но когда она оставляет нас, надо поступать так же. Поскольку г-жа ди Сан Себастьяно предпочла отъявленного тупицу такому молодому и красивому принцу, как вы, она не заслуживает сожалений. Надо забыть и думать о ней. Разве мало женщин у вас при дворе? Такого выбора я и не припомню. О, был бы я в вашем возрасте!

— Сударь, любовь совсем меня не занимает; я думаю о том, что скоро мне исполнится двадцать лет, я стану совершеннолетним, не буду нуждаться в опеке и непременно пожелаю править самостоятельно.

— Кто вам мешает? Достаточно одного вашего слова — и регентство прекратится, ручаюсь вам в этом; госпожа герцогиня вовсе не страдает чрезмерным честолюбием и не станет удерживать власть любой ценой. Если хотите, я сам поговорю с ней!

— Нет, еще не время.

— Без конца ждать и тянуть — плохой образ действий.

Дон Габриель был странный человек. Он казался горбатым, хотя на самом деле не был им, но из-за раны, полученной в молодости (он был очень храбр), ходил перекосившись на один бок. У него была явная склонность к музыке, и он щедро платил скрипачам, которые во время обеда играли ему симфонии. Другой его страстью была дрессировка щенков. Он посылал за ними во все края, каждый год ему привозили их во множестве, и он выбирал из них для себя питомцев.

Собаки дона Габриеля были действительно хорошо обучены, и на них было любопытно посмотреть. Они танцевали, играли по команде хозяина, на них надевали очень чистые одежонки, а клички им выбирали из прекраснейших исторических имен: это были Цезари, Помпеи, Карлы Великие, Баярды. Сучек называли по именам богинь: Венера, Юнона, Флора, Помона, Минерва — тут был весь Олимп.

У каждого щенка была своя изящная конура; у любимца по кличке Идоменей конуру называли «остров Крит». Все собаки жили в огромной комнате и покидали ее лишь для того, чтобы посетить хозяина. Весь двор ходил любоваться ими; великий приор — так называли дона Габриеля, судьбою предназначенного к вступлению в мальтийские рыцари, — был в восторге от успехов своих учеников и, когда публика была довольна ими, благодарил и кланялся посетителям, словно лицедей. Тем не менее, этот славный бастард был человек большого ума и настоящий полководец; в бою он сражался, как ландскнехт! Дон Габриель любил моих детей, и доказательства тому были представлены после его смерти.

Герцог Савойский еще восемь лет находился все в том же положении, что очень угнетало его. Он ни с кем не делился своими мыслями, но обдумывал великий план правления, идею которого ему якобы подсказали князь делла Чистерна и две-три юные головы, при всем том, что он значительно превосходил их умом. Такой план был разработан им к 1688 году, и мы подходим к этому времени.