54

Я всегда любила поезда. В них есть какое-то очарование романтики, обещание чего-то, что-то более волнующее, возбуждающее, с чем не сравниться самолету. Поэтому-то я так обрадовалась, когда Шэннон предложила ехать в Вашингтон, для встречи с сенатором Джимом О'Киффи, на поезде. Бриджид ехала с нами, придя в восторг от предстоявшего посещения Белого дома, куда намеревалась сходить, пока мы будем допрашивать сенатора.

Джим О'Киффи был общительным человеком, убежденным – в своего деда – холостяком, пользующимся репутацией любителя женской компании. Над его широким лбом темнела буйная шевелюра, словно прошитая серебром на висках. Такого же серебристого оттенка были и его серые глаза, а улыбка, как справедливо говорили, могла очаровать даже птиц на деревьях.

О'Киффи оглядел нас оценивающим взглядом с головы до ног, когда мы вошли в его кабинет в здании сената.

– Две прекрасные рыжие головки, – заметил он, шагнув нам навстречу с протянутой для приветствия рукой. – Какой счастливый день! Должен ли я сказать вам о том, что покорен с первого взгляда?

С первых же минут стало ясно, что язык его был таким же серебристым, как и описанные выше детали, но голос его звучал искренне, когда он выражал Шэннон соболезнование. Джим сел рядом с нею на широкую софу и, поглаживая ей руку, говорил, совсем как Майкл Джеймс, что никогда, ни на минуту, не верил в виновность Боба Киффи.

– А уж я-то насмотрелся подобных вещей, занимаясь своим бизнесом, – заметил он, слегка нахмурившись.

Я взглянула на Шэннон, не отрывавшую от него повлажневших глаз, и вздохнула. Все тем же нутром я почуяла, что и сенатор Джим О'Киффи тоже не убивал Боба, но тогда, с надеждой подумала я, может быть, он скажет нам что-то такое, что приведет нас к тому или к той, кого мы искали.

Я быстро объяснила ему, что нам удалось выяснить, что Шэннон приехала ко мне, чтобы узнать подробности всего того, что происходило в прошлом, и что таким образом мы можем разобраться в настоящем.

– Вы имеете в виду историю Лилли Молино? – спросил он, опять-таки повторив вопрос Майкла Джеймса.

По-видимому, оба брата О'Киффи хранили память о ней в своих сердцах и головах, передавая легенду о ней от поколения к поколению, как сделала и я, рассказав все Шэннон.

– Я не многим могу вам помочь, хотя, если моя помощь понадобится, постараюсь сделать все, что в моих силах, а пока позвольте рассказать вам, что я помню о жизни деда.

Он был из тех рослых, похожих на медведей бородатых мужчин, которые всегда находили отклик во мне. Они выглядят как-то более солидно, более надежно, чем все другие, и я понимала его привлекательность для избирателей и его популярность в средствах массовой информации. Сенатор Джим О'Киффи, подобно большинству ирландцев, был прирожденным рассказчиком, и его ровный голос гипнотизировал, как звук волн, облизывающих берег. Мы с жадностью слушали его воспоминания.

– Дедушка Дэниел О'Киффи был большим оригиналом, – начал Джим, глядя на нас с улыбкой. – Когда я родился, он был уже старым человеком, а умер, когда ему было за девяносто, и, знаете, он до конца сохранил свой мощный голос и те живость и величие, которые, кажется, унаследовал и я. И хотя он был инвалидом, никогда не выглядел развалиной, как другие старики. Могу побиться об заклад, что, умирая, он выглядел не многим хуже, чем когда за него вышла замуж Лилли, разве что был более тучным и, разумеется, поседел. Ну и, конечно, эта инвалидная коляска. Дед манипулировал ею, словно это был танк, разъезжал по дому, как боевой командир, раздавая направо и налево приказания, командуя слугами, собаками и секретарями; постоянно контролировал дела в своих «Дэн сторах». Он работал до самого конца, и в день его смерти я был с ним.

Мы были тогда на его вилле в Портофино, где он женился на итальянке, с которой познакомился в девятнадцатом году. Он влюбился в ту сельскую местность и в нее. В этой женщине было все, чего недоставало Лилли: она была, добрая, кроткая, из семьи, зарабатывавшей себе на жизнь. Ее мать и отец управляли небольшой тратторией, деньги в которой оставляли местные жители, случайные туристы да пассажиры дорогих яхт, бороздивших в летние месяцы воды Средиземного моря, хотя городок Портофино был в то время еще совсем небольшим и неразвращенным.

Когда у Дэна случилась та стычка с братом, он не пожелал больше иметь с ним ничего общего. И подобно всем нуворишам того времени, а может быть, именно как таковой, он, оставив политику, купил себе большую, ослепительную белую великолепную яхту и месяцами плавал по морям с кучкой друзей, знакомясь с миром и живя в свое удовольствие. С яхты же продолжал управлять своей магазинной империей, как если бы по-прежнему сидел в своем офисе здесь, в федеральном округе Колумбия.

– Он был одним из самых популярных сенаторов в Вашингтоне, как теперь я сам, – улыбнулся нам Джим с обезоруживающим отсутствием скромности, и мы вежливо вернули ему улыбку. – Но бизнес Дэна отнимал у него все больше и больше времени, и, становясь все более зависимым от своей инвалидной коляски, он решил уйти из политики. Говорили, что то был грустный день в Вашингтоне, когда сенатор Дэн О'Киффи вышел из своего кабинета, чтобы больше туда не возвращаться. Он провел в сенате много законов в защиту иммигрантов и бедняков и был настоящим другом народа. У него, должно быть, был миллион друзей и доброжелателей, и говорили, что прием, который он дал в мини-Белом доме у себя в Мэриленде, был одним из самых лучших, когда-либо состоявшихся в этом городе, и о нем до сих пор вспоминают старожилы.

Именно тогда дед познакомился и женился на Марии Аинунсиате, которую всегда называл Нанси. Брачная церемония состоялась в местной церкви, через год у них родился сын Патрик, мой отец, а вскоре после этого и две его сестры. Дед купил прекрасный участок земли на обрывистом берегу над морем и построил там роскошную розовую виллу с колоннадой.

– Это, пожалуй, был самый красивый из когда-либо виденных мною домов, – улыбнулся в мою сторону Джим, – но я никогда не был в Арднаварнхе, и дедушка Дэн говорил мне, что этот дом не выдерживал никакого сравнения с нею. Он говорил, что во всем мире нет такого прекрасного места, как Коннемэйра. Помню, я спросил его, почему он не вернется туда, если там так хорошо, и тогда-то дед рассказал мне эту историю.

Мне было девять лет, и я, как всегда, проводил лето на вилле «Фаворита» с дедом и бабкой. Они делили свое время между мэрилендским домом в зимние месяцы и яхтой и виллой весной и летом. Я любил те долгие, жаркие летние дни. То было ощущение свободы, которого я никогда не испытывал в Вашингтоне, где мой папа помогал управлять «Дэн сторами». Впрочем, он всегда был лишь наследным принцем, но не королем, потому что дедушка Дэн никогда не отрекался от трона в его пользу, и папа взял в свои руки полный контроль над делом только после его смерти.

С годами, из-за малой подвижности, да и из-за склонности к доброй итальянской пище, дедушка сильно прибавил в весе и, помню, велел сделать специальную лебедку, которая переносила его из коляски на яхту в некоем подобии люльки из брезента и веревок под его крики, и ругань команды. Это мне всегда было смешно, и когда дед благополучно оказывался на борту, он улыбался мне со словами: «Ну, сынок, теперь твоя очередь». И приказывал повторить ту же операцию со мной, но велел каждый раз слегка помочить меня, опустив до воды; я визжал и вопил, наполовину от страха, наполовину от восхищения, а он покатывался со смеху.

«Теперь ты знаешь, каково мне», – говорил он каждый раз, понимая, что мне это нравится, как и вообще больше нравилось бывать с ним, чем с моими родителями.

С ним всегда было весело. Он знал множество всяких историй; на вилле и на яхте всегда толпилось множество друзей, новых и старых, потому что он привлекал к себе людей с такой же легкостью, с какой к нему стекались деньги. И все благодаря тем же качествам – умению пользоваться словом и радоваться жизни.

Он рассказал мне историю о Лилли и его брате. «Поскольку ты следуешь по моим стопам и входишь в политику, для тебя не должно быть никаких семейных тайн», – сказал мне тогда дед.

Не забывайте, что мне было всего девять лет от роду, и единственной моей мечтой в то время было стать рыбаком, выходить по утрам на лодках в это подернутое туманной дымкой синее море и возвращаться по вечерам со сверкающим уловом, а потом бражничать в барах и тратториях, подобно отцам моих друзей. Такова была предпочтительная для меня модель жизни, но у дедушки были другие планы.

«Я вижу в тебе черты политика, – сказал он мне однажды, изучая мое лицо. – И хочу, чтобы твое образование поставило тебя на правильный путь. Может быть, даже в Белый дом».

Я видел, как засияли его глаза при мысли о том, что О'Киффи займет кресло в Овальном кабинете. Но прошло много времени, прежде чем я понял, каким бы триумфом это было для него, какой победой и над его прошлым, и над его братом Финном, и над Лилли, и вообще над всеми Молино.

Я всегда считал досадным то обстоятельство, что они с Финном не помирились перед его смертью, но дурная кровь уходит слишком глубоко. Я всегда подозревал, даже зная, что он обожает бабушку Нанси, а не надеется ли он втайне, что к нему вернется Лилли.

Ну а дальше вы знаете: он умер в следующем году, так и не повидав больше ни Лилли, ни Финна. А я выполнил его волю и стал вторым сенатором О'Киффи. Я рад, что поступил именно так и что был его внуком.

Джим посмотрел на нас задумчиво, покачивая головой.

– Мой отец умер пять лет назад, и, насколько я знаю, он тоже так и не приезжал в Коннемэйру. Мы, наверное, единственные ирландцы, ни разу не бывавшие на своей прежней родине, может быть, потому, что прошлое всегда было покрыто завесой тайны и несчастья, а еще потому, что вилла, где долгие годы, до самой своей смерти, бабушка жила одна, всегда была семейным домом и местом, куда все собирались на летние месяцы.

Мы, улыбаясь, поблагодарили его за рассказ.

– Ну вот, теперь, когда вы, наконец, знаете, что Молино вовсе не такие уж плохие, может быть, вы выберете время и навестите нас, – тепло пригласила я. Мне нравились его открытость, привлекательная внешность и обаяние. – Я приглашаю вас, Джим О'Киффи. Я буду ждать встречи с вами и могу гарантировать, что Арднаварнха встретит вас как долгожданного блудного сына.

Джим рассмеялся и пригласил нас на ленч в большой ресторан, где Шэннон, Бриджид и я так разевали рот, глядя на живые лица виднейших политиков и других знаменитостей, что почти забыли о превосходной еде, хотя, надо сказать, Бриджид просмаковала каждую деталь сервировки и подававшихся блюд, сравнивая с собственной кухней явно не в пользу последней.

Сенатор Джим отвез нас на вокзал в своем лимузине, и мы расстались после искренних объятий и поцелуев как старые друзья.

– До встречи в Коннемэйре, – крикнул он, когда мы уже махали ему платками из окна вагона, и я почему-то была уверена, что эта встреча состоится.

– Что дальше? – спросила Шэннон по возвращении в «Ритц-Карлтон».

Бриджид вернулась в свою огромную постель, прихватив с собой коричный тост и чай, и я долго слышала гвалт футбольного матча, доносившийся из ее телевизора. Эдди сидел рядом с Шэннон, мы потягивали шампанское, призванное восстановить силы, и думали о нашем следующем ходе.

Я вздохнула.

– Боюсь, что на очереди партнеры, – сказала я, – так как кого-то еще заподозрить просто невозможно. Сначала Брэд, потом Джек.

– Отлично. Но на этот раз с вами пойду и я, – заявил Эдди, – потому что уверен, что это их рук дело.

Мы удивленно воззрились на него, и он добавил:

– Кто же другой может быть? Мы исключили обоих О'Киффи, к тому же знаем, что партнеры обкрадывали Боба.

Брэд Джеффри жил на Лонг-Айленде, и мы отправились в наемном лимузине схватить за гриву льва в его собственном логове. Поехали без предварительного звонка по телефону, желая застать его врасплох, в действительности же удивляться пришлось нам самим.