Читатели, несомненно, помнят о том, как де Грав подал в отставку; король воспротивился такому решению, Дюмурье также не принял этой отставки.

Дюмурье стремился сохранить де Грава, потому что тот был ему предан; и он действительно его оставил в кабинете министров; однако когда стало известно об упомянутом нами двойном поражении, ему пришлось пожертвовать своим военным министром.

Он отказался от его услуг, бросив, таким образом, кость якобинскому Церберу и заставив его замолчать.

На его место он взял полковника Сервана, бывшего королевского пажеского надзирателя, которого он предлагал королю с самого начала.

Разумеется, Дюмурье и сам не представлял, какого человека он выбрал себе в коллеги и какой удар этот господин нанесет монархии.

Пока королева, сидя в мансарде Тюильрийского дворца, вглядывалась вдаль в надежде увидеть долгожданных австрийцев, другая женщина выжидала в своей скромной гостиной на улице Генего.

Одна олицетворяла контрреволюцию, другая — революцию.

Читатели, несомненно, догадались, что речь пойдет о г-же Ролан.

Именно она способствовала назначению Сервана министром, точно так же как г-жа де Сталь покровительствовала в этом Нарбону.

Женская рука чувствуется повсюду в событиях трех ужасных годов: 91-го, 92-го, 93-го.

Серван дни напролет просиживал в гостиной г-жи Ролан; как все жирондисты, вдохновительницей, светочем, Эгерией коих она являлась, он черпал силы в ее неутомимой душе.

Поговаривали, что она была любовницей Сервана: она не опровергала этих слухов и, будучи чиста перед самой собой, лишь улыбалась в ответ на клевету.

Она видела, как ее супруг возвращается домой изможденным после борьбы: он чувствовал, что стоит на краю пропасти вместе со своим коллегой Клавьером, однако ничего еще не было известно наверное; ему казалось, что еще можно все поправить.

В тот вечер, когда Дюмурье пришел предложить Ролану портфель министра внутренних дел, тот поставил свои условия.

— У меня нет ничего, кроме честного имени, — сказал он, — и я хочу, чтобы моя работа в кабинете министров не повредила моей репутации. Пусть на всех заседаниях совета министров присутствует секретарь и ведет протокол: таким образом, будет понятно, изменю ли я хоть раз патриотизму и свободе.

Дюмурье согласился; он чувствовал необходимость в том, чтобы прикрыть свое непопулярное имя жирондистским плащом. Дюмурье был из тех, кто всегда готов наобещать с три короба, но исполнить лишь то, что было выгодно им самим.

Итак, Дюмурье не сдержал своего обещания, а Ролан тщетно требовал секретаря.

Не добившись тайного архива, Ролан решил прибегнуть к помощи газет.

Он основал газету «Термометр»; однако он и сам отлично понимал, что бывают такие заседания совета, когда огласка равносильна предательству родины.

Назначение Сервана было ему на руку.

Но этого оказалось недостаточно: будучи нейтрализован генералом Дюмурье, совет бездействовал.

Законодательное собрание только что нанесло удар — оно распустило конституционную гвардию и арестовало Бриссака.

Вечером 29 мая Ролан возвратился домой вместе с Серваном и принес эту новость.

— Что сделали с распущенной гвардией? — поинтересовалась г-жа Ролан.

— Ничего.

— Так солдаты предоставлены самим себе?

— Да; их лишь обязали сдать синюю униформу.

— Они завтра же наденут красные мундиры и превратятся в швейцарцев.

И действительно, на следующий день парижские улицы пестрели мундирами швейцарских гвардейцев.

Распущенная гвардия сменила форму, только и всего.

Солдаты оставались там же, в Париже, протягивая руки к иноземным державам, приглашая их поспешить, приготовившись распахнуть перед ними все двери.

Ни Ролан, ни Серван не видели способа, как помочь этой беде.

Госпожа Ролан взяла лист бумаги, вложила Сервану в руки перо и приказала:

— Пишите! «Предлагаю по случаю празднования Четырнадцатого июля разбить в Париже лагерь для двадцати тысяч добровольцев…»

Не дописав фразы, Серван выронил перо.

— Король ни за что не пойдет на это! — заметил он.

— Стало быть, надо обратиться с этим предложением не к королю, а к Собранию; значит, вы должны потребовать этой меры не как министр, а как честный гражданин.

— О, вы правы! — воскликнул Серван. — Благодаря этой бумаге, а также декрету о священнослужителях король у нас в руках.

— Теперь вы понимаете, не так ли? Духовенство — это контрреволюция и в лоне семьи и в обществе; священники заставили прибавить к «Credo»

: «А те, кто заплатит подать, будут прокляты!» Пятьдесят присягнувших священников были перерезаны, их дома разграблены, их поля вот уже полгода как опустошены; пускай Собрание срочно составит декрет против священников-бунтовщиков. Дописывайте ваше предложение, Серван, а Ролан подготовит текст декрета.

Серван закончил фразу.

Ролан тем временем писал:

«Депортация мятежного священника должна быть произведена в течение месяца, в том случае, если требование будет выдвинуто двадцатью усердными гражданами, поддержано жителями округа, утверждено властями; депортируемому будет выплачиваться три ливра в день в качестве подорожных вплоть до границы».

Серван прочитал свое предложение о лагере для двадцати тысяч добровольцев.

Ролан зачитал свой проект декрета о депортации священников.

В этом и состояло дело.

Будет ли король действовать в открытую? Пойдет ли он на предательство?

Если король искренне поддерживает конституцию, он санкционирует оба декрета.

Ежели король предает нацию, он наложит вето.

— Я подпишу предложение о лагере как простой гражданин, — сообщил Серван.

— А Верньо выступит с предложением о принятии декрета о священниках, — в один голос заявили муж и жена.

На следующий день Серван отправил свое требование в Собрание.

Верньо положил декрет в карман и пообещал вытащить его на свет, когда придет время.

Вечером того же дня Серван, как обычно, явился в Собрание.

О его предложении все уже звали: Ролан и Клавьер его поддерживали; Дюмурье, Лакост и Дюрантон были против.

— Идите, идите сюда, сударь! — вскричал Дюмурье. — Объясните свое поведение!

— Кому я должен давать объяснения? — не понял Серван.

— Королю! Нации! Мне! Серван улыбнулся.

— Сударь! — продолжал Дюмурье. — Вы сделали нынче серьезный шаг.

— Да, я знаю, — кивнул Серван, — чрезвычайно серьезный!

— Может быть, вы получили соответствующее приказание короля?

— Признаться, нет, сударь.

— Значит, вы посоветовались со своими коллегами?

— Не более, чем с королем.

— Почему же вы поступили таким образом?

— Потому что я имею на это право как частное лицо, как гражданин.

— Значит ли это, что вы, как частное лицо, пользуясь правом гражданина, решились представить это подстрекательское предложение?

— Да — Отчего же вы прибавили к своей подписи свое звание военного министра?

— Я хотел дать понять Собранию, что как министр я готов поддержать то, чего требую как гражданин.

— Сударь! Так мог поступить лишь плохой гражданин и плохой министр!

— Сударь! — отвечал Серван. — Позвольте мне самому судить о том, что хорошо и что плохо, это дело моей совести; если бы я выбирал судью в столь щекотливом вопросе, я позаботился бы о том, чтобы его не звали Дюмурье.

Дюмурье побледнел и сделал шаг по направлению к Сервану, Тот схватился за эфес шпаги, Дюмурье — тоже.

В это мгновение в зале появился король.

Он еще ничего не знал о предложении Сервана.

Присутствовавшие замерли.

На следующий день в Собрании обсуждался декрет о сосредоточении в Париже двадцати тысяч федератов.

Короля потрясла эта новость.

Он вызвал Дюмурье.

— Вы — мой верный слуга, сударь, — сказал он ему, — и я знаю, как вы защищали монархию, выступая против этого ничтожества Сервана.

— Я благодарю ваше величество, — отозвался Дюмурье.

Помолчав, он продолжал:

— Известно ли королю, что декрет принят?

— Нет, — отвечал король, — однако это не имеет значения: я решил на этот случай использовать свое право вето.

Дюмурье покачал головой.

— Вы со мной не согласны, сударь? — удивился король.

— Государь! — отвечал Дюмурье. — Вы не можете противостоять этой силе, вы подвергаетесь нападкам и вызываете подозрение у подавляющего большинства населения, против вас направлены злобные выпады якобинцев, тонкая политика республиканцев; в нынешних условиях подобное решение с вашей стороны будет равносильно объявлению войны.

— Война так война! Я и так достаточно долго воюю со своими друзьями, пора объявить войну и врагам!

— Государь! В первом случае у вас десять шансов на победу, во втором — десять шансов, чтобы проиграть!

— Разве вы не знаете, зачем они хотят собрать в Париже двадцать тысяч человек?

— Если ваше величество соблаговолит послушать меня хотя бы десять минут, я надеюсь, что смогу доказать не только то, что знаю, чего они хотят, но и предскажу, что произойдет.

— Говорите, сударь, — разрешил король, — я вас слушаю.

Людовик XVI облокотился на ручку кресла, подпер рукой щеку и обратился в слух.

— Государь! Требующие принятия этого декрета является не только врагами короля, но и врагами отечества.

— Вот видите! — перебил его король. — Вы и сами готовы это признать!

— Я скажу даже более того: приведение этого декрета в исполнение может повлечь за собой огромные несчастья.

— Так что же?

— Позвольте, государь.

— Да, да, продолжайте!

— Военный министр виноват в том, что потребовал сосредоточить в окрестностях Парижа двадцать тысяч человек, в то время как наша армия ослаблена, наши границы оголены, наша казна пуста.

— Ну еще бы! Разумеется, он в этом виноват!

— Он не только виноват, государь: он еще поступает неосмотрительно, а ведь это гораздо хуже! Неосмотрительно выступать перед Собранием с предложением о сосредоточении двадцатитысячной неорганизованной толпы, разжигая ее патриотизм, которым может воспользоваться первый же честолюбец!

— О, устами Сервана говорит Жиронда!

— Да, государь, — подтвердил Дюмурье, — однако воспользуется этим отнюдь не Жиронда.

— Этим могут воспользоваться фельяны, не правда ли?

— Ни те, ни другие: это будут якобинцы! Их влияние распространяется на все королевство, и среди этих двадцати тысяч человек окажется по меньшей мере половина их сторонников. Таким образом, можете мне поверить, государь, что авторы декрета будут опрокинуты самим декретом.

— Если бы я мог в это поверить, эта мысль меня отчасти утешила бы! — воскликнул король.

— Итак, я полагаю, государь, что декрет опасен для нации, для короля, для Собрания, но особенно для его авторов, которым он будет возмездием; однако, по моему мнению, вам следует его санкционировать: этот декрет задуман с таким коварством, что я почти убежден, государь, что в этом деле замешана женщина!

— Госпожа Ролан, не так ли? И почему женщины не занимаются шитьем или вязанием вместо того, чтобы вмешиваться в политику?

— Что же вы хотите, государь! Госпожа де Ментенои, маркиза де Помпадур и графиня дю Барри отбили у них охоту к рукоделию… Декрет, как я вам уже говорил, был задуман с большим коварством, он вызвал бурное обсуждение, был принят с воодушевлением; все просто ослеплены этим дурацким декретом; ежели вы и наложите на него вето, это вряд ли помешает его исполнению. Вместо разрешенных законом двадцати тысяч человек, которых можно будет усмирить, из провинций по случаю приближающейся федерации нахлынет сорок тысяч человек без всякого декрета, и они одним махом сметут и Конституцию, и Собрание, и трон!.. Если бы мы были победителями, а не побежденными, — понизив голос, продолжал Дюмурье, — если бы у меня был предлог назначить Лафайета главнокомандующим и отдать под его начало сто тысяч человек, я бы вам сказал: «Государь! Не соглашайтесь!» Но мы проиграли и в войне с внешним врагом, и в борьбе с внутренними врагами, и потому я вам говорю: «Государь! Соглашайтесь!»

В эту минуту кто-то едва слышно постучал в дверь.

— Войдите! — крикнул Людовик XVI. Это был камердинер Тьерри.

— Государь! — доложил он. — Господин Дюрантон, министр юстиции, просит ваше величество его принять.

—  — Что ему нужно? Узнайте, Дюмурье.

Дюмурье вышел.

В то же мгновение портьера, отделявшая кабинет короля от комнаты королевы, приподнялась, и на пороге появилась Мария-Антуаиетта.

— Государь! Государь! — молвила она. — Не отступайте! Этот Дюмурье — такой же якобинец, как и все остальные. Не он ли напялил красный колпак? Что же касается Лафайета, то, как вам известно, я предпочитаю погибнуть, нежели быть спасенной ям!

В эту минуту послышались шаги Дюмурье: портьера вновь упала и видение исчезло.