ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Глава 1. ОТ ШЕСТИ ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ ВЕЧЕРА
Народ вошел во дворец так, как входят в логово дикого зверя; он выражал свои чувства в криках: «Смерть волку! Смерть волчице! Смерть волчонку!»
Если бы на его пути повстречались король, королева и дофин, он уж, конечно, без колебаний снес бы все три головы одним махом, свято веруя в то, что вершит справедливость.
Надобно признать, что для королевской семьи это было бы избавлением от предстоявших им испытаний!
В отсутствие тех, кого они проклинали и продолжали искать в шкалах и под кушетками, победителям необходимо было излить свой гнев на все подряд, как на вещи, так и на людей; они с невозмутимой жестокостью обрушили свои удары на стены, в которых были приняты решения о Варфоломеевской ночи и о бойне на Марсовом поле, требовавшие отмщения.
Как видно из нашего рассказа, мы не оправдываем народ; напротив, мы изображаем его грязным и кровожадным, каким он в действительности и был тогда. Однако поспешим оговориться: победители покинули дворец с обагренными кровью, но пустыми руками!
Пелетье, которого нельзя заподозрить в симпатии к патриотам, рассказывает, что один виноторговец по имени Мале принес в Собрание сто семьдесят три луидора, найденных им у убитого в доме священника; двадцать пять санкюлотов притащили сундук с королевской посудой; один из сражавшихся бросил на стол председателя крест Св. Людовика; другой выложил отнятые у швейцарца часы; третий отдал пачку ассигнаций; четвертый — кошель с золотыми; пятый — драгоценности; шестой — брильянты; наконец, еще один — шкатулку, принадлежавшую королеве, в которой было полторы тысячи луидоров.
«И Национальное собрание, — насмешливо прибавляет историк, не подозревая, что восхваляет всех этих людей, — выразило сожаление, что не знает имен скромных граждан, которые покорно пришли сложить к ногам Собрания все эти сокровища, украденные у короля».
Мы далеки от того, чтобы воспевать народ; мы знаем, что это самый неблагодарный, самый капризный, самый непостоянный из всех хозяев; вот почему мы говорим об этих преступлениях так, словно это — добродетели народа.
В тот день он был жесток; он с наслаждением окунал руки в кровь; в тот день дворян выбрасывали живьем из окон; швейцарцам, мертвым и живым, вспарывали на лестнице животы; вырванные из груди сердца врагов выжимали обеими руками, как губку; головы отрывали и надевали на пики; в тот день народ, — тот самый, что считал для себя бесчестьем украсть часы или крест Св. Людовика, — с радостью отдавался мести и жестокости.
Однако среди этого кровавого месива, в разгар избиения живых и надругательства над мертвыми, этому самому народу, словно насытившемуся хищнику, вдруг случалось проявить милосердие.
Придворные дамы де Тарант, де Ларош-Эймон, де Жинту, а также мадмуазель Полин де Турзель были преданы королевой и оставались в Тюильри; они собрались в спальне Марии-Антуанетты. Когда дворец был захвачен, до них стали доноситься крики умиравших, угрозы победителей; и вот послышались шаги, торопливые, страшные, неумолимо приближавшиеся к их двери.
Госпожа де Тарант отперла дверь.
— Входите! — пригласила она. — Можете убедиться сами: здесь одни женщины.
Победители ворвались в комнату с дымившимися ружьями и окровавленными саблями в руках.
Женщины пали на колени.
Убийцы уже занесли над ними ножи, называя их советчицами г-жи Вето, подругами Австриячки; вдруг какой-то бородач, посланный Петионом, закричал с порога:
— Смилуйтесь над женщинами! Не позорьте нацию.
Так женщины были помилованы.
Госпожа Кампан, которой королева сказала: «Подождите меня, я вернусь за вами сама или пришлю кого-нибудь, чтобы забрать вас с собой… Один Бог знает, куда!», — ожидала в своей комнате, когда королева придет или пришлет за ней.
Она сама рассказывает, что совершенно потеряла голову от творившихся бесчинств и, не видя свою сестру, спрятавшуюся за каким-нибудь занавесом или забившуюся в какой-нибудь шкап, она подумала, что найдет сестру в ее комнате, находившейся этажом ниже, и стала торопливо спускаться по лестнице; однако там она застала только двух ее камеристок и гайдука королевы.
При виде его г-жа Кампан забыла о своих собственных страхах, потому что поняла, что опасность угрожает в первую голову ему, а не ей.
— Бегите скорее! — закричала она. — Бегите, несчастный! Все выездные лакеи уже разбежались… Бегите, еще можно успеть!
Гигант попытался подняться и снова упал, раздавленный страхом.
— Не могу, — пожаловался он. — Я не могу пошевелиться от страха.
В это самое время на пороге появилась толпа опьяненных, взбешенных, обагренных кровью людей; они набросились на гайдука и растерзали его в клочья.
Госпожа Кампан и обе камеристки бросились бежать по небольшой служебной лестнице.
Увидев, как женщины убегают, несколько человек бросились вдогонку и скоро их нагнали.
Камеристки упали на колени и, хватаясь руками за острия сабель своих убийц, взмолились о пощаде.
Госпожа Кампан, замерев на верхней ступеньке лестницы, почувствовала, как кто-то грубо схватил ее за шиворот; она увидела, как сабля, словно разящая молния, сверкнула у нее над головой; вся ее жизнь промелькнула у нее перед глазами в это последнее мгновение, отделяющее нашу жизнь от вечности; вдруг снизу послышался повелительный голос:
— Что вы там делаете?
— Ну что еще? — отозвался убийца.
— Женщин не трогать, слышите? — продолжал тот же голос снизу.
Госпожа Кампан стояла на коленях; сабля уже была занесена над ее головой; она уже видела себя мертвой.
— Вставай, мерзавка! — приказал ей палач. — Нация тебя прощает!
Что же делал в это время король в ложе «Логографа»? Король проголодался и попросил подать ужин. Ему принесли хлеба, вина, цыпленка, холодной телятины и фруктов.
Как все принцы дома Бурбонов, как Генрих IV, как Людовик XIV, король любил покушать; какие бы душевные волнения он ни переживал, что, впрочем, довольно редко можно было заметить по его лицу, обрюзгшему и невыразительному, он неизменно испытывал голод и нуждался в сне. Мы видели, как он был вынужден лечь спать во дворце; теперь, в Собрании, организм требовал пищи.
Король разломил хлеб и разрезал цыпленка, будто собирался закусить на охоте, нимало не беспокоясь о том, что на него смотрят.
Среди тех, кто на него смотрел, был один человек, чьи глаза горели за неимением слез: это были глаза королевы.
Сама она ото всего отказалась: она была сыта отчаянием.
После того, как она ступила в кровь дорогого ее сердцу Шарни, ей казалось, что она могла бы сидеть так целую вечность и жить, как могильный цветок, черпая силы в его смерти.
Она немало выстрадала со времени возвращения из Варенна; она пережила много страшных минут в Тюильри; ей казались нескончаемыми последние сутки; но все это было ничто в сравнении с тем, как больно ей было теперь смотреть на жующего короля!
А ведь положение было достаточно серьезным и могло бы лишить аппетита любого человека, который оказался бы на месте Людовика XVI.
Собрание, куда король пришел искать защиты, само нуждалось в защите; да оно и не скрывало своей беспомощности.
Утром Собрание хотело было помешать убийству Сюло, но ему это не удалось.
В два часа Собрание хотело было воспротивиться расправе над швейцарцами — все было тщетно.
Теперь Собранию угрожала возмущенная толпа, кричавшая: «Низложения! Требуем низложения!»
Немедленно была создана комиссия.
В нее входил Верньо. Он поручил Гаде быть ее председателем, чтобы власть оставалась в руках Жиронды.
Обсуждение было недолгим; оно проходило под аккомпанемент ружейной пальбы и пушечной канонады.
Верньо сам взялся за перо и составил акт о временном отстранении короля от власти.
Он возвратился в Собрание мрачный, подавленный, не пытаясь скрыть огорчения; это была его последняя поблажка королю в знак уважения к монархии, гостю — из соблюдения правил гостеприимства.
«Господа! — начал он. — Чрезвычайная комиссия поручила мне представить на ваше утверждение довольно строгую меру; однако я полагаюсь на ваши чувства, которые, несомненно, помогут вам правильно оценить, как важно для спасения отечества, чтобы вы согласились на эту меру.
Принимая во внимание, что отечество оказалось в безвыходном положении; что все зло в государстве происходит главным образом от недоверия, которое внушает поведение главы исполнительной власти, в борьбе, предпринятой от его имени, против Конституции и национальной независимости; что недоверие это повлекло за собой требование всего народа лишить Людовика XVI вложенной в его руки власти; и вместе с тем, принимая в соображение, что законодательный орган не желает усиливать собственную власть путем узурпации, а также может совмещать свою клятву верности Конституции с твердой решимостью спасти свободу, только призывая к суверенитету народа. Национальное собрание постановляет следующее:
Французскому народу предлагается учредить Национальный конвент.
Глава исполнительной власти временно лишается своих полномочий. В течение суток будет представлен на рассмотрение декрет о назначении принца наместником.
Выплата содержания будет приостановлена.
Король и члены королевской семьи будут оставаться под охраной законодательного органа вплоть до восстановления в Париже спокойствия.
Департамент отвечает за приведение в надлежащий порядок Люксембургского дворца, где в дальнейшем будет находиться королевская семья под охраной граждан».
Король выслушал декрет со своей обычной невозмутимостью.
Потом, перегнувшись через перила ложи «Логографа» и обращаясь к Верньо, пока тот шел к председательскому креслу, спросил:
— Знаете ли вы, что ваши действия идут вразрез с Конституцией ?
— Вы правы, государь, — отвечал Верньо, — однако это — единственное средство спасти вашу жизнь. Ежели мы не согласимся на низложение, они возьмут вашу голову!
Король шевельнул губами и пожал плечами с таким видом, словно хотел сказать: «Вполне возможно», — и занял свое место.
В эту минуту висевшие у него над головой часы начали бить.
Он стал считать удары.
Когда последний удар затих, он сообщил:
— Девять часов.
В декрете Национального собрания говорилось, что король и члены королевской семьи будут находиться под охраной учредительной власти до тех пор, пока в Париже не установится спокойствие.
В девять часов служащие зала заседаний пришли за королем и королевой, чтобы проводить их в приготовленное для их семьи временное жилище.
Король знаком дал понять, что хотел бы ненадолго задержаться.
И действительно, обсуждался вопрос, представлявший для короля определенный интерес: назначался новый кабинет министров.
Военный министр, министр внутренних дел и министр финансов были уже известны: были возвращены те, кого удалил король, то есть Ролан, Клавьер и Серван.
Оставались портфели министра юстиции, морского министра и министра иностранных дел.
Дантон был назначен министром юстиции; Монж — морским министром; Лебран возглавил министерство иностранных дел.
Когда был назначен последний министр, король поднялся со словами:
— Теперь можно идти.
За ним последовала королева; она так ничего и не съела с того времени, как покинула Тюильри; она не выпила даже стакана воды.
Принцесса Елизавета, дофин, наследная принцесса, принцесса де Ламбаль и принцесса де Турзель пошли вслед за ними.
Апартаменты, приготовленные для короля, были расположены в верхнем этаже старого монастыря фельянтинцев; там жил архивариус Камю, и состояли они из четырех комнат.
Первую комнату, бывшую скорее передней, заняли придворные и слуги, сохранившие верность королю в трудную минуту.
Это были принц де Пуа, барон д'Обье, г-н де Сен-Пардон, г-н де Гогла, г-н де Шамильи и г-н Гю.
Король остановился во второй комнате.
Третья была предложена королеве; это была единственная комната, оклеенная обоями. Войдя в комнату, Мария-Антуанетта бросилась на кровать и вцепилась зубами в подушку; ею овладело такое отчаяние, рядом с которым страдания колесованного — ничто.
Двое ее детей остались с нею.
Четвертая комната предназначалась принцессе Елизавете, принцессе де Ламбаль и принцессе де Турзель, с трудом разместившимся в крохотной комнате.
У королевы не было ничего: ни денег, так как у нее отняли кошелек и часы в толчее у входа в Собрание; ни постельного белья, — понятно, она ничего не могла унести из Тюильри.
Она одолжила двадцать пять луидоров у сестры г-жи Кампан и послала за бельем в Английское посольство.
Вечером Собрание приказало огласить на парижских улицах при свете факелов принятые днем декреты.
