Глава 2

Священник Мэттью Ричарде сжался в кресле перед камином в своем кабинете и провел дрожащей рукой по своему бледному лицу.

Господи, думал он, как хорошо, что я не верю в совершение самоубийства, для этого, наверняка, должен быть какой-то особый день. Вот общий итог двадцати шести лет моих горестей и испытаний на этой земле.

Его голова откинулась на спинку кресла, словно он хотел дать возможность отдохнуть своему ослабевшему телу. К несчастью, он не мог сделать того же со своим рассудком, со своими мыслями. Тяжелый вздох вырвался из самой глубины его нывшей груди.

— Почему, Синтия? Почему все должно было случиться именно так?

На самом деле Мэтт не ожидал получить ответ так же, как не надеялся, что у него будет много времени для жалости к себе. Детям вскоре понадобится его внимание, и он вряд ли сможет рассчитывать хоть на несколько минут одиночества.

Так продолжалось вот уже три дня, с тех пор как ему сообщили о смерти его молодой жены. С того самого момента он был окружен доброжелательными и сочувствующими прихожанами, толпы которых, казалось, явились позаботиться о нем, в то время как сам он просто оцепенел от шока после смерти Синтии и не мог ничего делать. Они приносили обеды, пекли пирожки и присматривали за детьми, пока он сам не будет в состоянии делать все это. Они ухаживали за животными и следили за домом, вычистив его до блеска. Они даже предложили пригласить другого священника для совершения похоронного обряда, если это облегчит состояние Мэтта.

Мэтт твердо отказался. Синтия была его женой, и он сам совершит похоронный обряд.

Хотя он не говорил об этом вслух, в глубине души он чувствовал, что должен отдать ей эту последнюю дань уважения. Поэтому сегодня он стоял перед друзьями, членами семьи и соседями возле открытой могилы и усыпанного цветами гроба и прощался с женщиной, которая в течение трех лет была его женой.

В толпе присутствовавших на похоронах, заполнивших потом его дом, он не мог найти себе ни покоя, ни секунды уединения, когда он мог бы действительно погоревать об ее уходе. Он говорил правильные слова, пожимал сотни рук, даже пытался облегчить скорбь, которую, как он знал, испытывали другие после ухода этой женщины из их жизни. Но время для его собственного, личного горя еще не наступило, хотя ему казалось, что огненные иглы впились в его сердце, а горячие соленые слезы застилали глаза.

Наконец ушел последний плакальщик. Остались только Мэтт, двое пожилых слуг и дети. На какое-то мгновение воцарилась странная тишина, довольно редкое явление в этом шумном суетливом доме. Но Мэтт знал, что Эдна и Джордж собрали двенадцать детей в кухне на ужин и, вероятно, убедили их всех, или по крайней мере старших, понять ситуацию и не шуметь хоть некоторое время. Дать ему возможность побыть наконец одному.

Хотя Мэтт высоко ценил их доброту, он заранее знал, что дети скоро начнут готовиться ко сну и молитвам и его присутствие снова будет необходимо. Пока их маленькие головки не улягутся на своих подушках и двадцать четыре блестящих любопытных глаза не закроются, он не сможет остаться наедине со своей страдающей душой. А сейчас у него было всего несколько минут, чтобы оглянуться на свою жизнь, которую он вел вплоть до этих последних трех дней.

Когда он познакомился с Синтией Энн Джонсон, она была оживленной, требовательной и крайне избалованной девушкой. Всеобщая любимица, светловолосая, похожая на фарфоровую куколку такой необыкновенной красоты, что на нее было даже больно смотреть.

Ему был двадцать один год, он только что закончил семинарию и получил должность священника и учителя Священного писания в престижном Женском колледже в Харродсбурге, Кентукки, когда мисс Джонсон впервые переступила порог колледжа той же осенью 1861 года, пять лет назад. Там учились девушки из богатых семей, которых родители послали в Женский колледж во время войны между штатами, надеясь, что с тех пор как Кентукки предпринимал тщетные попытки оставаться нейтральным во время конфликта, вдали от сражений их дочери будут в безопасности. Синтия была одной из них.

Тогда ей было шестнадцать лет, и она была абсолютно уверена, что война расстроила ее дебют в обществе и планы стать следующей красавицей Лексингтона. Она вовсе не была счастлива от того, что училась в женской школе, где богатые поклонники встречались так же редко, как зубы у куропатки. Вдобавок ко всему она была слабой студенткой и, стараясь казаться печальной, умудрялась сделать окружающих таким же несчастными, как и она сама. Так продолжалось около года, вплоть до того дня, когда она неожиданно и сразу увлеклась Мэттом. Она вдруг стала примерной студенткой, образцом женской грации и изящества, женщиной, желанной для любого мужчины.

Тот день навсегда остался в памяти Мэтта.

8 октября 1862 года, накануне в нескольких милях к юго-востоку от Харродсбурга произошло сражение при Перривилле. Громкая пушечная канонада разносилась по всей округе, а в церквах были устроены госпитали для раненых солдат, сражавшихся на обеих сторонах.

Публиковались длинные списки раненых и убитых.

Девочки в колледже были крайне обеспокоены. У многих в войне участвовали близкие родственники: и на стороне северян, и в армии южан. А были и такие семьи, члены которых сражались на противоположных сторонах, друг против друга. Даже те, чьи семьи не были вовлечены в военные действия, беспокоились и боялись, что война может подойти ближе и подвергнуть их серьезной опасности.

Именно в этот момент Синтия с затуманенными слезами фиалковыми глазами буквально бросилась в объятия Мэтта.

— О, преподобный Ричарде! Я так ужасно напугана! — задыхаясь, воскликнула она. — Что же нам делать, если солдаты придут сюда?

Сможете ли вы защитить меня, сэр?

Удивленный ее поведением и наслаждаясь неожиданным вниманием этой молодой женщины, чьей красотой он столько месяцев любовался издалека, Мэтт ответил:

— Если возникнет такая необходимость, я не пожалею своей жизни, чтобы спасти вашу, мисс Джонсон.

Таким было начало их отношений. К Рождеству они обручились. Несмотря на продолжавшуюся войну, их свадьба состоялась в ее фамильном доме в Лексингтоне в июне следующего года, после окончания Синтией колледжа. А затем почти сразу после свадьбы прекрасная жена Мэтта начала превращаться в сварливую женщину.

Сначала она методично изводила Мэтта, заставляя его оставить работу в колледже и переехать поближе к Лексингтону, так как ей нужно быть ближе к своей семье. Получив предложение стать пастором в церкви Джорджтауна, расположенного к северу от Лексингтона, он подумал, что она наконец будет счастлива. И она действительно была счастлива почти целый месяц. Затем, не довольствуясь жизнью только на жалование священника в предоставленном им скромном домике, Синтия жаловалась своему отцу до тех пор, пока тот не купил им огромный дом с двадцатью акрами земли в качестве запоздалого свадебного подарка.

Мэтт не был беден, хотя и не так богат, как Джонсоны, и уж никак не отличался расточительством, поэтому такой подарок вызвал у него раздражение. Новобрачные часто ссорились из-за поместья и последовавшей затем обстановкой мебелью их нового гнездышка.

Если она была достаточно покладистой до свадьбы, то теперь, казалось, что бы он ни делал, ничто не устраивало ее. Их образ мыслей и желания никогда не совпадали.

Когда он предложил начать обзаводиться семьей, она отказалась, не желая портить свою талию. Она пригрозила ему разводом, когда Мэтт впервые поделился идеей приютить в доме осиротевших во время войны детей. Но Синтия быстро изменила свой настрой, когда ее отец сказал, что лишит ее наследства, если она осмелится опозорить семью Джонсонов таким скандалом. Когда в их доме появились первые сироты, она перенесла свои вещи и одежду в смежную спальню и отказалась выполнять супружеские обязанности. С того самого дня вплоть до ее смерти, целых полтора года, Мэтт не спал со своей женой.

Несмотря на все это Мэтт ни перед кем не осуждал ее. Свои личные проблемы он держал в себе, буквально прикусывая язык, в то время как Синтия изображала благожелательные и радушные отношения на людях, а дома вела себя как злобная фурия. Все вокруг, за исключением, возможно, ее отца, считали Синтию совершенством, настоящей женой пастора.

Вежливой, приятной, кроткой и сочувствующей, отдающей все свое время и энергию заботе об обездоленных детях, которым она предоставила кров. Никто не знал, как она обращалась с этими бедными сиротами, как часто Мэтту приходилось успокаивать малышей, после того как Синтия кричала и ругалась за самую незначительную провинность.

Нет, для посторонних она была идеалом.

И всех потрясло, когда лошадь сбросила ее, убив ее и ребенка, которого она носила. И которого все ошибочно считали ребенком Мэтта.

Все они пришли на ее похороны, чтобы выразить соболезнование вдовцу, своему любимому пастору. Человеку, который сидел сейчас, обуреваемый не горем, а злостью. И еще чувством вины.

Только Мэтт знал, что между ним и его женой разразился страшный скандал, прежде чем она опрометью выскочила из дома в тот последний день своей жизни. Она гордо признала свой грех перед ним, даже не скрывая, что носила ребенка от другого мужчины. Она издевалась над ним, заявив, что рада родить ребенка от любовника, а не от него. А Мэтту пришлось бы признать его своим или дать ей развод, которого она добивалась.

Разъяренный, в аффекте от удара, который она так жестоко нанесла ему, он сказал, что желал бы, чтобы она исчезла из его жизни и перестала являться постоянным источником муки и раздражения для него. Его импульсивное желание исполнилось еще до того, как закончился этот день.

Ее смерть. Смерть невинного нерожденного младенца. Все это навсегда ляжет тяжелым бременем на его душу.

Женщина осторожно раздвинула занавески на темных окнах, выходивших во двор, и вгляделась в чернильную ночную черноту, пытаясь определить источник звука, который, как показалось, она только что услышала. Что-то двигалось в темноте возле кухонных ступеней.

Небольшое блюдце с остатками еды, которое она поставила для кошек, тихонько звякнуло.

В какой-то момент она подумала, что неясная тень, склонившаяся над блюдцем, принадлежала большой собаке. Потом она выпрямилась, приняв очертания небольшого человека. Слишком хрупкого для мужчины, вероятнее всего, это была женщина или ребенок. Хозяйка дома тихо отошла от окна и поспешила вниз на первый этаж.

Уже больше недели Джейд обитала на улицах Ричмонда просто пытаясь выжить. Днем она безуспешно искала работу. В Ричмонде это оказалось практически невозможным: город был разорен недавно закончившейся войной между штатами. Ночью она пыталась найти укрытие в темных подворотнях или под лестницами, где, ей представлялось, было безопасно и сухо.

Она быстро научилась прятаться от мужчин, шнырявших по улицам и переулкам в поисках, кого бы ограбить или изнасиловать.

Она скрывалась и от других бездомных женщин и детей, оставшихся так же, как и она, без средств к существованию, которым не составило бы труда украсть то немногое, что у нее осталось. У нее уже было несколько опасных встреч, и только благодаря Богу ей удалось выскользнуть невредимой.

От этих же самых людей она научилась высматривать дома и конторы, где по вечерам выбрасывали мусор, вынося остатки еды в мусорные ящики или навозные кучи. В нескольких садах, где она побывала, фрукты и овощи уже были убраны, и там нечем было поживиться. Даже нищенство приносило ей не более чем сочувственный кивок головы или грубое предупреждение заняться делом, если она не хочет иметь неприятности.

С каждым проходящим днем Джейд становилась все более грязной, более голодной, ослабевшей и подавленной. Без сомнения, если так пойдет и дальше, она будет голодать и умрет, как и многие другие, подобные ей.

Она копалась в остатках еды на маленькой тарелке, пытаясь определить, что это такое, и убедить себя, что это все еще съедобно, когда задняя дверь дома резко распахнулась. Испугавшись, она бросила тарелку и кинулась бежать.

— Подожди! — мягко произнес женский голос. — Подойди поближе к крыльцу, где я смогу получше разглядеть тебя.

Джейд колебалась, и женщина произнесла:

— Не бойся. Я только хочу взглянуть на тебя. Тогда я смогу решить, не опасно ли пригласить тебя на кухню и накормить.

От одной только мысли о еде у Джейд весь рот наполнился слюной. Она осторожно приблизилась к свету, пробивавшемуся с порога.

— О Господи! — простонала женщина. — Да ты же совсем ребенок, не так ли? И, кажется, тебя нужно хорошенько отмыть, не только накормить. — Она кивнула Джейд:

— Иди сюда, давай посмотрим, что мы можем для тебя сделать, дорогуша.

Она отошла от входа, подождала, пока Джейд последует за ней, потом повернулась к находившейся рядом плите и взяла небольшую кастрюлю с длинной ручкой. Уже стоя в дверях, Джейд ждала, все еще не вполне уверенная, собирается ли женщина приготовить что-то в этой кастрюле или ударить ее по голове. Женщина кивнула ей в сторону кресла, жалостливо качая головой, когда Джейд непроизвольно сжалась от такого невинного жеста.

— Садись, пока ты не свалилась с ног.

Господи, ты такая худая, тебя даже небольшой ветерок с ног сдует. — Открыв сервант, женщина достала оттуда половину яблочного пирога. Из ящика стола она вынула вилку и положила все это на стол перед Джейд. — На вот, поешь, милая. Я посмотрю пока, что еще есть в кладовой.

Джейд не нужно было говорить дважды.

Схватив вилку, Джейд начала так быстро запихивать пирог в рот, что было просто удивительно, как она не подавилась им.

— Не спеши, — улыбнувшись, сказала ее благодетельница. — Дай время языку распробовать вкус еды. Там еще есть.

Вскоре до Джейд донесся запах яиц и жареного картофеля. Не отрываясь от своего занятия женщина сказала:

— Меня зовут Верой. А как тебя зовут, дорогая? Сколько тебе лет?

— Джейд, — ответила она с набитым ртом. — Джейд Донован, мадам. Через неделю после Рождества мне исполнится семнадцать.

— Ты замужем?

Здесь Джейд потупилась.

— Я думала, что да, но у Сина были другие планы. Он украл мой кошелек и скрылся, я даже глазом не успела моргнуть.

— Он оставил тебя совершенно без средств к существованию, не так ли? — Женщина сочувственно покачала головой. — Мужчины часто так поступают, среди них встречается много подлецов. Лучше однажды оставить в своем кармане их денежки, чем обещания вечной любви. Это длится дольше и бывает гораздо надежнее.

Перед носом Джейд появилось блюдо из жареных яиц, картофеля и холодного цыпленка и высокий стакан холодного молока. В то время как она ела, теперь уже медленнее, потому что голод был немного уголен, Вера разглядывала ее оценивающими карими глазами. Наконец ее пустой желудок наполнился, Джейд отодвинула блюдо и удовлетворенно вздохнула.

— Я так благодарна вам, мадам. Я впервые наелась за все это время, и мне очень жаль, что у меня нет денег, чтобы отплатить за вашу доброту.

— Может, ты сможешь спеть за свой ужин, — предположила Вера.

Джейд улыбнулась, улыбка преобразила ее лицо, дав Вере возможность разглядеть признаки красоты, скрытой под слоем грязи.

— Да, это я могу. Мой отец говорил, что у меня красивый голос, хотя тетя Бесс так не считала.

— Тетя Бесс? — спросила Вера, приподняв бровь.

Кивнув, Джейд пояснила:

— После того как мои родители умерли, я работала на нее и на дядю Тобиаса в их таверне в Дублине, раздавая напитки и все остальное.

— А что еще тебе приходилось раздавать, малышка Джейд?

— Извините.

Вера рассмеялась.

— Нет, полагаю, что нет. Иначе ты не выглядела бы такой смущенной. Не бери в голову, девочка. Так ты говоришь, что поешь?

А может, ты еще и танцевать можешь?

Джейд бросила на женщину недоумевающий взгляд.

— Я ведь ирландка, не так ли? — спросила она, словно этим все было сказано. — Конечно же, я могу танцевать. У меня это в крови.

— Ты когда-нибудь слышала о салонах? — продолжала Вера. Встретив озадаченный взгляд, она пояснила:

— А может, о танц-залах?

Джейд отрицательно покачала головой:

— Господи, какая же ты невинная овечка, несмотря на все твои злоключения! — рассмеялась Вера. — Это место, — продолжала она, обведя рукой вокруг своего дома, — танц-клуб, но он больше известен как салон. Здесь я и девочки, которые у меня работают, развлекаем джентльменов. За определенную плату мы предлагаем им музыку, танцы, напитки, а также компанию на вечер. Ты теперь начинаешь улавливать смысл?

Крайне удивленная, Джейд уставилась на Веру, ее рот приоткрылся, а глаза сильно округлились. Эта женщина средних лет, в ночной рубашке и комнатных туфлях, с чистым приятным лицом казалась такой нормальной, такой по-матерински заботливой!

— Вы содержите бордель? — пробормотала она. — Здесь?

— Ну, мы предпочитаем более мягкие выражения, но по сути это именно так, — признала Вера. — Я собираюсь предложить тебе место здесь, вместе с нами, если у тебя, конечно, есть к этому склонность.

Джейд застыла, поднявшись с кресла.

— Я не хочу зарабатывать на спине.

Я знаю, что обязана вам за еду, но я не могу заплатить вам, продавая свое тело.

— Нет, Джейд, я же не сказала, что ты должна это делать. И еда бесплатная, она тебя ни к чему не обязывает. И если ты захочешь работать здесь, тебя никто не будет заставлять развлекать клиентов в номерах наверху, если ты сама не захочешь, дорогая. Ты можешь просто разносить напитки, принимать участие в танцах, быть веселой и приветливой, и если твой голос окажется подходящим, возможно, ты развлечешь гостей одной или двумя песнями за вечер.

— И это все? — подозрительно спросила Джейд. — Никакой торговли моими ласками?

— Нет, пока ты сама не решишь по-другому, хотя больше получают те, кто занимается этим. Однако ты сможешь заработать достаточно денег и без этого. Конечно, тебе понадобится пара хорошеньких платьев для начала, ведь гости привыкли видеть наших девочек хорошо одетыми. Я с удовольствием подыщу для тебя всю необходимую одежду и постепенно буду вычитать ее стоимость из твоего жалования. Кроме того, скромная недельная плата за твою комнату и еду, но это не слишком много. Подумай об этом. Еда, кров и заработок — или снова жить на улице… да и зима уже на носу.

— Могу я остаться на ночь и подумать? — колеблясь, спросила Джейд, она совсем ослабела и едва держалась на ногах, мысли путались у нее в голове. Единственное, что ей хотелось в ют момент, это чистое и безопасное место, где можно было бы преклонить голову.

Вера улыбнулась.

— Я провожу тебя в комнату. А завтра ты примешь горячую ванну, встретишься с девушками, которые у меня работают, и сама продемонстрируешь нам свои таланты в пении и танцах.