– Да, да, проводите его сюда, – настойчиво произнесла Катринка в телефонную трубку. Она повесила трубку, сложила бумаги, которые она разбирала, в папку, положила ее на стол рядом с банкеткой и с волнением ожидала, когда раздастся звонок в дверь. Как только она услышала звонок, она вскочила на ноги и помчалась открывать. Анна, которая на несколько секунд отстала, удивленно посмотрела на нее. Катринка распахнула дверь и бросилась в объятия стоявшего на пороге человека.

– Томаш! Томаш! Не могу поверить, что это действительно ты!

На нем были джинсы и кожаная куртка, на плече у него висела красная матерчатая сумка. Его волосы оставались по-прежнему густыми и кудрявыми, без всякого намека на седину. А высокая фигура была по-прежнему стройной. Если не считать нескольких новых морщин в уголках губ и около рта, он совсем не изменился.

– Золотко! – сказал он по-чешски. Какое-то мгновение они стояли, обнявшись, потом отступили назад, чтобы лучше рассмотреть друг друга. – Ты только посмотри! – сказал Томаш. – Какой ты стала элегантной дамой.

– А ты, наконец, преуспевающий кинорежиссер. О, Томаш, – прошептала она, снова крепко его обнимая, – я так счастлива тебя видеть. – По щекам Катринки потекли слезы, а Томаш быстро заморгал, сдерживаясь, чтобы не заплакать. – Проходи, проходи же. – Она взяла его за руку и потащила в квартиру. – Ты хочешь что-нибудь поесть? Что-нибудь выпить?

– Кофе. Кофе будет лучше всего.

– Анна, это Томаш Гавличек. Я как-то рассказывала ей о тебе, – сказала она Томашу.

– Анна Бубеник, наша домоправительница. – Хотя Томаш за эти годы научился довольно бегло говорить по-английски, все трое, даже не заметив, заговорили по-чешски.

– Добрый день, – сказала Анна, пожимая ему руку. – Я очень надеюсь увидеть ваш фильм.

Радостное выражение лица Томаша слегка омрачилось.

– О, вы собираетесь его посмотреть? – спросил он.

Томаш приехал с делегацией из Чехословакии для показа одного из своих фильмов на Нью-Йоркском кинофестивале, который должен был состояться на следующей неделе.

– Анна идет со всей семьей, – сказала Катринка. – Мы уже устроили все с билетами.

– Я принесу кофе, – сказала Анна, когда Катринка, все еще не выпуская руки Томаша, повела его в библиотеку.

Томаш огляделся и присвистнул.

– Вот это да!

– Тебе нравится? – нетерпеливо спросила она. – В эту квартиру было вложено столько тяжелого труда, что Катринке никогда не надоедало ее показывать.

– Здесь изумительно.

– Спасибо, – сказала Катринка, ощутив при его похвале теплую волну радости. За пять месяцев, прошедших со времени приема по поводу новоселья Грэхемов, фото их квартиры появились в журналах «Шик» и «Вог», а в «Архитектурном дайджесте» недавно приняли решение сфотографировать ее для статьи о Карлосе Медине, который стал одним из самых популярных дизайнеров по интерьеру квартир в Нью-Йорке. Поэтому Катринке едва ли требовались дополнительные доказательства своего вкуса. И все-таки она немного волновалась, показывая свой дом Томашу. Он был ее самым старым и самым лучшим другом, но она боялась, что трудная жизнь могла ожесточить его, сделать циничным или, что еще хуже, завистливым к ее успеху. Ей следовало бы знать его лучше. Томаш никогда не завидовал богатству. Он всегда был равнодушен к деньгам.

– Это было так давно, – сказала она, усаживая его рядом с собой на банкетку. – Так давно. – Хотя за эти годы они часто писали друг другу, это была их первая встреча со времени ее отъезда из Чехословакии восемь лет назад. – Как Жужка? Мартин? Ты привез фотографии? Расскажи мне обо всем. – Слова вырывались у нее стремительным потоком, и ее чешский был таким же свободным, как и прежде, во многом благодаря тому, что Катринка частенько беседовала с Анной на этом языке.

Катринка изумительно выглядит, подумал Томаш. Он заметил чуть заметные тени у нее под глазами, но не стал придавать этому значения. С самого раннего детства Катринке не хватало двадцати четырех часов в сутках, чтобы выполнять все, что она собиралась сделать за день.

Вошла Анна с подносом, на котором стояли кофейник, чашки и тарелка шоколадных чипсов, и сказала извиняющимся тоном:

– Я хотела приготовить что-нибудь чешское, но мистер Грэхем сказал, что вы предпочтете это.

– Чешское тесто он может есть и дома. А здесь нужно попробовать что-нибудь другое. Шоколадные чипсы, – сказала она, смеясь. – Очень по-американски.

Томаш открыл «молнию» на сумке, вытащил оттуда конверт с фотографиями, протянул его Катринке, взял пирожное, откусил кусочек и объявил его превосходным. Довольная Анна удалилась, и Томаш переключил внимание на хозяйку дома, комментируя для нее фотографии: это Жужка с родителями – здесь она немного полная, но по-прежнему красивая; летний отпуск в Свитове у матери Томаша, очень постаревшей; Мартин – худой, темноволосый, уменьшенная копия своего отца, катается на велосипеде по знакомой тропинке у соседнего леса, Мартин и Томаш катаются на лыжах; дом бабушки и дедушки Катринки, который перешел теперь в собственность государства и его сдают кому-то в аренду, но он все еще в хорошем состоянии. Воспоминания нахлынули на Катринку, и на глазах у нее появились слезы.

– Бабушкины розы, – сказала она, – как они пышно разрослись. – Ее все еще мучило то, что она не имела права навестить родину.

– Ничего не изменилось, – сказал он. Политический режим был таким же репрессивным, как и тогда, когда она уехала, рассказывал он, а короткий миг свободы и надежды 1968 года не только отбушевал, но и почти забыт за эти одиннадцать лет. Из-за причастности к студенческим волнениям Томаш никогда бы не получил возможности снимать фильмы, если бы не Мирек Бартош, которому он был благодарен за поддержку. – Хотя на самом деле мне следует благодарить тебя, Катринка, – сказал он. – Если бы не ты, Бартош и мизинцем бы не пошевелил. – Однажды на съемках режиссер внезапно слег с острым аппендицитом. Студия хотела заменить его кем-нибудь из своего поощрительного списка, но Бартош настоял на том, чтобы его заменил Томаш, его помощник. Хотя тесть Мирека к этому времени уже умер, все же родство с Мачами что-то еще значило, и Бартошу уступили. Этот фильм, о котором сам Томаш отзывался довольно презрительно, оказался достаточно занимательным и получил одобрение критики и зрителей. Томашу разрешили снимать еще одну ленту. Третий его фильм был выбран для показа на Нью-Йоркском кинофестивале. Это была историческая картина о Яне Гусе, она получилась не совсем такой, как Томаш ее когда-то задумывал, потому что сценарий пришлось пригладить, чтобы он соответствовал требованиям цензуры, и некоторые сцены были вырезаны по тем же причинам.

– Там есть моменты, – сказал Томаш, – которыми я почти горжусь. – Он повел плечами. – Но в целом он все же не очень удачный, не то, что я задумывал. Мне не хочется, чтобы ты его увидела.

– Только попробуй меня удержать.

Томаша так расстроил разговор о фильме, что их беседа быстро перешла на семейные дела. Как только Мартин пошел в школу, Жужка стала работать секретаршей в министерстве культуры. Работа ей в общем-то правилась, и дополнительный доход тоже был очень кстати. Они сменили старый «фиат» Катринки на новую «шкоду» и переехали в квартиру с двумя спальнями в Нове место. Иногда они подумывали о втором ребенке, но всегда откладывали до тех пор, пока их жизнь не станет более благополучной.

– Лучше надолго не откладывать, – сказала Катринка.

Томаша удивила внезапная печаль, мелькнувшая в ее взгляде, но она исчезла так быстро, что он решил, что это ему показалось.

– Если, кроме Мартина, у нас не будет больше детей, то и слава Богу. В целом жизнь была не так уж и плоха, – признался Томаш. Он обожал своего сына, любил свою жену. Его брак был счастливым.

– Актрисы никогда не пытались тебя соблазнять? – пошутила Катринка, надеясь скрыть свой недавний промах.

– Соблазняли, – ответил Томаш. – Но теперь нет. – Всю свою страсть он отдавал созданию фильмов.

– А как Мирек?

– Постарел, но все еще красив и обаятелен. Как раз сейчас он снимает фильм, и у него роман с исполнительницей главной роли. Он до сих пор пользуется успехом у женщин. А его жена все еще делает вид, что ничего не замечает.

Катринка засмеялась:

– Им сейчас почти по шестьдесят. Эти игры могли бы им уже и надоесть.

– Это помогает им считать себя все еще молодыми. Он всегда о тебе спрашивает, – добавил Томаш, немного помолчав. – Он так тебя и не забыл.

– И я не забыла его, – сказала Катринка.

Томаш сообщил ей также новости об Оте Черни. Ольга стала так сильно пить, что вынуждена была оставить работу, а Ота тратит на нее столько сил и времени, чтобы заботиться о ней, что у него уже нет возможности готовить национальную команду к международным соревнованиям. Он опять работает только на провинциальном уровне.

– Мое бегство больно ранило его, – печально сказала Катринка.

– Возможно, – откликнулся Томаш. – Как знать? Но ты прежде всего отвечаешь за себя. Тебе не за что себя упрекать.

– Мне хотелось бы что-нибудь для него сделать.

– Ты ему пишешь. Присылаешь подарки. Вполне достаточно. Это доставляет ему большую радость.

Катринка решила, что они с Томашем пообедают вдвоем дома.

Адам накануне вечером улетел в Майами, чтобы обсудить некоторые вопросы конструкции нового моторного судна. Поскольку он был уверен, что в ноябре президентом будет избран Рональд Рейган и что новая администрация увеличит расходы на оборону, на обратном пути он решил остановиться в Вашингтоне, чтобы встретиться с некоторыми сенаторами-республиканцами. Он пытался подготовить почву для контракта на постройку на судоверфи в Бриджпорте сторожевых военных кораблей среднего размера, заявку на строительство которых он уже подавал раньше.

– Адам часто уезжает? – спросил Томаш, пытаясь выяснить причину того озабоченного выражения, которое он иногда замечал на лице Катринки.

– Постоянно, – засмеявшись, ответила она. – Настолько часто, что несколько месяцев тому назад мы купили самолет. Подожди, ты его еще увидишь! Он огромный. – В самолете была отделанная хромированной серой кожей гостиная, конференц-зал с панелями из тикового дерева, где за большим столом могли разместиться двенадцать человек, офис, спальня хозяина с отдельной ванной, комната для гостей с душем и помещения для обслуживающего персонала.

– Обычно я летаю с ним. Но на этот раз мне захотелось остаться в Нью-Йорке, чтобы увидеться с тобой.

Когда обед был готов, Катринка и Томаш перешли из библиотеки в столовую, где Картер с бесстрастным выражением на своем узком лице, которое походило на морду борзой, обслуживал их с неторопливым спокойствием настоящего мастера, готового принести требуемое не только тогда, когда его об этом попросили, а когда об этом только подумали. Наконец, он оставил их одних за кофе, и Томаш ошеломленно покачал головой.

– И так бывает каждый вечер?

– Когда мы обедаем дома.

– Ты действительно купаешься в роскоши.

– О, да, – согласилась, усмехнувшись, Катринка. Они проговорили до двух часов ночи, потом Катринка предложила ему переночевать в спальне для гостей, но он покачал головой, заметив, что это заставит поволноваться агентов службы безопасности, а он не хотел бы иметь с ними дело.

– Но я отправила домой водителя Адама, – сказала она.

– Здесь недалеко. Я дойду пешком. – Он остановился в отеле «Элгонкуин» на Сорок четвертой улице, поскольку знал, что это место связано с такими людьми, как Бен Гехт и Нанэлли Джонсон, чьи сценарии он обожал.

– Это Нью-Йорк, – сказала Катринка, – в такое время нельзя ходить одному.

– А я буду не один, – улыбнувшись, сказал Томаш. – Не сомневаюсь, что внизу меня уже дожидается мой «опекун».

– Тогда вы оба можете взять машину, – сказала Катринка, позвонив вниз в вестибюль и попросив привратника вызвать такси. Они назначили время встречи назавтра и, расцеловавшись, пожелали друг другу доброй ночи. Но, расставаясь, оба они испытывали не только радость от этой долгожданной встречи, но и огорчение: Катринка – потому, что карьера Томаша складывалась, очевидно, не так, как он хотел, а Томаш – потому, что в каких бы радужных красках она ни представляла Адама и их брак, что-то у них было неблагополучно.

Поскольку до возвращения Адама машина с водителем была в полном распоряжении Катринки, на следующий день она повезла Томаша знакомиться с достопримечательностями Нью-Йорка. Они осмотрели статую Свободы и «Эмпайр стейт билдинг», были в «Блумингдейле», посетили Музей современного искусства. Они проехали через весь Уолл-стрит, это «гранитное сердце капитализма», как выразился Томаш, затем через Сохо, Чайнатаун, Литтл Итали и Вашингтон-сквер, проехали в район театров, в Вест-Сайд и Гарлем. Томашу город и нравился и не нравился.

– Здесь такое столпотворение, – сказал он. – И грязь, и в то же время здесь столько жизни и столько холодной красоты. Как, должно быть, ужасно жить в таком месте. Ужасно и замечательно.

– Да, – согласилась Катринка. – Это действительно так.

Адам прибыл из Вашингтона в хорошем настроении, довольный приемом, который оказали ему сенаторы, причем один из них был ключевой фигурой в Комитете по ассигнованиям. Он пригласил Катринку и Томаша на обед в «Элайн», где бывали представители шоу-бизнеса, за которыми, по мнению Адама, Томашу было бы любопытно понаблюдать. Однако Адаму не удалось поговорить о делах, поскольку внимание всех сосредоточилось на Томаше. Адам спокойно воспринял это, поскольку ему нравился Томаш. Сидя на банкетке и слегка обнимая Катринку, Адам радовался и рассказам, и юмору гостя, и тем непринужденным дружеским отношениям, которые сложились между ним и Томашем. Он размышлял о том, почему у него не было таких отношений ни с кем из его друзей, пока не осознал: для этого мало плавать на яхтах друг друга или быть друг для друга крестными. Гораздо важнее то, что между ними всегда шла слишком острая конкурентная борьба.

При мысли о том, что он крестный для чужих детей, Адам нахмурился. Его мать начинала все больше раздражать его своим вниманием к этому вопросу, как будто бы он не пытался стать отцом. Господи, если бы она только знала. И когда же она оставит его в покое и перестанет вмешиваться в его жизнь. Он увидел вопросительный взгляд Катринки и тут же разгладил морщинку, улыбнувшись от предвкушения новых попыток сегодняшней ночью, как только им удастся вежливо отправить Томаша в его отель. Он соскучился по Катринке, и так было всегда, когда они разлучались. Они были женаты уже два года, и он по-прежнему постоянно ее хотел. Ни разу он не был ей неверен, несмотря на множество соблазнов, ну, например, прошлой ночью в Майами, когда очень хорошенькая секретарша готова была работать допоздна.

Раньше он никогда бы не поверил в свое постоянство. Еще ни разу он не ограничивался так долго одной женщиной.

Фильм Томаша демонстрировался на следующий вечер, и, несмотря на все оговорки самого Томаша, он произвел впечатление и на критику, и на зрителей, которые признали его талант, а некоторые изъяны приписали давлению чешского правительства. После просмотра Адам и Катринка организовали небольшой прием на своей квартире. Помимо обычного круга своих друзей, Грэхемы пригласили еще несколько людей, с которыми, по их мнению, был бы рад познакомиться Томаш; здесь были затворник Вуди Аллен и Диана Китон, оба они получили в прошлом году «Оскара» за фильм «Энни Холл». Пришли также Уильям Голдмен, Джозеф Папп, Дэвид Меймет, Роберт де Ниро, Мейер Кох, Мартина Навратилова и Милош Форман. Настроение было праздничное, так, если бы фильму предстоял большой коммерческий успех, а не скорое бесследное исчезновение, и вечер закончился тем, что Катринка, Милош, Мартина, Томаш и сопровождающий его офицер госбезопасности, которого представили как члена киноделегации, стали петь чешские народные песни под аккомпанемент Катринки на гитаре. Мать Адама, будь она здесь, конечно, этого бы не одобрила, но ее не было, и все великолепно провели время. Когда Рик Колинз написал об этом в своей рубрике, он охарактеризовал этот вечер как самый необычный для Нью-Йорка прием: чистый, добросердечный и веселый.

Когда Томашу пришло время уезжать, Катринка не провожала его до аэропорта, а попрощалась с ним в «Элгонкуине», куда она прибыла с сумками, полными подарков Жужке, Мартину и супругам Черни; здесь была одежда, косметика, чулки, игрушки, продукты, ликер, сигареты.

– Надеюсь, таможенники мне кое-что из этого оставят, – пробормотал он.

– Для них – ликер, – сказала Катринка.

– Ты всегда все просчитываешь, не правда ли?

– Иногда, – ответила она. Томаш обнял ее.

– Почему ты не расскажешь мне, что случилось? – спросил он, жалея о том, что все откладывал этот вопрос, а теперь было уже слишком поздно, чтобы получить на него подробный ответ. Но ему не хотелось что-то выведывать, ведь он помнил, что они перестали все поверять друг другу с того самого дня, когда она легла в постель с Миреком Бартошем.

– Ничего, – сказала она. – Ничего особенного. Ты видишь, какая у меня жизнь. Просто замечательная. Но есть кое-что, чего я очень хочу, но никак не могу получить, это иногда меня очень печалит.

– Что же это?

– Ребенок.

– Ты еще так мало времени замужем, Катринка.

Она пожала плечами и добавила:

– II еще я хочу, чтобы Адам перестал заниматься парусным спортом.

– Но он любит его. Я едва знаю Адама, и то понимаю это.

– Меня это так пугает. – Она всерьез не задумывалась над этим хобби Адама до регаты «Фастнет» в августе. До этого, чуть больше месяца назад, она в своем неведении считала, что это вполне безопасное времяпрепровождение. Но стала думать совсем иначе после того, как провела четыре ужасных дня на острове Уайт, ожидая, когда триста шесть яхт завершат шестисотшестимильный пробег по трассе: порт Кауз – Фастнет-Рок у побережья Ирландии – Плимут во время шторма с максимальной скоростью ветра семьдесят пять миль в час. Волны были величиною с дом, рассказывал один из тех, кому удалось спастись. А другой сказал, что плавание под парусом в шторм напоминает катание на «американских горках» целыми сутками без перерыва. Вертолеты, буксиры, траулеры, сторожевые корабли и реактивные самолеты Королевского военно-морского флота участвовали в спасательных работах. Но пятнадцать человек погибли, включая одного из команды Адама, которого ударило упавшей мачтой. Адам был потрясен, но полон решимости повторить попытку. Яхта Теда Тернера «Тнейтмес» победила с рекордным временем.

– Я уже потеряла стольких людей, Томаш, так внезапно, так ужасно. Я не вынесу, если я потеряю и Адама.

– Золотко, это непохоже на тебя так волноваться.

– Но я всегда так волнуюсь о людях, которых люблю. Иногда я так волнуюсь, что мне кажется, я могу просто умереть.

– Прекрати это, – строго сказал он, – потому что ни к чему хорошему это не приведет.

– Я знаю.

Когда спустя несколько дней после регаты она попыталась рассказать Адаму, что она чувствовала, это вызвало у него сначала раздражение, а потом гнев.

– Хватит с меня моей разлюбезной мамочки, – закричал он, восприняв ее страх как другую и еще более опасную разновидность характерного для Нины Грэхем неодобрения. – Ты хоть не начинай. – Катринка запротестовала, не видя ни малейшего сходства между собой и своей свекровью, и поскольку она не оставила попыток убедить Адама, по крайней мере, понять ее точку зрения, ссора все больше и больше разрасталась и впервые не закончилась постелью. Вместо этого на следующее утро Адам отправился в Бремен без нее, и только спустя два дня они смогли наверстать упущенное, но опять это ничего не разрешило.

С тех пор они вообще не обсуждали больше этот вопрос, и, когда Адам отправлялся в плавание под парусами, Катринка старалась, чтобы он не заметил, как она волнуется. Иногда, пытаясь победить свой страх, как это было до какой-то степени и с автомобилями, она отправлялась с ним. Но несколько раз в узком проливе их застигал шквал, в результате чего она стала бояться еще больше.

– Представь, как бы ты себя чувствовала, если бы Адам попытался заставить тебя отказаться от лыж.

– Если бы он меня попросил, я бы это сделала, потому что я люблю его.

– Прости, – улыбнувшись, сказал Томаш, – но я в этом сомневаюсь. Ты бы подумала, что это глупо, а может быть; даже немного трусливо с его стороны просить тебя об этом!

– Но я не трусиха!

– И вовсе не глупая. Постарайся понять и его взгляд на это.

– Я постараюсь, Томаш. Поверь, постараюсь.

Они обнялись в последний раз, и в суматохе прощания с торопливыми репликами, пожеланиями на будущее и невысказанными опасениями относительно возможности дальнейших встреч Катринка наблюдала, как Томаш присоединился к остальным членам делегации и сел в лимузин, который должен был доставить их в аэропорт. Она махала ему вслед, пока он не исчез из виду, а потом села в свою машину и попросила Дэйва отвезти ее домой. Погружаясь в мягкое сиденье, она ощутила, как ее охватывает печаль, но она знала, что печаль, как и ее страхи, как и ее тоска по ребенку, которого она потеряла, и по ребенку, которого она хотела бы иметь, может временами омрачать ее счастье, но никогда не сможет разрушить его совсем. Это мог бы сделать только Адам. Она была уверена, что единственное, чего она никогда не смогла бы пережить, – это потерять его.