Итак, несмотря на подарок кардинала, на запоры, удерживающие и заложниках главарей взбунтовавшейся знати, несмотря на французских солдат в Пинероло, португальский брак не состоялся и Пьемонт сохранил своего принца. Именно этого и надо было добиться.

Но, поскольку маркиз ди Пьянджа и его товарищи по несчастью все еще находились в тюрьме, их друзья, оставшиеся на свободе, с утра до вечера досаждали герцогу своими просьбами об их освобождении.

— Никто не будет служить вам, ваша светлость, — во все горло кричал князь делла Цистерна, — если так награждают тех, кто был вам предан.

— Неужели, мой дорогой князь, — отвечал Виктор Амедей, хитро улыбаясь, — вы и в самом деле так полагаете? А я, тем не менее, очень рассчитываю на вас.

— Вы соблаговолите помиловать пленников, ваша светлость?

— Это решаю не я, князь, а моя мать.

— Что ж, постарайтесь убедить герцогиню.

— Поскольку вы просите об этом, дорогой князь, я поговорю с ней сегодня же вечером.

И действительно, в тот же вечер герцог в сопровождении многочисленной свиты отправился к герцогине и со смущенным видом, часто скрывавшим его хитрость, сказал:

— Сударыня, я пришел просить вас о личном одолжении: освободите синьоров, которые, преданно служа мне, пытались склонить своего повелителя к нарушению долга. Не откажите мне в этом: я уже достаточно наказан тем, что имел несчастье вызвать ваше недовольство, и несправедливо, чтобы другие страдали из-за меня.

Герцогиня поняла, что сын больше не нуждается в ее опеке, что, сыгран маленькую роль, он осознал свою силу, и, как говорил король Карл IX на следующий день после Варфоломеевской ночи, осознал настолько, что мог уже показать, каковы его намерения.

Когда пленники пришли благодарить принца, ее высочество герцогиня почувствовала их чрезвычайную сдержанность, холодность и даже пренебрежение к ней.

— Итак, господа, — сказал Виктор Амедей, будто бы ничего не заметив, — кажется, мне не придется ехать в Португалию и у нас нет больше регентши.

Очевидно, синьоры все поняли: их лица совершенно преобразились, и с тех пор они так ревностно, так преданно служили своему повелителю, будто вовсе не он был повинен в том, что они провели несколько месяцев в тюрьме. Виктор Амедей больше никогда не объяснялся с ними и так и не открыл им подоплеку интриги; тайна хранилась надежно, хотя в нее были посвящены и женщины: регентша, г-жа ди Сан Себастьяно и я. Виктор Амедей и в те времена, когда был герцогом, и когда стал королем, делился секретами только со своими любовницами. Что же касается его матери, она имела право знать обо всем.

Я только что упомянула о г-же ди Сан Себастьяно. Вернемся же к деликатному положению, в котором она находилась, и к истории, которую я обещала рассказать.

История эта известна мне от Петекьи: он был в нее посвящен, и не случайно. Герцог же мне ничего не рассказывал. Это была тайна за семью печатями, и он не доверял ее мне. У него были на то свои основания и последующие события подтвердили его правоту.

Юная Кумиана решила поступить по своему усмотрению по трем соображениям.

Первое состояло в необходимости любой ценой спасти свою честь для того, чтобы не погубить себя окончательно во мнении света и не лишить возможности когда-нибудь вновь появиться при дворе в ореоле внешне незапятнанной репутации и под прикрытием имени достопочтенного и высокородного супруга.

Второе соображение доказывает, что, хотя фрейлина была еще очень молода, она обладала большим умом и опытом. Она поняла, что герцог еще не искушен и что он очень быстро насытится первой любовью, если все препятствия на пути будут устранены, особенно при дворе, где самые красивые женщины неизбежно будут одаривать могущественного, молодого и красивого принца своей благосклонностью. Любовь, ослабевающая сама по себе, размышляла Кумиана, не вспыхнет вновь никогда, в то время как узы разбитой любви становятся все крепче и теснее.

Третье соображение — желание во что бы то ни стало убедить герцога и герцогиню в том, что ее любовь была искренней и бескорыстной сердечной склонностью, а не холодным расчетом.

Честолюбивая молодая особа приняла решение без колебаний.

Однажды утром по окончании мессы она обратилась к регентше с нижайшей просьбой уделить ей несколько минут.

Герцогиня пригласила ее в свой кабинет.

— Говорите, синьорина, — сказала она.

Вид у герцогини был суров, ибо она предчувствовала какой-то умысел; ее высочество была женщина строгих правил и не отличалась снисходительностью к человеческим слабостям, поскольку сама никогда в жизни не уступала им.

Синьорина ди Кумиана, рыдая, бросилась к ее ногам.

— Ваше высочество, — воскликнула она, — пожалейте меня!

— Пожалеть вас! В связи с чем? — спросила регентша.

— О ваше высочество, я хочу признаться вам в том, что совершила великий грех.

— Грех? И вы хотите признаться мне, синьорина? Но я же не ваш исповедник.

Начало не сулило ничего хорошего, но уж если синьорина ди Кумиана принимала решение, она не отступала. И продолжая плакать, она снова заговорила:

— Ваше высочество, вы мать для всех ваших подданных: во имя Неба, защитите меня! Спасите меня!

— Спасти вас! Но от чего?

— От меня самой, ваше высочество, и от принца, ваше" го сына.

— О! — воскликнула герцогиня. — А не слишком ли поздно?

Тут смирение бедняжки стало еще заметнее, она опустила глаза еще ниже, моляще сложила руки и с рыданиями произнесла:

— Да, ваше высочество, поздно для спасения моей добродетели, но не для того, чтобы сохранить мою репутацию, честь одной из стариннейших фамилий в Италии и, быть может, покой принца Амедея. Умоляю вас, не отталкивайте меня!

И она тут же рассказала своей госпоже о том, как развивались ее отношения с принцем, о гибельных последствиях этой любви, о затруднительном положении, в каком она оказалась, об отчаянии, разбившем ей сердце, и ужасном финале, которого следовало ожидать.

— Ваше высочество, — заявила она герцогине, — судите меня, как вы считаете нужным, но я не брошу своего ребенка. Если для него не будет найден отец, я объявлю на всю Европу, кому на самом деле он обязан своим рождением. Я не побоюсь огласки, лишь бы печальный плод моего греха был окружен заботой: он вправе ждать ее от матери. Герцог Савойский — справедливый принц и благороднейший дворянин: он говорил о том, что хочет признать ребенка и обеспечить его матери неуязвимое положение при дворе. Ведь примеров такого рода предостаточно везде, в частности во Франции.

— Но коль скоро ваша судьба решена, о чем же, синьорина, вы просите меня, — спросила герцогиня, — ведь мой сын все решил заранее? Вы помешали его женитьбе, являвшейся пределом моих мечтаний, вы превратили его в бунтаря и непослушного сына, и, наконец, вы испытали свою власть над ним. Чего вы еще хотите?

— Ваше высочество, прежде всего я хочу, я прошу, чтобы ваш сын вновь научился послушанию, которым не должен был пренебрегать, чтобы он отрекся от бунтарства, в котором вы так напрасно меня обвиняете. И еще я прошу, ваше высочество, дать мне мужа, который навсегда оторвет меня от принца, покроет мой грех своим именем и станет отцом моему ребенку. Так простите же меня, ваше высочество, из уважения к себе, благосклонности к моему отцу и ко мне, из любви к стране и ее единственной надежде — его высочеству!

Странной была эта просьба, и мало кто из девушек, несмотря на множество подобных случаев, имевших место при французском дворе, решились бы на такое. Ведь в словах молодой особы проявились благородство и честолюбие, величие и низость, цинизм и застенчивость — все черты ее характера. Теперь самое трудное было сделано, она осмелела и продолжила:

— Я не обольщаюсь и думаю, что мой план, вероятно, покажется вам еще одним проступком. И в самом деле, обман честного человека — это более чем проступок, это преступление; и все же необходимо, чтобы он был обманут! Со своей стороны должна признать, что мне было бы неприятно даже ногой коснуться человека, способного жениться на любовнице принца и знающего правду, но этот проступок, это преступление, ваше высочество, будет последним в моей жизни. Клянусь вам, что с того мгновения, когда я у алтаря дам обет посвятить свою жизнь счастью этого человека, я целиком отдам себя ему и своему ребенку; отрекусь от любовника и искуплю непорочной жизнью грехи, совершенные из-за моей преступной слабости, о чем я весьма сожалею. Верьте мне, моя жертва будет настолько велика, что большего и не потребуется! Я никогда не увижу принца: несчастная женщина, вынужденная возложить на плечи другого бесчестье прежней жизни, должна оставить на пороге брачной обители все свое прошлое и в будущем следовать обету чести, данному у алтаря. О ваше высочество! Верьте мне! Будьте милосердны! Я не развратница и не заслуживаю презрения. Я просто запуталась, но хочу вернуться на путь добродетели и на коленях молю вас о прощении; я возвращаю вам вашего сына, но, освобождая его от себя, приношу в жертву собственную свободу и счастье. Такой ценой я хочу заслужить ваше прощение; так простите же меня, ваше высочество, простите!

Выслушав фрейлину, герцогиня невольно уступила порыву жалости и даже восхищения. Искренность девушки, ее глубокое раскаяние были очевидны. Она велела ей встать, усадила ее, попыталась утешить, и в конце концов сказала, что все трудности, связанные с ее сыном и г-ном ди Кумиана, она берет на себя, но с этого дня ей придется порвать с герцогом, не видеться с ним нигде, кроме как в обязательных случаях, не сообщать ему о принятом ею решении и предоставить герцогине Савойской возможность уладить все по ее усмотрению.

— Но, ваше высочество, — воскликнула бедняжка, — он во всем обвинит меня!

— Тем лучше!.. Если герцог сочтет вас виновной, он скорее забудет свою любовь.

— О ваше высочество! Расплата за мою слабость уже началась!.. Я подчиняюсь.

— В ближайшее время я выберу супруга, предназначенного вам мною, и назову его, — продолжала герцогиня-мать. — Подумайте об этом, синьорита, я становлюсь соучастницей ваших проступков, помогаю обману, и вам придется теперь быть в ответе за нас обеих.

— Не бойтесь ничего, ваше высочество, я даю твердое слово, и вы можете рассчитывать на меня!..

В тот же вечер герцогиня-мать вызвала к себе своего главного шталмейстера, графа ди Сан Себастьяно, человека честного, довольно грубого и немного высокомерного, однако славившегося своей добротой и преданностью; она выбрала его не случайно: этот господин был не из тех, кто позволяет сделки с честью, кто допускает игру страстей. Герцогиня заговорила с ним о синьорине ди Кумиана, расхваливала ее семью, упомянула о богатстве, красоте и даже добродетели девушки… Принцы и придворные ведь ничего не подозревают!

Господин ди Сан Себастьяно с присущей ему серьезностью выслушал все, что говорила герцогиня, и ни разу не возразил ей. Когда она закончила, он обратился к ней и спросил, означает ли это, что ее высочество удостаивает его чести предложить ему руку синьорины ди Кумиана.

— Да, сударь, и я убеждена, что, оказав эту великую честь, в то же время доставлю вам огромное удовольствие.

— Но одобрил ли этот союз господин ди Кумиана? Герцогиня-мать выпрямилась во весь рост:

— Я говорю вам, сударь, что мне угоден этот брак: не знаю, достаточно ли это для вас, но для графа ди Кумиана это вполне достаточно.

Эти слова были скорее брошены, как приказ, чем прозвучали, как объяснение.

Господин ди Сан Себастьяно поклонился с невозмутимостью уверенного в себе человека с безупречной репутацией.

— В тот день, когда я женюсь на синьорине ди Кумиана, — ответил он, — мне, к горькому моему сожалению, придется попросить ваше высочество об отставке.

— Но почему, сударь? — спросила герцогиня, испугавшись, что он что-то заподозрил.

— Потому что будущая графиня ди Сан Себастьяно молода и красива; вступив в брак по велению вашего высочества, а не по зову сердца, она, может быть, и полюбит своего мужа, но только оставаясь вдали от придворных волокит; а если так случится, что она не полюбит его или увлечется другим, то, насколько вам известно, ваше высочество, в нашем роду не терпят современной распущенности… Следовательно, нам с женой предпочтительнее будет удалиться в один из наших замков до тех пор, пока меня не полюбят настолько, чтобы я мог более не опасаться…

Намерения графа ди Сан Себастьяно превзошли все ожидания герцогини-матери.

— Вы правы, сударь, — сказала она, — и вольны поступать как того желаете.

Все решилось за несколько часов: граф ди Кумиана не высказал никаких возражений, его дочь — тем более.

На следующий день герцог Савойский, едва поднявшись с постели, узнал обо всем от матери; она сама пришла к нему и с большим трудом заставила смириться. Пришлось убеждать его в том, как важно для него не уподобиться Людовику XIV и не повторить историю с синьориной ди Манчини; все любовные связи такого рода заканчиваются унизительными пересудами, разрывами, разрушенными или, по меньшей мере, подорванными надеждами на счастье, и, наконец, несчастьем будущей молодой супруги, наивной и неизвестной принцессы, которой придется царить на этих обломках.

Герцог уступил хитрым уговорам матери, хотя, возможно, сделал это от досады; однако разрыв с синьориной ди Кумиана оставил в его сердце неизгладимый след, ту память, что живет в душе, когда чувства подавлены в момент их расцвета, когда ничто не остудило их, а отвращение и пресыщение еще не распростерли над ними свои черные крылья. Такие чувства всегда готовы вспыхнуть вновь: огонек теплится, и достаточно одного взгляда, чтобы разжечь эту искру.

Свадьба состоялась через неделю. Вечером, как того требовал придворный этикет, невеста была представлена их высочествам. На следующий день супруги отбыли в свое имение, где и оставались до 1703 года, когда умер г-н ди Сан Себастьяно. Вероятно, он так никогда и не почувствовал себя настолько любимым, чтобы рискнуть и вернуться ко двору.

Ребенок умер во время родов. Графиня вела себя безупречно; ее достоинство и скромность были выше всех похвал.

О ней не вспоминал никто, кроме того, кому не суждено было ее забыть. Эта история г-жи ди Сан Себастьяно во всех подробностях мало кому

известна. Мне ее доверил Петекья: он ничего не мог от меня утаить, хотя с другими был очень сдержан.

Что же касается Виктора Амедея, то он ни разу не произнес в моем присутствии имени г-жи ди Сан Себастьяно.