11

Сидя на стуле в парадной галерее, Рива наблюдала, как в Бон Ви приехал Дуг Горслайн. Дело близилось к вечеру, полчаса назад вернулась Эрин — в самый раз, чтобы не опоздать на назначенную встречу. Одним из многих положительных качеств девочки было то, что она всегда помнила свои обязательства. Она избегала и Риву, и Маргарет, взяв для развлечения у няни детей Ноэля. Няней была одна из внучек Джорджа и Лиз. Эрин резвилась с Коралией и Пьетро рядом с бассейном, наблюдая за их поединком в воде и заботясь о том, чтобы бесенята не слишком много находились на солнце.

Фотограф вышел из машины и долго разглядывал дом. На некоторых людей Бон Ви производил такое впечатление — смесь восхищения, ностальгии, окрашенные легкой завистью. Рива почувствовала к нему большую симпатию за то, что он мог благоговеть перед былым величием, а не только вести хронику настоящего. Дуг Горслайн прошел по дорожке и исчез под галереей. Через секунду зазвонил дверной звонок. Рива выждала, пока его впустили в дом. Затем она поднялась и прошла в дом и верхний холл к задней галерее.

Она не любила азартных игр, как бы хорошо ни был просчитан риск. Ладони ее вспотели, а желудок тянуло. Разные образы мелькали у нее в уме, вызывая легкую улыбку на губах. Она пока не могла хорошо себе представить, то ли она — паук, пригласивший муху в гости, то ли к ней пришел волк с бабушкой в животе.

Она пыталась устроить жизнь своей дочери. Мысль эта вызвала в ней чувство вины. Намерения ее самые лучшие, но это не имело большого значения. Она всегда была убеждена, что не стоит намеренно вмешиваться в жизнь других людей. Конечно, иногда этого просто нельзя избежать, но никогда не стоит вмешиваться в чужую жизнь специально, преследуя при этом собственные интересы. Ее единственным выигрышем на этот раз могло быть душевное спокойствие, но принцип все же оставался прежним.

Она надеялась, просто надеялась, что Дуг Горслайн сумеет занять место Джоша Галланта в сердце Эрин. Он был аккуратен, умен, красив и обладал тем родом настойчивости, которая обычно нравится молодым женщинам. Плюс ко всему он без памяти влюблен в Эрин. В то же время это могла быть лишь игра, и тогда он становился крайне опасен из-за своих журналистских инстинктов.

С задней части верхней галереи открывался вид на бассейн, а за ним виднелся ряд колонн, за которыми просвечивала лужайка, обсаженная старыми деревьями, аллея их вела к декоративному пруду. Сияние полуденного солнца разливалось белым серебром по крыше храма, стоявшего посреди недвижных вод, окруженных камышом. Даже с галереи была видна фигура огромного спокойного Будды, мерцавшая в полумраке храма.

Храм был любимым местом Космо. Летними утрами они частенько пили там кофе, наблюдая восход солнца. После его смерти Рива редко бывала там. Слишком остро напоминало ей это место недавнюю утрату.

Ей показалось странным, что Дуг Горслайн направился именно в этом направлении, нарушая, по ее понятиям, простые приличия. Допустимым для него было войти на территорию бассейна, но место, куда он направлялся теперь, было слишком частным.

Через минуту Рива поняла, почему он туда шел. Эрин и двое детишек покинули бассейн и вошли в храм. У них был пикник у подножия гигантского Будды.

— Кто это?

Рива вскочила, испуганная вопросом Маргарет. Она была так поглощена сценой, разворачивавшейся внизу, что не слышала, как в галерею вошла ее сестра.

— Это Дуг Горслайн, — ответила Рива, ожидая взрыва.

— Дуг… Это, случайно, не тот фотограф, который?.. Что он здесь делает? — Голос Маргарет перерос в визг.

— Успокойся, он хотел увидеть Эрин.

— Ты с ума сошла? Ты знала, что он придет? Когда ты говорила сегодня утром что-то насчет фотографа, я и представить себе не могла, что ты имеешь в виду его. Я думала, что это имеет какое-то отношение к кампании или к колледжу.

— Это имеет отношение к молодому человеку, который проявляет интерес к Эрин. Нечто совсем иное, чем Джош Галлант.

— Он из газеты! — Маргарет не могла поверить, что Рива не осознает всей опасности положения. Как будто ее вопли могли что-либо прояснить. Глаза ее расширились от ужаса, когда она увидела, как молодой человек подошел к храму и, оказавшись внутри, опустился на одно колено, присоединяясь к пикнику.

Рива взяла сестру за руку и слегка тряхнула ее.

— Возьми себя в руки! Ты что, хочешь, чтобы все в доме знали о происходящем?

— Возможно, они уже знают. Никаких секретов не останется, если этот кретин сунет свой нос в наши дела.

— Не думаю, что он ищет скандала.

— Ты просто дура, — сказала сестра.

— Ради Бога, Маргарет, он сделал фотографию. В этом нет преступления.

— Он хочет еще что-нибудь вынюхать здесь. Я не могу поверить, что ты позволила ему сюда войти, что ты сама его пригласила сюда.

Рива не обращала никакого внимания на ее разглагольствования. Коротким жестом она призвала ее к тишине, застыв в сосредоточенном молчании. Прямо из-под галереи доносились голоса. Они увидели, как появился человек. Он быстрыми шагами обошел бассейн и направился к озеру. Когда он вышел из тени дубовой аллеи, солнце заиграло в его белокурых волосах.

Это был Джош Галлант, очевидно, только что приехавший из конторы своего отца. Эрин его заметила, ее радостный голос разнесся над озером. Она вскочила на ноги и бросилась по тропинке через мостик, который был перекинут от храма к берегу. Она кинулась к нему в объятия и подняла лицо для поцелуя. Они прильнули друг к другу, и, казалось, их поцелуй длился вечно. Наконец они пошли к храму.

— Ты это видела? — зашипела Маргарет. — Ты видела?! Это надо прекратить! Ты должна что-то сделать! Если ты этого не сделаешь, если ты не прекратишь это безобразие, тогда я вмешаюсь. Ты слышишь меня, я вмешаюсь!

Маргарет отступила на шаг от сестры, затем повернулась к широкому дверному проему, который вел в дом. Рива ничего не ответила, потому что они уже были не одни. Бывшая жена Ноэля подошла к ней в то время, как Маргарет проскользнула в дверь. Констанция встала рядом с Ривой и, прикрыв глаза от солнца рукой, стала смотреть на храм. Она улыбнулась, увидев на мостике рядом с Эрин своих детей.

Они обе наблюдали, как Эрин, взяв за руки Коралию и Пьетро, пошла к дому. Вслед за ними двинулись и молодые люди.

После вчерашнего приема Рива впервые увидела Констанцию. Та просыпалась довольно поздно и еще не переоделась к ужину. Ее темные волосы были растрепаны, на ней не было никакого макияжа, а яркий, цвета морской волны, халат в тон тапочкам был небрежно подпоясан. Ей было немногим больше тридцати пяти, и она была великолепна.

Чтобы нарушить становящуюся неловкой тишину, Рива спросила:

— Ты хорошо выспалась?

Констанция улыбнулась, и в улыбке ее крылась насмешка:

— Да, мне очень понравился твой друг Дант. Он очень симпатичный и забавный человек.

— Да, — вежливо согласилась Рива. — Как видишь, ты можешь не беспокоиться о своих детях. Эрин развлекает их.

— Как мило с ее стороны. Я вижу, она, как и ее тетушка, предпочитает чтобы мужчины сопровождали ее парой.

— Не поняла?

— Ничего, ничего, — сказала Констанция, смешавшись перед холодностью тона Ривы. — Просто у тебя, по-моему, столько друзей-мужчин, что мне пришла в голову мысль: не одолжишь ли ты мне Данта?

— Он не принадлежит мне, и я не могу его ни держать, ни одалживать, — сказала Рива ровным голосом. — У него собственные друзья.

— Как это великолепно! Значит, ты не возражаешь, если я его похищу?

— На время твоего пребывания здесь?

— Может быть, и дольше, если получится. — Улыбка женщины стала хищной.

Рива повернулась и взглянула в лицо Констанции.

— Я не понимаю, на что ты намекаешь, но это не имеет значения. Как я уже сказала, Дант сам выбирает себе друзей.

— Странно.

— Почему?

Женщина пожала плечами:

— Ты так серьезна. Мне кажется странным, что ты не ревнуешь.

— Чтобы ревновать, надо бояться.

— Ты не боишься меня? Такое доверие!

— Тебя это беспокоит? — спросила Рива. — Может быть, потому, что мне известно — Данта сейчас занимают иные проблемы.

— Да?

Скептицизм, прозвучавший в голосе Констанции, начал раздражать Риву.

— Например, неожиданное появление у него на озере наркотика Экс-Ти-Си, известного еще как «Экстаз». До сих пор ему удавалось избегать наркоманов, но, похоже, этому пришел конец. Ему вовсе не хочется, чтобы его ресторан стал очередным местом для сборищ этого сброда. Он слишком много работал, чтобы лишиться того, что имеет.

— Ты разговаривала с Дантом сегодня утром? Он приезжал сюда?

— Он позвонил мне.

— И он не позвал меня к телефону?

— Нет.

Констанция передернула плечами:

— Значит, он очень озабочен этими своими наркотиками. Мне это неизвестно.

Слова ее прозвучали так, словно наркотики от этого ее незнания становились менее опасными. Рива заметила:

— Это уже не новость, просто это вновь открылось и быстро, слишком быстро становится большой проблемой. Он делается из смеси высушенных растений, поставляемых с земель юго-западных индейцев. Но он дает летальные исходы чаще, чем любой другой наркотик, вызывает очень странные реакции, и физические, и умственные, но главная его привлекательность состоит в том, что он вызывает эротические переживания.

— Ах, вот оно в чем дело!

Рива сомневалась, что гостья на самом деле что-либо поняла. Сама она беспокоилась за Данта. а не за те последствия, которые вызывал новоизобретенный наркотик. Многие, в том числе и ее сестра Маргарет, полагали, что Дант знает гораздо больше о наркобизнесе на озере, чем говорит, и получает немалый доход от того, что держит свой ресторан вне досягаемости грязных дельцов. Уже многие годы, с той поры как он вертелся среди итальянцев на французском рынке, ходили слухи о его связях с подпольным бизнесом и разными грязными делишками. Рива знала, что у Данта водились друзья, чьи финансовые доходы не выдержали бы серьезной проверки. Но оба, она и Дант, прошли вместе такой длинный жизненный путь, что Рива не верила никаким дурным слухам о нем. Он был правоверным католиком, его воспитала в строгости его мать из народа кажунов. За все годы их знакомства она ни разу не видела, чтобы Дант оказался замешанным в чем-то бесчестном. Ей это казалось достаточным, чтобы не верить никаким иным слухам.

— Разве ты сама не видишь, что для быстротечного романа ты выбрала не того мужчину? — продолжила Рива.

— Думаешь, ему это неинтересно? — Констанция с вызовом посмотрела на нее, высоко вздернув подбородок.

— Не скажу тебе точно. Просто я знаю, что Дант — особенный.

— Ну да, кажунский плейбой.

— Нет, вовсе нет.

— Я слышала о нем другое мнение.

— Ты слушаешь не тех людей. У него есть, конечно, свои женщины, но совершенно определенный тип. Не те женщины, которых может ранить разрыв.

— Ты хочешь сказать, что я…

— Нет, нет, — поспешно сказала Рива. — Я просто пытаюсь тебе объяснить, что Дант из тех мужчин, которые если уж возьмутся играть, то будут играть по-крупному. Может быть, ты сумеешь привлечь его, но его можно легко ранить…

— Уж ты-то, вероятно, хорошо это знаешь.

Внизу у бассейна собрались Эрин и все остальные. Рива ощутила потребность находиться вместе с ними, присоединиться к их смеху, к их незатейливой болтовне. Она отвернулась от Констанции, кинув через плечо:

— Да, я должна хорошо знать это.

— Мне так стыдно, — плакала Ребекка, жалуясь Данту в тот вечер, когда она впервые танцевала на столе в баре и на ней не было ничего, кроме туфель на трехдюймовых белых каблуках с огромными бантами и белого нейлонового лоскутка, державшегося на тоненьких тесемках.

Это была единственная работа, которую она сумела найти. Место посудомойки уже было занято за то время, пока она поправлялась после родов, механическим монстром, в котором вода была невыносимо горячей для человеческих рук, а в мыльном растворе можно было растворить золотое кольцо. Она не была ни слишком изысканна, ни слишком стара, чтобы работать официанткой. Когда же она попыталась наняться продавщицей в магазин, пожилая седая женщина с усиками бросила такой взгляд на убогую одежду Ребекки, что та почувствовала себя совершенно тупой, несмотря на девять классов образования. Она откликнулась на объявление и попыталась наняться горничной. Для поездки по адресу использовала последнюю монетку на автобус до Кеннера и в результате лишь услышала, что требуется надежная негритянка средних лет.

Она была в отчаянии. Маргарет настаивала, что Ребекке нельзя возвращаться домой ради здоровья матери и что зарплаты Ботинок не хватит на содержание двух домохозяек. Еще два месяца после родов сестра присылала ей деньги, потом решила, что этого достаточно. Ребекка задолжала за квартиру, за электричество, она съела последнюю банку рыбных консервов. Два вечера подряд Дант делил с ней свой ужин. Когда однажды вечером она увидела вывеску «Требуется помощь» на двери небольшого ресторанчика, набравшись смелости, она вошла внутрь.

Мужчина, с которым она разговаривала, был безобразно жирен — напоминал воздушный шар, наполненный водой. Он был лысым, его брови походили на желтых гусениц, выражение лица было гнусным. Он, однако, не стал спрашивать ни о ее возрасте, ни о ее образовании, только попросил ее медленно повернуться перед ним, затем поинтересовался, умеет ли она танцевать. Она сказала, что умеет. Это было правдой, ведь они с Маргарет и Бет разучивали и вальс, и румбу, и твист. Толстяк дал ей пару белых туфель и попросил примерить их. Они пришлись впору. Тогда он потряс своим двойным подбородком, что можно было расценивать как согласие, и сказал ей прийти в шесть вечера.

Когда она вернулась, он дал ей тесемочки с тряпочкой. Она сразу поняла, что это такое, но не представляла, как это нужно надевать на себя. Одна из девушек научила ее этому — негритянка цвета кофе с молоком, назвавшаяся Трикси. Она зачесала волосы Ребекки назад, так что они переливающейся волной ниспадали ей до середины спины, приладила к тесемочкам лоскуток материи. Ширина лоскутка, сказала она, строго контролируется полицией, поэтому он должен строго закрывать то, что нужно. Трикси обрушила на нее поток информации о том, как девушки умудряются зарабатывать неплохие деньги на чаевых, о том, как некоторые мужчины пытаются ущипнуть или погладить их, затем потребовала, чтобы Ребекка поторапливалась, иначе придет босс и поинтересуется, что именно их задерживает. Жирный старик был подонком и требовал, чтобы девочки виляли задницами и трясли грудями позазывнее. Кстати, если вдруг нагрянет полиция, Ребекка должна говорить, что ей восемнадцать лет, и ни днем меньше.

В грязной комнатенке позади бара не было зеркала. Однако Ребекка и так понимала, что она раздета дальше некуда. Время от времени они прогуливались с Эдисоном по Бурбон-стриту и заглядывали в открытые двери баров. Ей приходилось видеть женщин, стоящих на столах, иногда даже танцующих. Она знала, что от нее требовалось. Но она чувствовала себя более обнаженной, чем они.

— Я не смогу этого сделать, — сказала она и потянулась за трусиками. Трикси, на которой, кроме зеленого лепестка, были лишь зеленые сапоги с отворотами, как на стрелках из Шервудского леса, нахмурилась и уперлась кулаками в костлявые бедра.

— Это еще что такое? — спросила она. — Ты что думаешь, что лучше нас всех?

— Нет, просто я не смогу.

— Может быть, у тебя есть папочка, который оплатит твои счета? Может быть, ты богатая сука, которая занимается этим для развлечения?

— Мне очень нужны деньги, иначе я не пришла бы сюда. Но я буду выглядеть глупо, когда выйду на стол!

— Ты привыкнешь. Все, что от тебя требуется, — не думать об этом.

— Как? Как же мне об этом не думать, когда все эти мужчины будут на меня глазеть?

— Ну и пусть! Что с того? Или что, ты по-иному устроена, чем все остальные? — Взгляд Трикси был холоден и пуст, как будто она не испытала тех переживаний, которые ей пыталась объяснить Ребекка, как будто она запрятала их куда-то далеко, в темный угол своей памяти.

— Нет, просто…

— Послушай, если ты сейчас не выйдешь, то мы обе по-крупному влипнем. Этот жирный подонок не любит беспорядков. Он однажды отправил в больницу девушку лишь за то, что она не поделилась с ним своей выручкой. Если он сегодня не заработает, то подумает, что это случилось по твоей вине.

— Но ведь он не сможет меня заставить это сделать, — сказала Ребекка. Она начала искать, как развязать тесемочки.

— Он заставит тебя пожалеть, что ты этого не сделала. Если ты уйдешь, он подумает, что я тебе что-то такое рассказала, и прилипнет ко мне. Ты ведь этого не хочешь? — Увидев, что Ребекка заколебалась, Трикси продолжила: — Кроме того, кто узнает и кому какое дело, чем ты занимаешься?

— Мне есть до этого дело.

— О, но это же твое тело. Ты можешь зарабатывать деньги с помощью своего тела. Если кто -

нибудь заботился бы о тебе, кого-нибудь волновало бы, что ты здесь работаешь, тогда бы ты сюда и не пришла вовсе.

Правда, содержавшаяся в ее словах, ранила. Вскоре Ребекка открыла, что боль можно уменьшить, не думая, не чувствуя. Она ощутила, как на нее напало какое-то отупение, куда-то исчезли злость и добродетельность, осталось только отчаяние. Когда Трикси, взяв ее за руку, повела в зал, она не сопротивлялась.

Она как будто очутилась посреди кошмара. Это было нечто ужасное и в то же время нереальное. Музыка играла так громко, что сотрясались стены. Мужчины сидели за столиками так близко, что касались друг друга плечами. Ребекка не могла пройти, ей приходилось переступать, обходить их, некоторые тянули руки, чтобы пощупать ее. Запах дешевого виски и кислого вина смешивался с плотным сигаретным дымом, так что Ребекка с трудом могла дышать. Через несколько минут все ее тело, ее волосы пахли виски и дымом. Единственным положительным моментом было тусклое освещение. Это затрудняло подсчет денег за выпитые виски и вино, и официантки неплохо на этом зарабатывали — так это объясняла Трикси. Одновременно это создавало иллюзию скромности.

Вероятно, ее свежесть, неловкость и смущение, а может быть, длинные золотисто-коричневые волосы и мягкие контуры тела, еще полного после беременности, сделали ее чрезвычайно популярной в тот вечер. Куда она ни оборачивалась, все мужчины глядели на нее, заговаривали с ней, кивали и делали знаки руками. Ей помогли взобраться на стол — Трикси уже была там. Она шепнула Ребекке в ухо:

— Ни о чем не думай, просто работай. Старайся выглядеть посексуальней.

Ребекка не представляла, что делать. Вместо этого она лишь отчаянно пыталась забыть о том, где находится и как одета, а вернее, раздета, забыть о мужчинах, смотревших на нее снизу вверх красными и жадными глазами, купивших этот танец. Она закрыла глаза и стала думать об Эрин, о матери, о неоплаченных счетах. Затем ритмичная музыка захватила ее. Это просто работа. Это просто работа.

Дант поджидал ее прихода. Она вернулась далеко за полночь. Сначала он побледнел, потом покраснел, когда она рассказала ему, откуда пришла, чем занималась.

— Боже мой, ну почему ты мне не сказала? Я бы подыскал для тебя что-нибудь другое!

Чувства, так долго сдерживаемые, хлынули наружу. Лицо ее искривилось:

— Ничего не было! Я искала! Я на самом деле искала!

— Говорят, что жирный подонок, который заведует этим кабаком, нанимает девушек для танцев, а потом торгует ими. Он сутенер, Ребекка.

— Сутенер?

— Он продает девушек мужчинам за деньги.

Она уставилась на него, пораженная смыслом сказанного. Глаза ее наполнились слезами, они повисли на ресницах и потекли по щекам обильными потоками.

— Но больше ничего нет, Дант. Что же мне делать?

Он сочувственно коснулся ее плеча, вздохнул и обнял ее.

— Ничего, все в порядке, — шепнул он ей, — ничего, ты так далека от всей этой грязи.

— Для одного старика я танцевала шесть раз, — рыдала она на плече Данта. — Шесть раз! Он не пытался щупать меня, как другие, не совал мне денег в мой костюм… Он давал мне двадцать долларов каждый раз. Каждый раз! Когда он давал мне деньги, а при этом кланялся и целовал мне руку, я чувствовала себя ужасно.

— Забудь об этом, — тихо сказал Дант и погладил ее по голове.

Они стояли посреди ее комнаты, в которой он поджидал ее возвращения. Был май месяц, окна открыты, через них в комнату проникал теплый ночной воздух. С потолка на проводе свисала электрическая лампочка, свет от нее был тусклым и желтым. Она чувствовала тепло и силу его рук, слышала биение его сердца. Ей было уютно и спокойно. Она прислонилась к нему. Она так устала. Так ужасно устала…

— Дорогая, — вымолвил Дант. Голос его стал сиплым от волнения. Она почувствовала, как что-то твердое уперлось ей в живот, и поняла, что происходит.

— Извини, — сказала она, пытаясь высвободиться из его объятий.

— О, дорогая, — прошептал он, наклонив голову и лаская ее губы своими губами. Поцелуй его был мягким и почти робким, как будто он боялся, что она возмутится. Такого с ней еще не было. Он всегда так добр к ней, она так многим ему обязана. Она любила его с той нежностью, которой не было и в помине во время ее краткой влюбленности в Эдисона, и ощущала потребность быть любимой — эта потребность была как боль.

Она повела его в спальную комнату. Там, в темноте, рассеиваемой лишь тусклым светом из другой комнаты, они вдохнули дыхание друг друга и ощутили вкус друг друга. Он взял ее лицо в свои руки, прижал губы к ее глазам, целовал их, целовал ее брови и ее скулы, ее подбородок. Он провел ладонями по ее плечам, сомкнул ее руки вокруг себя, укачивая ее в самозабвенной радости.

Она ощутила мышцы его спины, вдохнула запах его тела, почувствовала на губах соленый вкус его пота. Дрожащими пальцами она вытащила из джинсов его рубашку, и руки ее скользнули внутрь, проведя ладонями по его груди.

Они медленно легли на провалившийся матрас и скрипящие пружины ее кровати. Дант замешкался, расстегивая пуговицы ее платья, у него перехватило дыхание, когда он стал ласкать нежные очертания ее груди закрытыми веками, прикасаться к ним всем своим лицом. Она почувствовала, как его горячий и влажный язык нежно коснулся одного соска, потом другого. Он ласкал пальцами ее плоский живот, медленно скользя вниз, пока не достиг пушистого островка.

И замер.

Ребекка почувствовала, как он содрогнулся. Он тесно прижал ее к себе, медленно раскачивая и уткнувшись лицом ей в шею. Она вдруг ощутила на шее его слезы.

— Что случилось? — прошептала она в волнении, провела руками по его телу, как будто ища рану, которая доставила ему боль.

— Я не могу. О Боже мой, дорогая, я не могу.

— Но почему? Разве ты… разве ты не хочешь меня? — Голос ее был напряженным и испуганным. Она быстро провела пальцами по его телу, но напряженность, возбудившая ее, исчезла.

— Больше жизни, больше жизни. — Он остановился на мгновение, она услышала скрип его зубов, а губы скривились в какую-то гримасу.

Огорченная, она спросила:

— Что случилось? Дант, скажи мне.

— Молчи, молчи. — Голос его был хриплым от волнения. — Это не твоя вина, а моя.

— Я не понимаю!

— Просто я вижу тебя — как мадонну с младенцем, как Пресвятую Деву, слишком священную, чтобы ее можно было коснуться. Я вижу тебя в крови, но не кричащую от родовых мук. Я вижу тебя как Марию, мать Господа, который прощает человеческие прегрешения против нее. — Голос его оборвался. — Я вижу тебя где-то очень высоко над собой!

— Но я вовсе не такая!

Он конвульсивно сглотнул:

— Для меня ты такая.

— Мария была чиста и не совершала ошибок, как я. Она не покинула своих мать и сестру. Она не бросила свое дитя. Она не танцевала обнаженной перед… перед мужчинами.

Слезы потекли потоком, как кровь из глубокой раны. Она не знала, откуда они берутся: они просто текли и текли — слезы вины, боли и печали. К ним примешивалось отчаяние, что они с Дантом никогда не смогут быть вместе. Она думала, что отныне они всегда будут вместе. Она даже не знала, как этого хотела, как ей это было необходимо, до той поры, пока эта надежда не исчезла.

— Я не могу обладать тобой даже в воображении. Ты… Я не знаю, смогу ли я тебе это объяснить. То, что я чувствую по отношению к тебе, так драгоценно, что даже ранит. Я так тебя боготворю, что даже коснуться тебя не смею. Это было бы то же самое, как прикоснуться к мадонне. Я думаю… Мне кажется, я никогда не смогу любить тебя…

— Но я не хочу, чтобы ты относился ко мне как к мадонне. — Тело ее прижалось к его телу, она резкими короткими движениями пыталась возбудить в нем ушедшую страсть.

— Я не могу ничего с собой поделать. Бог знает почему…

— Я — это только я, — возбужденно закричала она. — Я — это я!

— Тихо, — зашептал он. — Прости меня, пожалуйста.

— Нет, вина только моя, только моя!

— Не говори так. Никто не виноват. — Он вытер слезы тыльной стороной ладони, крепче прижал ее к себе, она ощутила теплоту его дыхания. — Просто так уж происходит.

Уже почти рассвело, когда он в последний раз коснулся губами ее лба и выскользнул из постели. Видимо, она немного задремала у него в объятиях, но не заснула. Она смотрела, как он прошел через комнату, остановился в дверях и взглянул на нее. Лицо его было так безрадостно, что она чуть не разрыдалась. Но слез больше не осталось.

Наконец он повернулся и, пройдя через гостиную, вышел на черную лестницу. Дверь за ним тихо закрылась.

На следующий день Ребекка не видела Данта. Он не приходил к ней, а она его не искала. Им требовалось провести порознь какое-то время, может быть, несколько часов. Он, очевидно, зайдет к ней перед тем, как она уйдет на работу. В конце концов нужно было обсудить, где же ей работать, раз уж он думал, что сумеет ей что-нибудь найти.

После обеда к ней прибежал мальчик-посыльный из бакалейной лавки в нижней части улицы. Кто-то срочно требовал ее к телефону, иначе бы бакалейщик никогда его не прислал.

Звонила Маргарет. Ребекка должна приехать домой. Ее мать умерла, сказала сестра, и будет странным, если Ребекка не приедет на похороны.

Ребекка ошибалась, слезы у нее еще были. Она была благодарна тому старику, который дал ей столько денег Она купит на них автобусный билет и приличное платье, в котором приедет на похороны.

Она остановилась в доме, где родилась и выросла, где теперь жили Маргарет и Ботинки, провела в этом доме день до похорон и три дня после. Маргарет ей едва разрешила подержать немного на руках малышку Эрин. Не стоит ей так привязываться к девочке, сказала сестра, по крайней мере, если она все равно собирается уезжать.

Возможно, Маргарет и была права. Ребекке хотелось вновь расплакаться, когда она взяла девочку на руки, вдохнула младенческий запах, почувствовала теплый комочек около груди. Иногда, когда Эрин спала, она садилась рядом и нежно гладила ее по головке, одолеваемая самыми дикими мыслями. Ее воображение рисовало ей картины, как она, завернув ребенка, уезжает с ним ночью из дому, приезжает в свой город, ходит с девочкой на руках по улицам, заходит в бакалею, всем показывая своего ребенка и повторяя:

— Это мое дитя. Оно выросло внутри меня. Это мое дитя.

Она не могла этого сделать. Она не могла дать Эрин ничего, кроме своей любви. Кто станет с ней сидеть, пока Ребекка работает ночью? Да и что за жизнь будет у девочки с матерью, которая голой танцует в баре на Бурбон-стрите.

К тому же все считали, что девочка — дочка Маргарет, ее плоть и кровь. Заявить теперь что-то противоположное — означало не только выставить Маргарет в ложном свете, но и отнять у нее смысл ее нынешней жизни. Маргарет была просто без ума от Эрин. Она подбегала на каждый ее звук, на каждую ее улыбку отвечала улыбкой. Она пилила Ребекку, что она не так ее пеленает, не так ее держит на руках и все время она смотрела на Ребекку взволнованными и испуганными глазами.

Ребекка не стала рассказывать Маргарет о своей работе. Маргарет не спрашивала Ребекку о Данте, не спрашивала и об Эдисоне. Такое впечатление, что она просто ничего не хотела знать о жизни Ребекки в Новом Орлеане. Она будто бы боялась узнать подробности ее жизни и так часто говорила об отъезде Ребекки, что та стала воспринимать как должное, что ей необходимо уехать. И только сев в автобус, она вдруг поняла, что для отъезда не было никаких причин. Мать ее умерла, рожденный ею ребенок был зарегистрирован как ребенок Маргарет. Зачем ей, собственно говоря, уезжать?

Но истина заключалась в том, что и остаться она не могла. Для Эрин будет хорошо расти в нормальной счастливой семье. Маргарет станет ей хорошей матерью, а старый Ботинки — отличным отцом. Ребекка была уверена, что не смогла бы спокойно взирать на все это, ни во что не вмешиваться, останься она жить в отчем доме. Да и сам городок стал ей казаться каким-то обтрепанным, их домик — маленьким, после того как она пожила в Новом Орлеане. Люди ей тоже показались какими-то очень провинциальными. Голос Маргарет стал скрипучим, а Ботинок — флегматичным и бесстрастным. Она повзрослела вдали от них и больше не принадлежала к их кругу. К тому же ей очень хотелось увидеть Данта.

Последние несколько ярдов, которые она шла по улочке к дому, казались бесконечно длинными. Она ускорила шаги, быстро пересекла задний дворик, кинула чемодан у дверей своей комнаты и бросилась вниз по лестнице к дверям комнаты Данта.

Дверь была не заперта, занавес откинут. Она распахнула дверь, вбежала в комнату и закричала:

— Дант! Это я! Я вернулась!

Они лежали на кровати, тела их были потны от усилий. Мужчина и женщина, их обнаженные тела казались очень бледными. Дант лежал на женщине, делая мощные рывки, он входил и выходил из нее, прижимая ее к постели. Голова женщины была запрокинута, ноги широко расставлены. Она стонала, лицо ее было искажено страстью. Мышцы его спины и бедер выступали от напряжения. Его член набух, он был покрыт влагой, Ребекка смотрела, завороженная, как этот член то появлялся, то вновь исчезал в женском теле.

Потом Дант повернул голову. Женщина, лежавшая под ним — лицо ее было сплошь покрыто косметикой, а ногти кроваво-красным лаком, — грязно выругалась.

Ребекка вскрикнула и выбежала вон, как если бы за ней гналась свора собак. Она дрожащими руками с трудом смогла вставить ключ в замок. Наконец та открылась, и она ввалилась внутрь. Обернувшись, она поспешно захлопнула дверь и заперла ее.

Через пять минут в дверь начал стучать Дант. Он звал ее, но она не отвечала. Она лежала на постели, уткнувшись в подушку, и не издавала ни звука. Он вернулся через час и еще через час.

— Впусти меня, дорогая, — тихо говорил он, осторожно стуча в дверь. — Позволь, я объясню тебе все. То, что ты видела, не имеет никакого отношения к тебе. Я клянусь тебе! Впусти меня!

Она не открыла. Когда прошел еще час и он больше не вернулся, Ребекка разрыдалась.

В тот вечер она отправилась на работу в бар. И на следующий вечер тоже. Данта она даже не видела: очевидно, он рано уходил на работу в ресторан. Ей было легче его не видеть, хотя она и жалела, что не впустила его, не поговорила с ним. Она не имела права судить его, ведь он не осудил ее за то, что она танцует голой. Чем больше времени проходило со времени их разрыва, тем тяжелее ей становилось. Когда же она приходила на работу, времени думать уже не оставалось.

Старик, целовавший ей руку, приходил каждый вечер. Он помогал ей взобраться к нему на столик и сидел без движения, наблюдая за ней. В его серых глазах было столько терпимости, столько доброты! Наконец он вызвал ее любопытство. Кто же он? Он был не таким уж старым — вероятно, лет за сорок. В его черных волосах блестела седина. Одежда его тоже отличалась от одежды других посетителей. Она была лучшего качества, более изысканная. Он просто совершенно не вязался с обычными посетителями бара — футболистами, работягами, мужами, сбежавшими тайком сюда от своих жен. Время от времени сюда забредала какая-нибудь туристка. Ребекка не могла понять, что же он здесь делал. После окончания танца он никогда не забывал ее отблагодарить и всегда бывал щедр к ней. Однажды он даже сказал:

— Я рад, что вы вернулись. Я скучал без вас и беспокоился, не стряслось ли чего-нибудь.

Неделю спустя после возвращения, поздно ночью, около двух часов, жирный владелец бара послал за ней. Вместе с ним в офисе сидел еще какой-то толстый и темноволосый мужчина. Волосы его были густо смазаны маслом, а акцент выдавал в нем южанина.

— Эта? — спросил владелец бара, кивнув в ее сторону.

— Да, — ответил мужчина.

— Подойди сюда, — сказал владелец бара. Его будто что-то забавляло, но говорил он вполне серьезно.

Ребекка сделала вперед шаг или два.

— Ближе.

Она закусила губу, но подошла ближе, пока не оказалась перед его столиком. Иностранец был на расстоянии вытянутой руки.

— Повернись и смотри на дверь, — сказал он.

Она переводила взгляд с одного мужчины на другого. Музыка, звучавшая в зале, обычно такая громкая, доносилась до нее как будто издалека. В комнате душно, ночь была теплой и влажной, лишь вентилятор давал легкое дуновение. Она чувствовала запах масла, которым были смазаны волосы иностранца. Неожиданно она почувствовала себя совершенно голой, значительно более голой, чем когда она на каблуках, перетянутая тесемочками, танцевала на столах.

Она облизнула губы.

— Зачем?

— Делай, как я говорю, — сказал толстяк, отделяя слово от слова и с интонацией, от которой волосы на затылке, казалось, встали дыбом.

Она медленно повернулась.

— Наклонись.

— Не нужно, — заметил иностранец. Она почувствовала, как рука его ощупала ее бедра, а пальцы скользнули между ног. Она вскрикнула и отпрянула, повернувшись назад.

Иностранец рассмеялся. Он щелкнул пальцами и повернулся к владельцу бара.

— Очень хорошо, — сказал он. — Я беру ее.