Часть вторая

Осенью тысяча четыреста шестидесятого года армия Йорка продвигалась на север, а сам командующий, герцог Йоркский, обретался тем временем в Лондоне, пытаясь доказать законность своих притязаний на королевский трон. Он вел себя как истец – хоть король и обещал завещать ему власть, простых заверений было недостаточно. Пока он тут разводил словопрения, приверженцы Ланкастера успели, между прочим, еще в июле заручиться поддержкой Нортгэмптона и привлекали под свои знамена все больше свежих сил.

Декабрь нынче выпал холодный, зато сухой. Это отрадно – летом намоклись на весь год. Да, последние несколько месяцев сторонники короля действительно неустанно пополняли свою армию. Готовя наступление на Лондон, поддерживали постоянную связь с королевой Маргаритой, временной резиденцией которой был Поунткрэфтский замок.

После долгого размышления Генри все же написал Розамунде письмо, моля ее приехать на Рождество. Оно, конечно, теперь всем не до праздников, но провести Святки с Розамундой – само по себе великая радость. Прошло уж несколько недель, как он отослал с верным человеком свое послание в Рэвенскрэг, но ответа до сих пор не везли. Генри знал, что зимнее время – не самое лучшее для долгих переездов, но он солдат, и ход боевых действий от него не зависит, поди угадай, когда ему еще выпадет что попраздновать, да и выпадет ли. Выехав с небольшим конным отрядом на пригорок, он долго всматривался в горизонт, словно не замечая снежную крупу, хлеставшую в лицо. Однако вестовой не явился и сегодня. У Генри уже изболелась душа – как она там без него. Были среди его соратников смельчаки, взявшие жен с собой, но он не хотел ввергать в риск свою Розамунду. Лето он провел в походах, потом передохнул дома пару недель – и снова на коня. Прошла осень, подоспела зима. Генри люто тосковал по жене, а теперь, когда не мог дождаться ответной весточки, и вовсе потерял покой. Герцог Йорк, докладывали ему, застрял в Уэйкфилде, в замке Сэндел, ждет подкрепления, которым командует его старший отпрыск Эдуард, граф Марчский, ведущий кампанию в Уэльсе. Может статься, эта игра в кошки-мышки продлится до самой весны…

Только когда стемнело, Генри со своими людьми поскакал назад – под защиту мощных стен Поунткрэфта.

Леса в этих краях были необыкновенно густыми. Отряды мятежного Йорка разбили лагерь под сенью деревьев и расчистили место для костров. К войску прибилось много местных мужчин, охочих до приключений и солдатской поживы. Дни напролет новобранцы постигали азы воинской науки, не проявляя, однако, должного рвения, а их командиры, напротив, всячески старались обратить дремучих пахарей в солдат. Впрочем, попадались и вполне хваткие и расторопные ученики – таковых ставили в пример прочим лентяям.

Жизнь на биваке оказалась вполне рутинной – обещанных приключений пока не было. Лучники оттачивали меткость, используя в качестве мишеней бочковые донья, латники точили мечи и чинили амуницию. А новоиспеченные вояки слонялись по лагерю, ворча по поводу все скудеющих день ото дня харчей. И убедить их в том, что враг всего в неделе пути отсюда, не было никакой возможности.

При войске были и женщины – приходили кормить и обстирывать своих мужей, а были и такие, кто сопровождал солдат от самого Лондона – чтобы те меньше тосковали в долгие зимние ночки. Одна из путешественниц, пребойкая блондиночка по имени Нелл, пристала к отряду местных, йоркширских.

– А сам-то Йорк недалеко уже что ли? – спросила она, протискиваясь поближе к костру.

– Что ли да.

– Я слыхала, в Поунткрэфте скрывается наша француженка-королева.

Могучий детина с очень светлыми волосами сосредоточено обгладывал заячье бедро и явно был нерасположен к беседе. Нелл, обняв детину за мощную шею, хотела его поцеловать, однако ж он молча ее оттолкнул.

– Не мешай человеку, милашка, не видишь что ли, что он оплакивает свою усопшую возлюбленную, – сказал его приятель, хитро ей подмигивая. – Зато я готов с тобой поразвлечься.

– Сердечный ты мой, что ж ты мне ничего не сказал, а? – посочувствовала Нелл, – Стивен, милок, иногда стоит выговориться, – глядишь, и полегчает. – Отступаться Нелл не собиралась. – Она была хорошенькой?

Стивен вперил в женщину синие очи:

– Она была хороша, как ангел.

Эти его слова были встречены дружным гоготом, за что один из весельчаков, сидевший на свою беду рядом, немедленно поплатился. Кулак у Стивена был увесистый. Несчастный заскулил от боли, а Стивен изрек:

– С того дня женщины для меня не существуют.

– Дал обет, – давясь смехом, прошептал кто-то. Многие уже успели отведать его кулачища и знали, что Стивена из Форджа лучше не трогать.

– Ой ли? Так-таки больше ни на кого и не взглянешь? – недоверчиво спросила Нелл.

– Ее одну я любил, а теперь она мертва. Я слово себе дал, что никогда не женюсь.

– Одно дело жениться, другое – с кем-то слюбиться. – Чертовка Нелл явно его поддразнивала. Она погладила руку Стивена, сразу учуяв, что силушка у него недюжинная.

– Так и быть, помогу тебе поскорее ее забыть.

– Никто мне не поможет, – буркнул он, стряхивая обглоданные кости. – Завтра нам ни свет ни заря вставать. Шла бы ты отсюда, – сказал он, направляясь в чащобу. Остальные молча смотрели на его понурую спину.

– Как она померла, парень совсем свихнулся, – ввернул Ходж, радуясь случаю побыть в центре внимания. – Что и говорить, красотка была, каких поискать. Розамундой звали – дочка моей Джоан. Не пойми с чего, раз – и померла, и не дома даже. Бедный малый не отходил от ее могилы – день и ночь там точал. А уж какой камень ей положили – точно принцессе, весь резной, кто она, да чья, да когда отошла, все как есть прописали – загляденье.

Рассказ произвел впечатление. Закончив его, Ходж, облизнувшись, стал оглядывать Нелл. Он много еще чего мог порассказать про загадочную смерть своей падчерицы, где правду, где приврать для красного словца. Однако решил оставить кой-чего про запас – вечеров впереди много. Удостоверившись, что все уже угомонились под своими одеялами, и придвинувшись ближе к тлеющему под золой костру, Ходж игриво толкнул Нелл в плечо и протянул ей красную ленту, которую подтибрил неделю назад дома.

Нелл переходила из рук в руки. Правда, ей очень приглянулся командир Стивен, но красная шелковая лента приглянулась тоже. Она кивнула, соглашаясь, и сноровисто спрятала подарок в кошелек. Ходж был не хуже и не лучше прочих ее дружков.

Розамунду радовало, что погода была сухая, хоть и морозная. Она устала от седла, но путь был еще неблизкий. Чтоб себя подбодрить, она воображала, как они с Генри свидятся. Когда нарочный привез от него письмецо, в коем тот просил ее – просил! – приехать на Рождество, Розамунда чуть не помешалась от счастья – ей хотелось скакать и кружиться. Но при слугах она только улыбалась, зато уж в своей комнате дала себе волю – носилась по комнате (и впрямь словно тронулась!), прижимала свиток к груди, целовала пергамент, представляя, как ее Генри сидит и выводит:

Она повторяла эти строчки, пока не запомнила их наизусть. Потом стала читать дальше. Почерк был больно неразборчив, и Розамунда все гадала, сам он писал или эдак писец расстарался? Она никогда еще не получала от него писем, но полагала, что столь знатный дворянин и писать должен безупречно. Одолев две страницы вихляющих строчек, в которых каждая буква не походила на самое себя, Розамунда склонилась к первой мысли: такие пылкие словечки он никому не доверил бы. Уважая чувства супруга, она не стала просить помощи у писца Грегори (хоть он был не такой противный, как второй, уехавший с Генри). Пару часов она мужественно вчитывалась в каракули своего возлюбленного и совсем не сразу смекнула, что он зовет ее к себе в Поунткрэфт. А долго ль туда добираться-то? А хоть и долго – она готова ехать хоть на край света, лишь бы быть с ним рядом.

Их небольшой караван спускался по пологому холму к ручью – напоить лошадей. В болотистой низине паслись овцы. То и дело взгляд утыкался в огромные валуны, точно какой-то великан почудесил – сбросил их с верхушки холма.

Розамунда озябла, хоть шубка ее была очень теплой, а мысли о встрече разжигали кровь. Скорее бы. Честно говоря, ей мечталось не только о горячих губах и руках Генри, но и о приветливом очаге, о сытном ужине. Скорее бы доехать до этого Поунткрэфта.

– Ой, леди, вы гляньте-ка, – крикнул один из ее охранников.

На каменном мосту через ручей чернел какой-то узел. При ближайшем рассмотрении узел оказался человеком – мертвым. Розамунда вскрикнула, признав в этом горемыке вестового, который принес ей письмо и должен был доставить Генри ее ответ. Она в ужасе отвернулась, а солдат, подняв голову мертвеца, увидел, что его горло проколото ножом. И конь, и переметные сумы исчезли.

– Верно, постарались грабители, миледи. Нам лучше отсюда убраться – в ближайший городок.

– Городков тут нет – одни деревни, – сказал гвардеец постарше.

Они с опаской осмотрели мирное вроде пастбище – да, только овцы… Людей у Розамунды было немного – трое охранников, грум, ее паж Пип и личная ее горничная Марджери. Двое мулов с поклажей.

Когда собирались, казалось, народу достаточно, и лишь сейчас, убоявшись невидимых разбойников, Розамунда и ее подчиненные корили себя за неосмотрительность.

Предыдущие три ночи они провели в имениях сэра Исмея. Розамунда посещала их с неохотой, но само собой разумелось, что на ночлег она поедет к отцу, куда ж еще? У Фореста – одного из сопровождающих ее гвардейцев – имелась подробная карта земель де Джиров и Рэвенскрэгов, на которой были отмечены все поместья и монастыри, обязанные оказать лордам и их семьям подобающий прием. Розамунде это было в диковинку, но скоро она поняла, что такие обычаи породила кочевая дворянская жизнь. Путешественники уже свернули к востоку и покинули пределы относительно безопасного Лэнгли Гаттона – владений сэра Исмея.

Они пустили лошадей галопом, желая поскорее убраться из зловещей долины. Однако вроде бы их никто не преследовал, а вскоре перед ними раскинулась еще одна долина: с пригорка она казалась похожей на лоскутное одеяло. У Розамунды засосало под ложечкой – этот вид показался ей страшно знакомым.

– Куда это мы едем? – обернулась она к Форесту.

– В Боттонское аббатство, миледи. Там и заночуем. Сожалею, что мы не сможем посетить Сестринскую обитель, столь почитаемую семейством вашего батюшки, но оно слишком уж в стороне от нашего пути. А настоятелю в Боттоне предписано принимать на постой лорда Генри, так что без крова не останемся, не волнуйтесь.

Розамунда милостиво улыбнулась, давая понять, что согласна. Против самого аббатства она ничего не имела, кроме разве того, что оно было совсем близко от Виттона. Когда-то она часто проходила мимо и видела, как монахи в черных рясах пасут овец и рыхлят землю. Душа Розамунды рвалась надвое: мучительно хотелось взглянуть на родную деревню, и в то же время останавливал страх быть узнанной. Мучило и другое – Розамунда опасалась, что Генри уедет вдруг из Поунткрэфта, так ее и не дождавшись. Вестовой ведь мертв, а значит, Генри не получил ее ответ и не знает, что она едет к нему.

В аббатство путешественники прибыли засветло – как раз только-только лег туман, окутавший всю округу – и дома, и верхушки деревьев, придав всему жутковатый и мрачный вид. Узнав, кто они такие, распорядитель подворья оказал им необыкновенное радушие. Прибывших усадили перед очагом, принесли блюда с горячим душистым мясом, напоили подогретым элем, а еще каждому досталось по изрядному куску хлеба с медом.

Наслаждаясь теплом и сытной едой, Розамунда не могла не думать о том, что совсем близко – родной ее дом. Ей страсть как хотелось повидать своих, особенно. Мэри, очень хотелось, хотя она испытывала прежний ужас перед Ходжем. Она знала, что сэр Исмей послал им денег и еды, но очень уж манила ее мысль забрать сестренку. Если б с нею увидеться… да так, чтобы никто их не углядел, и сказать, дескать, вот она я, живехонька. Но как это сделать? И потом: не слишком ли опрометчиво доверить малому ребенку роковую тайну – тайну превращения нищей крестьянки в леди Рэвенскрэг. Розамунда долго гадала, как бы помочь сестренке, и, уже ложась в постель, все же придумала. В аббатской гостиничке не хватает прислуги, вот она и попросит, чтобы взяли Мэри – на кухню. Тут она будет жить в сытости и тепле, а главное – подальше от блудодея Ходжа.

Как только горничная ее уснула, Розамунда оделась, накинула шубку и отправилась искать Пипа. Он спал в одной комнате с охранниками. Розамунда прокралась на цыпочках в их покой, стараясь не задеть циновки.

Пип сразу открыл глаза, но спросонья долго не мог понять, чего от него требует госпожа. Выяснив, что ее нужно куда-то сопровождать, он живо начал обуваться и натягивать плащ. Ему очень хотелось спросить, куда они отправляются, но он молча покорился приказу.

Им удалось незаметно выскользнуть в мощенный булыжником двор. Розамунда послала пажа седлать лошадей и, схоронившись в тени, нетерпеливо ждала. Но вот послышался цокот копыт, очень громкий из-за булыжника. И опять Розамунда вся сжалась, страшась, как бы кто их не перехватил… Потом они без хлопот провели коней мимо прикорнувшего у калитки привратника – Розамунде просто не верилось, что все обошлось.

– В здешней деревне живет одна девочка – с нею в семье ужасно обращаются. Я говорила о ней аббату, и он согласен взять ее в услужение при доме для гостей. Я оставлю денег на ее содержание, – объяснила Розамунда Пипу, когда он все же, не утерпев, спросил, куда они едут.

Он понимающе кивнул, но тут же поинтересовался, отчего они едут за ней тайком да еще в кромешной тьме.

– Отчим девочки просто так ее не выпустит. А если мы заберем ее сейчас, без его ведома, ты сможешь отвезти ее на своем коне – она совсем маленькая и худенькая.

Пип покорно склонил голову, но ему стало очень неуютно, когда он понял, что ему придется ехать чуть ли не в обнимку с какой-то вонючей крестьянской замарашкой. Недаром его отец, приметив в наследнике чрезмерную изнеженность и брезгливость, нарочно отослал его в Рэвенскрэг, надеясь, что там из его привереды сделают настоящего солдата. Удрученный предстоящим испытанием, Пип, однако, не смел прекословить хозяйке. Во-первых, такова уж была его служба, а во-вторых, он был без памяти влюблен в прекрасную леди Розамунду.

Вскоре они были у Виттонской церквушки, стоявшей чуть поодаль от домов – на самом берегу извилистой речки. От близости воды туман здесь был еще гуще, он сразу окутал их клочковатыми клубами. Увидев сквозь плотную пелену могильные камни на церковном погосте, Пип вздрогнул и перекрестился. И тут, к полному его ужасу, леди Розамунда свернула на дорожку, ведущую именно к этому погосту.

– Неужто та девочка, о которой вы говорили, живет где-то здесь? – пролепетал он, стараясь не отставать от Розамунды.

– Нет конечно, просто я хочу взглянуть на одну могилу. – Она принялась осматривать скрытые серой дымкой могильные плиты. С прошлого года их заметно прибавилось: многие ее односельчане покоились в свежих могилах. Но вот она увидела камень значительно больше остальных и искусно обтесанный… у самой стены. У нее похолодело в животе, и от страшного предчувствия заколотилось сердце. Розамунда уже знала: там она увидит свое собственное имя.

Светила луна, и от ее неверного света белые клубы тумана слабо мерцали. Пип еще раз перекрестился, опасливо озираясь по сторонам, коленки его дрожали.

Розамунда соскочила со своей Динки и пошла по мерзлой земле к могиле. Там она приметила увядший букет. Кто мог его тут оставить? Разве что Мэри. Или Стивен. Лишь эти двое по-настоящему могли горевать о ней. Преодолев страх, она заставила себя всмотреться в недавно выбитую надпись:

– Миледи, сюда кто-то идет, – прошептал Пип, всей душой надеясь, что ему просто показалось.

Розамунда обернулась на звук шагов и увидела хрупкую детскую фигурку, укутанную в плащ: девочка шла из дома священника и несла корзину, прикрытую платком. Она очень торопилась, а вскорости и вовсе припустилась бегом. Розамунда узнала свою Мэри! Вот удача-то! Ну да, сестренка часто ходила прибирать в доме священника – ей там давали за это сыра и хлеба на всю семью. И плащ был все тот же: огромный не по росту и ветхий, служивший по очереди всему их семейству. Розамунде явно везло сегодня. Выйдя на тропу, она позвала:

– Мэри!

Девочка, вздрогнув, замерла. При виде вынырнувшей из тумана фигуры, глаза ее широко распахнулись, а из груди вырвался вздох ужаса.

– Не бойся. Это я, Розамунда.

Мэри пронзительно вскрикнула и выронила корзину: хлеб и сыр рассыпались по земле. Не переставая истошно кричать, она наконец нашла в себе силы пойти дальше и засеменила к кладбищенской калитке.

Ошеломленная происшедшим, Розамунда опять стала звать ее. Но та, в ужасе оглянувшись, помчалась со всех ног к проселочной дороге. Пип хохотал над бедной девочкой, забыв, что и сам минуту назад то и дело крестился.

– Она приняла вас за привидение, миледи. Вы и правда из-за этого тумана похожи на тень. Теперь она всем станет рассказывать, как повстречала на кладбище призрака.

Призрака! Розамунда ахнула, ругая себя за такую опрометчивость. Конечно же Мэри приняла ее за привидение. Даже если б не было тумана, она решила бы, что сестра ее восстала из мертвых, из этой вот самой могилы… Розамунда заметила, что надвинутый глубоко капюшон в спешке соскользнул, – значит, Мэри успела разглядеть ее лицо и уже точно не сомневалась, что за ней гонится дух старшей сестры.

Сразу ощутив страшную усталость, Розамунда вернулась к своей могиле.

Все ее замыслы рухнули. Да, ей не удастся увидеться даже с Мэри. Вот уж не думала, что так напугает бедную свою малышку. А ведь Пип верно подметил, даже белогривая Динка из-за тумана похожа на какого-то призрачного коня. Многие сельские предания берут начало с таких вот нелепых происшествий. Теперь все виттонцы поостерегутся с наступлением темноты ходить мимо церковного кладбища – чтобы не наткнуться на неуспокоившийся дух Розамунды, восседающий на призрачном коне.

А Пип все веселился. Увидав, что его госпожа поворачивает назад, к аббатству, он удивленно спросил:

– Так где же живет та девочка?

– Я передумала, Пип. Давай-ка воротимся и ляжем спать. – Розамунда пришпорила свою кобылку и пустилась во весь опор – словно хотела поскорее уехать прочь, подальше от страшного напоминания о перевернувшей всю ее жизнь тайне.

Вконец озадаченный Пип лишь втихомолку радовался такому исходу, избавившему его от малоприятного визита.

– Ее и днем могут доставить в аббатство, я попрошу послать за ней, – пояснила Розамунда, когда они были уже у самых ворот.

– Мудрая мысль, миледи, – сказал паж, с облегченным вздохом въезжая во дворик Боттонского аббатства.

Прежде чем покинуть гостеприимные стены, Розамунда решила убедиться, что Мэри действительно привезли. После ночного происшествия Розамунда боялась вновь напугать ее своим видом и еще боялась, что сестренка, сама того не ведая, откроет перед всеми ее тайну.

В незаметную щель Розамунда смотрела, как Мэри провели к распорядителю подворья. Касаточка ее заметно выросла со дня их последней встречи, но была, как и прежде, худой и бледной. Время от времени плечи ее сотрясались от рыданий, и Розамунда со стесненным сердцем услышала, как слуга рассказывает о напасти, приключившейся с бедным дитятей минувшей ночью. А потом Мэри сообщили, что ее светлость леди Рэвенскрэг оставила аббатству денег, чтобы оно заботилось о достойных сострадания девочках. Розамунду такое объяснение вполне устраивало.

Уже по дороге в Поунткрэфт Розамунда пролила несколько горьких слезинок о своем прошлом, которое больше ей не принадлежало. Однако вскорости расправила плечи и гордо повела головой. Ее ждало будущее – Генри и Рэвенскрэгский замок. Вот ее жизнь, и хватит оплакивать то, чего не воротишь.

Путешественникам выпало еще немало невзгод. Из-за неисправного моста пришлось делать большой крюк. Захромала одна из лошадей. Когда они приблизились наконец к желанной цели, кончался уж двенадцатый, последний, день Рождественских Святок. Но худшее ждало впереди: Розамунду оглушили известием о том, что Генри отбыл, чтобы присоединиться к армии Ланкастеров. Розамунда оказалась одна в чужом городе. Настоятельница ближайшего монастыря милостиво предложила ей остаться и переждать под сенью хранимых Богом стен грядущие баталии. Однако Розамунда не захотела воспользоваться ее добротой и поехала дальше, в Сетерфортский монастырь, и уже там стала дожидаться вестей о последних схватках армий Йорка и Ланкастера, изнемогая от страха, ведь Генри могли в любой момент убить или покалечить, и горюя, оттого что не в ее власти помешать превратностям судьбы.

Последняя декабрьская ночь выдалась холодной и темной. Мороз здорово покусывал. Генри устало растянулся на походной койке в своей палатке, где только что проводил совет военачальников. Взлелеянный общими усилиями план кампании вроде был недурен, давал возможность использовать все скудные преимущества нынешней дислокации и численности ланкастерцев. Йорк праздновал Рождество в Сэндал Магне, близ Уэйкфилда, дожидаясь подмоги. Было очевидно, что Сэндалскому форту долго не прокормить восьмитысячную армию: это было на руку ланкастерцам, кои превышали йоркистов числом, но им не с чем было идти на штурм крепости. А без специальной оснастки не стоило туда и соваться. Стало быть, нужно было как-то выманить Йорка из крепости. И сегодня они наконец придумали, как это сделать.

В окрестностях Сэндала имелось множество лесов, и прегустых. У ланкастерцев десять тысяч солдат. Надобно разделить их на две неравные части. Несколько сотен подпустить к замку, а основные силы пусть засядут в лесу, выжидая, пока враг вылезет из логова и ввяжется в драку. Расчет их был в том, что Йорк не удержится и захочет расправиться со столь малочисленным войском. Почти не сопротивляясь, ланкастерцы начнут отступать, на самом деле заманивая врага подальше от спасительных стен крепости, – в лес. Вот тут-то из чащи выскочит основное войско и преградит клюнувшим на приманку мятежникам путь назад.

Этот дерзкий план был для приверженцев короля единственным шансом. Если они станут дожидаться, когда осажденный Йорк погибнет от голода, добрая половина их собственной армии успеет разбежаться. А ежели к Йорку на подмогу и впрямь подойдут свежие силы, тогда численное преимущество окажется уже на его стороне.

Сомерсет, Клиффорд, Перси, Дакре – Генри перебирал в уме соратников из знатных фамилий, только что выпивших с ним по кубку вина – за завтрашнюю победу. На подступах к Уэйкфилду этой ночью собрался весь цвет Севера. Декабрьскую тишь вдруг нарушил звонкий как колокольчик женский смех. Похоже, перед завтрашним сражением не все намеревались отоспаться.

Генри постарался отогнать вспыхнувшую перед глазами картину, того, что, по всей видимости, происходило в соседней палатке, и его мысли тут же обратились к Розамунде. Он еще раз с горечью осознал, что встрече их скорее всего не бывать. Все его надежды рухнули. Вестовой угодил, вероятно, в плен или в лапы грабителей. Ни его самого, ни писем. А может, оно и к лучшему, ведь теперь кругом стало еще опаснее. Леса и поля кишат солдатами – и своими и неприятельскими. Страшно подумать, что Розамунда ехала бы теперь по зимним дорогам, рискуя каждую минуту стать добычей врагов или своих же изголодавшихся по женщинам удальцов.

Опять послышался женский смешок, и Генри перевернулся на живот, надеясь утишить этой позой жар в крови, вспыхнувший при дорогих его сердцу воспоминаниях. С такими мыслями поди теперь засни… Иногда он и сам не верил, что столь страстно влюблен в собственную жену. Знали б его друзья, в какой он попал переплет, засмеяли бы. А они-то старались – водили к нему одну за одной женщин. Пришлось даже во всеуслышание объявить, что во имя высокой цели он готов дать обет целомудрия. Одни священник благословил его за столь редкостное смирение – Генри даже устыдился. Ибо высокая цель у него была лишь одна – остановить бесконечный поток молодок, коими добросердные друзья хотели его порадовать.

Снаружи раздались шаги, и кто-то откинул край шатра. Это был сэр Исмей, зябко кутавшийся в теплый плащ.

– Выпьешь со мной, Генри, – спросил старик, протянув озябшие пальцы к пылающей угольками жаровне. – Видно, старею, холод пробирает до самых косточек.

– Отчего не выпить. С удовольствием. Вы готовы к сражению?

Сэр Исмей пожал плечами, усаживаясь на скамейку. Пока Генри разливал вино, он не отводил пальцев от жаровни.

– А можно ль быть готовым к смерти?

– О Боже, почему непременно к смерти? Что за печальные помыслы? Мы ведь обязательно победим, – засмеялся Генри, касаясь своим кубком кубка тестя. – За победу!

– За победу!

– В последнее время вас явно что-то печалит, отец.

Сэр Исмей вздохнул, не желая слишком откровенничать, однако скрывать свои терзания было выше его сил.

– Приснился мне один сон… скорее похожий на видение.

Генри так и подскочил, встревоженный:

– И какого рода?

– О, к судьбе завтрашнего боя это отношения не имеет. Сугубо личные дела.

Зять его облегченно вздохнул и сказал:

– Ясно. Не мучайте же, скорее выкладывайте, что вам напророчено во сне.

– Видел всадников, ведущих коня с перекинутым через седло покойником. – Сэр Исмей невидящим взглядом смотрел на янтарные угольки. – На попоне был боевой герб де Джиров.

– У вас расстроенное воображение, отец, только и всего, – бодро утешил его Генри, втайне надеясь, что больше никто из его солдат не видел таких кошмаров. Сэр Исмей всегда имел мрачный нрав, правда, с тех пор, как они породнились, он вроде немного отмяк душою.

– Да, верно, ты прав. Есть какие-нибудь вести от Розамунды? – спросил сэр Исмей, желая отвлечься от печальных мыслей. – Не в тягости еще?

Генри взъерошил пальцами густые волосы и покачал головой:

– Едва ли. Мы мало бываем вместе. Вот, надеялся провести с ней вдвоем Рождество. Исмей, спасибо вам за дочь. Поначалу это был чисто деловой альянс, но теперь… теперь все иначе, – сказал Генри, вдруг охрипнув, чувствуя, что ему трудно найти слова для столь интимных переживаний.

Черные глаза сэра Исмея широко распахнулись от изумления.

– Всемилостивый Боже. – Он сдержанно улыбнулся. – Вас обоих точно опоили приворотным зельем.

– Обоих?

– Да моя-то просто без ума от тебя, парень. А то ты не знаешь!

Генри, довольно усмехнувшись, кивнул:

– Все верно. Я каждый день благодарю Господа за то, что послал мне ее.

– Пусть ничто и никто не переменит твоих чувств, – загадочно произнес сэр Исмей и почему-то нахмурился. – Спокойной тебе ночи, Гарри. Выедем завтра вместе.

Они распрощались, и лорд де Джир удалился.

Стены вражеской крепости смутно темнели в утренней мгле. Стояла необычайная тишь, будто тысячи солдат были ввергнуты в магический сон и теперь только тайное заклятие могло их пробудить. Генри вздрогнул от недоброго предчувствия. Он не любил такой неестественной тишины. Он натянул рукавицы и стал затягивать ремни на шлеме. И – стал ждать.

Дозорные на стенах Сэндала увидали, как по открытому пространству к замку движутся отряды ланкастерцев. Они опасались куда более мощного приступа, а тут какие-то полтыщи. Воины Йорка тут же стали подтрунивать над своим начальником, что он-де испугался какой-то жалкой кучки. Тот вскипел и решил немедленно продемонстрировать свою доблесть и заодно разделаться с этими безрассудными почитателями короля, то есть вполне готов был угодить в ловушку.

По рядам подступавших к замку сотенных отрядов пронесся радостный ропот: грохот, доносившийся из крепости, изобличал подготовку Йорка к атаке. Там раздавалось ржание и топот копыт – лошади чуяли боевой настрой наездников. И вот уже спустили мост, а вскорости отворили ворота.

– Идут! – вскричал Генри, дав солдатам знак приготовиться к «битве». Через минуту первая шеренга лучников отпустила натянутые тетевы, вослед то же самое проделала вторая. На этом атака кончилась, и оба войска стояли, ничего более не предпринимая, посреди обдуваемой всеми ветрами низины, именуемой Уэйкфилдским полем. Резкий ветер раздувал знамена и штандарты. Наступающих словно бы кто околдовал, не давая им начать бой. И вдруг… они стали медленно пятиться.

Храбрецы Йорка не верили собственным глазам! Мало того, что у противника оказалось людей гораздо меньше, чем они предполагали, они, по всему, и биться-то не горазды – дают деру. С ликующими воплями йоркисты ринулись в атаку сами, поверив коварным хитрецам.

Генри разослал приказы своим и войску де Джира: продолжать для видимости сопротивление и вести супостатов к лесу, покуда те в горячке не забредут подалее от крепости, чтобы им невозможно было добежать до спасительных ее стен. Сам Генри, ворвавшись в кучу дерущихся, не утерпел и, соскочив с коня, помчался вперед, размахивая огромным мечом. Сзади с не меньшим воодушевлением мчался сэр Исмей, забывший перед лицом врага про все свои вещие сны.

По тогдашним обычаям дрались спешившись, оставив коней сзади. Хитроумный план почти уж был завершен, сэр Генри и сэр Исмей все более распалялись звоном клинков и эхом яростных воплей, несшихся над полем. Теперь ланкастерцы двигались живее, но, однако, казалось, что чары все еще не развеялись и сдерживают их.

Но вот храбрецы Йорка пересекли невидимую линию, и зазвучал рог, потом еще раз. Его услышали лишь те, кто ждал сигнала, а все прочие в этом гвалте его попросту не заметили.

Генри махнул рукой, приказывая своему отряду сдвинуться к правому флангу, и тут из леса хлынули тысячи солдат, рвущихся в битву. Йоркисты в панике развернулись и… поняли, что они в западне. Они были со всех сторон окружены. Слишком поздно им открылась роковая ошибка, и теперь предстоял последний – смертный бой.

Кровавая сеча длилась не более получаса. Счет убитых у ланкастерцев шел на сотни, у йоркистов – на тысячи. Великий герцог Йорк пал, и многие из преданных ему тоже поплатились жизнью. Могущественный Сэлисбери был захвачен злейшим своим врагом – Перси из Нортумберленда. Младший сын Йорка, семнадцатилетний герцог Рутландский, был убит лордом Клиффордом – в отместку за его отца, загубленного йоркистами. Многие счеты были сведены в той битве, окончательно развеявшей остатки рыцарского благородства, худо-бедно сохраняемого дворянами. Сие сражение, грянувшее в последний день тысяча четыреста шестидесятого года, положило начало бесконечным династическим распрям, замешанным на кровной мести.

После битвы ланкастерцы отправились праздновать победу в достославный город Йорк, над вратами которого их приветствовали насаженные на колья головы мятежников, напоминая, сколь грандиозен триумф верных подданных короля. Сам великий герцог, так ревностно домогавшийся английского трона, был увенчан бумажной короной, а рядом с его отрубленной головой темнели запекшейся кровью головы лорда Сэлисбери и герцога Рутландского.

Багряное солнце уже начало садиться, когда путешественники взобрались наконец на холм и достигли городских ворот. Розамунда в изумлении оглядывала грандиозные стены Йорка. Воронья стая кружила над главной аркой, что-то с карканьем расклевывая, вороны кружили и над зубчатыми стенами, и над башнями, высившимися по бокам ворот. Городская крепостная стена и башни были совсем такие, как в Рэвенскрэге. Но внутри… Розамунда отродясь не видывала таких огромных городов и была поражена обилию сновавших у ворот людей. Пожалуй, в эдакой толчее им не сыскать Генри, нипочем не сыскать.

Весть о сражении на Уэйкфилдском поле неделю назад принес в монастырь один бродячий менестрель. Он не мог назвать цифру убитых и их имена, зато поименно назвал вражеских предводителей, павших в бою.

С бьющимся сердцем Розамунда велела старшему в ее свите испросить у привратника разрешение на въезд. Тьма народа с повозками спешила попасть в город до вечернего звона, когда ворота уже закроют. Огромные фуры с бочками и бочатами протискивались сквозь главную калитку, дабы победителям было чем утолить жажду. Уплатившим пошлину никаких препятствий не чинили. Увидев, что пропускают всех, Розамунда поняла, что бояться нечего.

Устроилось все скоро, и они ступили на мощеные улицы этого второго по величине в тогдашней Англии города. Повинуясь напору устремившейся на главную улицу толпы, они продвигались все дальше. Оказалось, что не меньшая толпа рвалась наружу, тоже спеша покинуть город до колоколов. Над городскими стенами высился Гэлтресский лес, его огромные деревья зловеще темнели на фоне неба. «Боже, как хорошо, что дорога наша шла не через леса», – подумала Розамунда. Она была наслышана о том, что там сплошь биваки обеих армий, а еще полно всяких головорезов и разбойников.

Улицы были запружены людьми: Розамунда от тесноты едва могла дышать. Высокие дома так и манили войти внутрь. На один из них, самый приметный, Розамунда невольно загляделась, но ее тут же отнесло людским потоком дальше. У некоторых зданий были резные деревянные фронтоны, расписанные позолотой и яркими красками, – точь-в-точь имбирные пряники. На дверях красовались воинские гербы владельцев, поскрипывали изгороди. Дома так забавно клонились один к другому, словно хотели друг дружку поддержать. А верхние их этажи нависали над улицей, порою смыкаясь и загораживая небо. Внизу же, вровень с мостовой, были лавки, и их хозяева распахивали ставни, готовясь к вечерней городской гульбе.

Путь им пересекла мелкая речка, и, перейдя ее вброд, они свернули в один из узких проулков, ведущих в самое сердце города.

Когда проезжали мясные лавки, Розамунду мутило от смрада: обрезки и прочие отходы вываливались в канаву прямо посреди улицы. Затхлый запах крови, гниющее мясо. А уж запах навоза и конюшен преследовал их всюду: боковые улицы замощены не были, и под ногами и копытами чавкало месиво из грязи и навоза – того гляди оскользнешься. Даже несущиеся из домов ароматы жареного мяса, свежих лепешек и дымка от растопленных очагов не могли перебить уличную вонь.

Гвардейцы из свиты Розамунды прилежно расспрашивали прохожих, где остановился лорд Рэвенскрэг. К великому ее разочарованию, никто ничего про него не слыхал, даже те из солдат, на мундирах которых имелись знаки ланкастерского войска. Похоже, с тем же успехом Розамунда и ее люди могли бы искать иголку в стоге сена. У нее ломило все кости – ясное дело, столько уж времени в седле… А прохожие по-прежнему недоуменно пожимали плечами при упоминании лорда Рэвенскрэга. Розамунда все более склонялась к тому, чтобы отложить поиски до утра, и велела старшему офицеру приискать им ночлег.

Вроде бы нехитрое дело, однако ж все постоялые дворы были переполнены. Розамунда совсем сникла: ни Генри, ни пристанища. И тут-то Пип признал в толпе одного из людей сэра Аэртона, тот стоял у дверей таверны, с блаженной миной потягивая эль.

От него они и узнали, что лорд Генри остановился в гостинице неподалеку от собора Святого Петра. Правда, название улицы он запамятовал, однако ж точно знал, что там поблизости лечебница Святого Леонарда, куда поместили множество раненых.

Значит, Генри действительно здесь, он жив и здоров! У Розамунды свалился с души камень. Когда они двинулись в сторону подъемных ворот, порядочно уже стемнело и ветер заметно похолодал. Вот они миновали церковь Святой Троицы, – значит, они едут верно. К счастью, один из гвардейцев мальчиком жил в Йорке, так что Розамунда не сомневалась – он выведет их куда надо. Основные улицы были достаточно широки для" двух всадников, зато по проулкам верхом еле-еле можно было протиснуться по одному.

Вот они уже у собора – ну и громада! Близ него и его мощной ограды прочие дома и Ограды казались игрушечными. Он был обнесен лесами. И хоть двести лет миновало с его закладки, по сию спору не была закончена основная башня этого дива, самого главного в городе Божьего храма. На дворе его пылали костерки: каменщики и плотники готовили себе ужин.

Порасспросив множество народу, наши путешественники все же нашли гостиницу: она выходила на Лоп Лейн и прозывалась «Кобыльей головой». Розамунда изнемогала от усталости и напряжения, ноги ее совсем задубели от долгого сидения в седле. Но комната Генри была пуста…

После горячих уговоров хозяин все же впустил ее, позволив подождать супруга. Для мужчин нашлось место только в конюшне, а для Марджери – на чердаке, с прочей женской прислугой.

Марджери помогла своей госпоже раздеться и распаковать кое-что из платья, а потом Розамунда (увидев, что бедная девонька уже чуть не падает с ног!) отослала ее спать, уверяя, что прекрасно обойдется без ее помощи.

Перво-наперво Розамунда зажгла свечу в шандале и окинула взглядом заставленную лишь самым необходимым комнату, потолок с мощными балками и устланный соломенными ковриками пол. Узкое окно выходило на улицу. Приподняв кожаную занавесь, Розамунда увидела внизу темные фигуры, но едва ли среди этих жмущихся в тень личностей был Генри, – должно, просто грабители вышли на ночной промысел.

Розамунда подошла к огромной высокой постели, занимавшей почти всю комнату, на которой лежали шерстяные одеяла, а поверх еще и узорчатое покрывало… а над всем этим уютным великолепием – темный балдахин. В изголовье, как и положено, сундучок, скамеечка у весело пылающего очага. Славная комнатка, да только никто ее тут не ждет. Розамунда до того устала, что слезы были наготове, она едва сдерживалась. Боже, она так обрадовалась, когда хозяин гостиницы сказал, что его светлость действительно здесь. Но оказалось, что Генри тут сейчас нет, и более того – его не было почти весь день…

Укутавшись в свой меховой плащ, Розамунда села у огня и принялась гадать, когда ее муженек вернется. И чем более об этом думала, тем неспокойнее становилось у нее на душе. А ну как он придет не один. Сидеть и смотреть, как он войдет в обнимку с какой-нибудь покладистой девицей. У Розамунды защемило сердце. Но она знала, что такой оборот очень даже вероятен. Куда невероятнее, если он явится нынче один. Это не в его обычае. Для большинства мужчин плотская потребность – почти то же самое, что голод или жажда. Но ее любовь совсем другое. «Ах Гарри, – пылко молила она, – только не это». Было бы слишком жестоко после долгого пути стать свидетельницей столь неприглядной истины.

На гвоздиках, вбитых над кроватью, висели его вещи. В углу стояла походная укладочка. Розамунда потрогала твердую кожу и холодный металл кирасы. Любовно погладила шелковистый ворс бархатного дублета. Время еле плелось, глаза ее слипались. В конце концов она скинула плащ и сорочку и повалилась на постель.

Ее усталые члены наслаждались мягкостью перин. Не в силах расправить свернутые одеяла и откинуть упоительно прохладное покрывало, она свободно раскинулась, потянувшись каждым мускулом. Наконец-то ее тело поддерживалось более надежной опорой, чем круп лошади, а под затекшей шеей круглились пышные пуховые подушки. Горящая кожа жадно впитывала прохладу, и Розамунда удовлетворенно вздохнула.

«Почему же Гарри никак не вернется? – недоумевала она. – Если б я могла вернуть его силой своей тоски… Ну что можно делать в этом шумном, гадко пахнущем городе?» Наивероятнейший ответ на этот вопрос вовсе ее не успокоил, поэтому она поспешила утешиться мечтами о скором свидании. Ведь она так истосковалась по его рукам и губам. Ее соски затвердели при одной мысли о соединении с любимым, и жало желания пронзило ее лоно. Однако к чему бесплодные томленья? Генри здесь нет, и, возможно, он вернется лишь утром.

Было уже так поздно, и она так устала, что не было сил надеяться. Слезы покатились из-под прикрытых век. Она не могла избавиться от дурных предчувствий, хоть совсем не хотела им потворствовать – мыслям о предательской его измене. Мука желания была ничто в сравнении с муками одиночества и усталости – она разрыдалась, уткнувшись в огромную подушку.

Скоро у Розамунды не осталось сил даже на рыдания. Она машинально разглядывала освещенную огнем комнату, думая о Генри – против собственной воли… желая его, хотя очень хотела бы его возненавидеть. «Какая же я дура, что привязалась к нему, точно какая раба, – засыпая, ругала она себя. – Где же мое благоразумие? Где характер? Где…»

Разбудил ее грохот за дверью. Розамунда не сразу вспомнила, где она. Ах да: она в Йорке, в гостинице «Кобылья голова». В коридоре зазвучали приглушенные мужские голоса. Розамунда вся похолодела, услышав женский смех, который, видимо, никак не могли унять…

Стиснув кулаки, Розамунда ждала, боясь пошевелиться. Шаги приближались. Вот подняли щеколду. Розамунда не двигалась, не сводя глаз с замка… Отворившись на миг, дверь тут же захлопнулась, и на фоне золотого пламени очага возникла темная мужская фигура – одна… Розамунда рискнула вздохнуть, не понимая, как ей удалось так долго не дышать. Стало быть, он один.

Огромная тень выросла на стене маленькой комнаты, когда мужчина снял плащ и двинулся к очагу. Вот он наклонился ближе к огню, потом взял в руки кочергу и стал ворошить уголья. Пламя вспыхнуло ярче и осветило лицо вошедшего. Розамунда окончательно убедилась, что явился действительно Генри. Женщина, возможно, пришла не с ним, ведь в коридоре были и иные мужчины. Она с радостью ухватилась за эту мысль, не желая уже от нее отступаться.

Трепещущее пламя чуть смягчало четкий профиль Генри, золотило его кожу. Темные буйные кудри отросли значительно длиннее, чем он носил обычно. Он был до того пригож, что Розамунда задрожала от упоения, глядя на знакомые черты. Всякая новая встреча волновала ее не меньше, чем первая.

Розамунда не подала голоса – хотела его огорошить. Совершенно проснувшись, она с дрожью ждала момента, когда он скользнет под простыню, не зная, что рядом – она. Ее дорожного сундучка он конечно же не заметит при таком слабом освещении – очаг да свеча. Она лежала себе и ждала.

Генри с глухим стуком швырнул ботинки. Бросил на лавку дублет, панталоны и рубашку. Сейчас он подойдет к кровати. Пока она видела лишь его спину, в который раз замирая при взгляде на его широкие плечи и узкий стан. Ее глаза скользнули дальше – на литые ягодицы и сильные бедра. Она представила, как гладит это тело, пока только представила…

Генри задул свечу, и теперь комнату освещало лишь пламя очага, тень Генри мгновенно выросла до потолка, являя собой насмешку над его красой – плечи темного силуэта невообразимо расширились, грудь раздулась, зато ноги стали совсем тоненькими.

Генри рывком сдвинул покрывало, и через миг кровать чуть прогнулась под его весом. Он немного поворочался, устраиваясь. Кровать была так широка, что тела их не касались. Розамунда не могла поверить: он даже не заметил, что простыни смяты. А Генри дышал уже ровно и глубоко. Нет, он не мог вот так заснуть…

Розамунда осторожно провела руку под прохладную простыню, чтобы ощутить тепло, струящееся от его тела. Потом нащупала легкую вытянутую выпуклость между его бедер и, дрожа от наслаждения, тихонько обхватила пальцами тайную его плоть. Она нежно ласкала дремлющую мужскую жилу, пока она не стала наливаться силой и твердеть.

Генри с сердитым воплем откинул простыню и выскочил из кровати.

– Эй, кто ты такая, чертова кукла? Прочь отсюда! Черт бы их всех подрал… Говорил же, что не нужны мне… – Он пытался зажечь свечу, которая гасла от его дыхания. Потом кинулся к кровати, пытаясь сдернуть простыню с той, что там лежала. Но Розамунда накрепко вцепилась в края простынки.

– Кто ты такая? – снова грозно прозвучало над ней.

Тогда она резко села, волосы ее разметались по плечам. Он направил свет на ее лицо, и Розамунда затрепетала, увидев его неверящие глаза. Свеча опасно подрагивала в его руке, словно он собирался швырнуть ее на циновки. Розамунда даже вскрикнула от страха, предостерегающе потянувшись к подсвечнику.

– Ты что же, не узнаешь собственную жену, Гарри Рэвенскрэг? – первой спросила она, видя, что он не собирается заговорить.

Совершенно потрясенный, он не двигался с места. Наконец, стряхнув оцепенение, осторожно поставил свечку на сундук у кровати и на всякий случай спросил:

– Розамунда?

– Да, мой миленький, твоя Розамунда.

Она не могла отвести глаз от мощного орудия страсти, содрогавшегося от одного ее взгляда. Ей нужно было лишь чуть-чуть наклониться, чтобы коснуться нацелившегося на нее острия, она провела языком вдоль всей длины его, нежно надавливая на бархатистую поверхность, потом еще и еще – пока ее Генри не застонал от желания: она даже ощутила первые животворные капли, выдававшие, насколько оно уже нестерпимо.

– О милостивый Боже! Розамунда, любимая! – севшим голосом воскликнул он, бросаясь на постель.

Они зарылись в простыни, и Генри стиснул ее, осыпая поцелуями. До чего же он горячий и сильный! Розамунда чувствовала, как кипит в нем кровь, каким огнем горит его тайная плоть. Твердость его мускулов красноречивее всяких слов говорила: скорее! Он весь дрожал. И вот его горячий рот настиг ее уста и неистовыми поцелуями воспламенил каждую ее жилочку.

Не выпуская друг друга, они перекатились, чтобы лечь поудобнее, и Розамунда оказалась сверху, обхватив его бедра ногами, она гладила его грудь, затем, склонившись, стала нежно посасывать его соски, потом продвинулась так, чтобы груди ее, точно спелые плоды, повисли над ним.

Генри со стоном обхватил их ладонями, рыдая от страсти. Он целовал эти белые дивные шары, о красе которых грезил более всего, он сосал затвердевшие соски, заставляя Розамунду изнемогать от желания.

Нет, больше ждать было невозможно. Внемля его немому призыву, она приподнялась, чтобы впустить его в себя. С приглушенным криком Генри обхватил ее бедра, устремляясь вверх… Розамунда льнула к нему, все теснее обхватывая, всхлипывая от нетерпения, а он, прилаживаясь, все глубже проникал в нее. Оседлав его, она вся содрогалась, будто объезжая дикого скакуна, пока вся не раскрылась: жаркая влага хлынула в Розамунду, заставив ее издать вопль наслаждения.

Они снова перекатились вбок, и теперь Генри был сверху, ища губами ее губы, протискивая в ее рот жадный свой язык. Через считанные мгновения только что потушенное пламя разгорелось с новой силой: он опять хотел овладеть ею. Розамунда ощутила на грудях его ладони. Как она ждала этих мгновений, каждую ночь мечтая о них в темной своей башенке!

– О Розамунда, счастье мое, как же я люблю тебя! – шепчет он ей на ухо, обжигая горячим дыханием, целуя ей шею, и прикосновения его губ отзываются огнем во всем ее теле.

– Как долго я ждала… чтобы ты вот так меня прижимал и ласкал! – шепчет она в ответ, чуть хриплым от страсти голосом. – Ты моя любовь, Гарри. И ее не разрушат ни время, ни расстояния.

Он заглушил ее последние слова поцелуем и стал жадно вслушиваться в каждый вскрик, вырывавшийся из ее уст, когда он снова вторгся в нее, достигнув самых заветных глубин, а она кричала от наслаждения, почти непереносимого, все более и более острого.

Они плавали в океане страсти, выныривая лишь для короткого отдыха и успокаивающего поцелуя, потом снова бросались в эти упоительные волны. Вновь и вновь Генри сливался с Розамундой, пока не изнемог от блаженства. Ни с одной из прежних своих женщин он не испытывал такой всепоглощающей жгучей страсти, никогда еще жажда соития не была столь неутолима.