В праздник Святого Рождества, в тот самый, когда Фрэнси обнаружила мать мертвой, за шесть тысяч миль от Сан-Франциско, в далекой Англии, в графстве Йоркшир, Энни Эйсгарт, шестнадцати лет от роду, возложила аккуратный букет хризантем к гранитному ангелу на могиле своей матери. Трое младших братьев Энни стояли за ее спиной в ряд, одетые в застегнутые до горла теплые пальто и закутанные в толстые пледы. Носы братьев покраснели, а глаза слезились от пронизывающего ледяного ветра.

Марта Эйсгарт умерла четыре года назад, но Фрэнк Эйсгарт по-прежнему приводил детей каждый рождественский праздник к могиле жены, чтобы они засвидетельствовали свое почтение усопшей. Традиционное паломничество происходило при любой погоде, и Энни иногда казалось, что погода, как нарочно, портилась в этот день. По крайней мере, она бы предпочла посещать кладбище летом, поскольку ее мать ничуть бы не возражала, если бы дети стояли перед ее могилкой в тепло, а не стояли на ветру, рискуя заболеть воспалением легких и занять место неподалеку от ее последнего приюта.

Мальчики от холода переминались с ноги на ногу, мистер Эйсгарт же застыл без движения, сжимая в руках черный котелок и предавшись воспоминаниям об умершей. Энни с беспокойством думала о рождественском гусе, который в этот момент томился дома в духовке, и прикидывала, достаточно ли угля она положила в печь перед уходом. Она опасалась, что огонь мог затухнуть. Не следует думать, что Энни относилась к матери без должного внимания, она приходила на ее могилу каждую наделю и ухаживала за ней, но если обед припозднится, отец рассердится, и его плохое настроение может испортить весь праздник.

В тот самый момент, когда Энни решила, что бороться с холодом ей уже не под силу, ее отец отступил от могилы, решительным жестом возложил на голову шляпу и промолвил:

— Ну что ж, пора собираться домой. Обед ровно в час. Он двинулся, широко шагая к воротам кладбища, за ним поспешал младшенький Джош, следом торопливо семенила Энни, а Берти и Тед замыкали процессию. От желания поскорее добраться домой Энни почти бежала. Они жили в двухэтажном домике с погребом в районе Лидса, и у Энни была своя комнатка на втором этаже. Кроме того, она заведовала погребом — гулким холодным помещением, где в дождливую погоду развешивалось сушиться белье, хранились запасы муки и картофеля и стояли бочки с заготовленными впрок овощами.

Несмотря на спешку, Энни пыталась все-таки сохранить определенную степенность в поведении, приличествующую моменту, по крайней мере, пока они не дошли до трактира «Всадник и лошадь», расположенного на Монтгомери-лейн. У дверей трактира отец сказал:

— Я заскочу на минутку и пропущу пинту горького с приятелями. Буду дома без пяти минут час, Энни.

Она привычно кивнула, думая про себя, как мать могла любить такого человека. Фрэнк Эйсгарт был грузен, сед и носил висячие седые усы. Характер имел суровый и не терпел никаких нарушений установившегося в доме с незапамятных времен распорядка жизни. Он пробуждался в определенное время, в определенное время принимал пищу и в точно установленный час отходил ко сну. Энни не могла припомнить за всю свою недолгую жизнь хотя бы малейшего отклонения от сложившегося правила. Эйсгарт желал, чтобы в доме всегда было чисто, дети вели себя тихо, а завтраки, обеды и ужины готовились как следует и подавались вовремя. Он не выносил даже малейшего противодействия своим желаниям, и его слово в доме считалось законом.

Иногда, находясь одна дома, Энни рассматривала свадебную фотографию родителей и недоумевала, отчего ее милая хохотушка-мать, обладательница стройной фигурки и выразительных карих глаз, вышла замуж за такую старую образину, поскольку даже в день свадьбы отец выглядел слишком серьезным, видимо, сознавал всю важность сделанного шага и взятую на себя ответственность.

Мать рассказывала Энни, что когда они с отцом познакомились, тот уже сменил несколько мест работы. Он бросил школу в возрасте двенадцати лет и устроился на веревочную фабрику неподалеку. Со временем перешел в истгейтскую пивоварню, но и эта работа оказалась Фрэнку не по душе. Дело в том, что по натуре он был предпринимателем. Однажды он отметил про себя, что все маленькие заводы и фабрики постоянно нуждаются в картонных ящиках, чтобы упаковать готовую продукцию. И вот с несколькими фунтами в кармане Фрэнк начал собственное дело — снял маленькую душную комнатенку за железнодорожным мостом в Лидсе, затем подрядился на закупку партии листового картона и гордо зарегистрировал будущую фирму под названием «Предприятие по изготовлению картонной тары Фрэнка Эйсгарта».

Когда он познакомился с Мартой, на жизнь ему хватало, но для ухаживаний и подарков денег оказалось явно недостаточно. Тем не менее, сердце Эйсгарта было глубоко уязвлено лучистыми смеющимися глазами девушки, и он стал заходить к ней почти каждый вечер после работы.

Мать любила вспоминать, что ничего похожего на официальное предложение руки и сердца от Фрэнка так и не последовало, просто однажды вечером он заявился к ней, держа под мышкой здоровенные настенные часы в футляре из красного дерева, которые были выставлены в витрине одного магазинчика в Кользе и очень понравились Марте. Часы обошлись ему в девять шиллингов, больше, чем он зарабатывал за неделю. Он сказал тогда:

— Слушай, крошка. Эта штуковина для тебя. Я видел, как ты восхищалась часиками, и подумал, что они будут неплохо смотреться на нашей каминной полке.

Марта говорила позже, что после подобного вступления она пришла к выводу, что им придется пожениться, и начала приводить в исполнение планы, которые имеются у каждой девушки в случае такой оказии. Планы Марты оказались весьма незатейливыми — она собрала в узел довольно-таки тщедушную стопочку постельного белья, два-три полотенца и сшила простенькое платье из белой бумажной ткани. Фата тоже имела место в ее наряде и была изготовлена из плетенных вручную невестой же кружев, а кромку она отделала белыми шелковыми ленточками.

Когда молодые покидали церковь после бракосочетания, все твердили в один голос, что Марта чудо как хороша в белом платье, с букетом белых лилий и ослепительной улыбкой на устах и что Фрэнку ужас как повезло с женой.

Они провели свой двухдневный «медовый» месяц в душноватой комнатушке в пансионате на южной стороне гавани Скарборо. Удовольствие обошлось Фрэнку в последние пятнадцать шиллингов, которые у него оставались, после чего молодожены вернулись домой — в снятую Фрэнком комнату на Марш-лейн. А уже на следующий день Марта начала работать бок о бок с мужем.

Работать приходилось много. Целыми днями они вырезали и собирали картонные ящики. Потом Фрэнк грузил ящики на транспорт, изготовленный тоже у него в мастерской — деревянную повозку на хлипких колесах, и тащил свой тяжелонагруженный экипаж через весь Лидс, иногда несколько миль, чтобы доставить груз заказчику.

Даже когда Марта забеременела, она работала чуть ли не до последнего дня, поскольку они очень нуждались, а через неделю после того, как родились Энни, она снова вернулась на фабрику, завернув дитя в одеяльце. Малютка и спала там же — в одном из картонных ящиков.

Дела в семье шли все хуже и хуже, денег катастрофически не хватало, а маленькая холодная комната, которую они снимали, теперь, когда их стало трое, казалась еще меньше. Иногда по пятницам денег не было вовсе, а на столе лежал один только хлеб. Фрэнк говорил все меньше и меньше, зато ребенок с каждым днем кричал все громче и громче. В конце концов, Фрэнк признал, что так жить больше нельзя, поскольку их бизнес даже не в состоянии прокормить семью. Надо было что-то делать. Фрэнк занял несколько фунтов и отправил жену и ребенка к родителям Марты, сам же решил поискать удачи в Америке.

Марта выяснила, что беременна, лишь через месяц после отъезда мужа и снова работала почти до последнего дня, но на этот раз с ней рядом не было Фрэнка, и он не увидел рождения сына.

В течение пяти лет Марта не получила от него ни одной весточки. Соответственно за все эти пять лет он не прислал семье ни пенса. Соседи смеялись над ней: как же, женщина с двумя детьми и без мужа. Она нашла себе работу и ежедневно отправлялась убирать большой дом в Лаунсводе, причем чаще всего ей приходилось ходить туда пешком, поскольку детям требовались новые ботинки и Марта не могла себе позволить тратить деньги на конку. В родительском доме места для семейства Эйсгартов не нашлось, и им пришлось удовлетвориться крошечной дешевой комнатой, в которой они жили все вместе, на задворках маленькой грязной улицы.

Однажды весенним днем она сидела на ступеньках лестницы и лущила в миску горох, с удовольствием вдыхая свежий весенний воздух. Вдруг ее внимание привлек человек, появившийся из-за поворота и направившийся прямо к ней. Он был одет в великолепный коричневый костюм и сияющие коричневые ботинки, а на его седеющей голове красовался котелок. Лицо человека украшали большая борода и усы. Поначалу она не узнала его. Но когда он подошел поближе, Марта вскочила, во все глаза рассматривая прохожего. Потом неуверенно спросила:

— Фрэнк, это ты, что ли?

— Ага, малышка, это я.

Вслед за тем он оглядел детишек, жавшихся к матери, и добавил:

— А вот мои детки.

Марта попросила Энни подвести мальчика к отцу, но Фрэнк лишь слегка коснулся головы малыша, поскольку не относился к людям, которые любят демонстрировать свои чувства, хотя Марта и видела, что он доволен.

За чаем с хлебом и сыром Фрэнк рассказал, как он начинал в Нью-Йорке, работая на строительстве небоскреба. Ему приходилось собирать стальные конструкции, стягивающие дом в единое целое. Работа была тяжелая и опасная, но деньги он получал хорошие, поэтому из месяца в месяц Фрэнк ежедневно карабкался на свое рабочее место, вознесшееся куда выше прочих домов на Манхэттене. Это продолжалось до тех пор, пока ледяной ветер, дувший наверху, не свалил Фрэнка с пневмонией. Когда он оправился после болезни, то решил подыскать себе климатические условия, более подходящие для здоровья. С несколькими долларами в кармане он двинулся на Запад, дабы «попытать счастья в новых землях, как делали люди, не чета мне», — тут Фрэнк скупо улыбнулся. Энни стояла рядом со стулом матери, глядя на отца расширившимися от любопытства глазами и в возбуждении перебирая пальчиками оборки нового чистенького фартучка. Берти прижался всем телом к отцовской коленке, с восхищением слушая его рассказ о Сан-Франциско. «Город на холмах над самым красивым заливом в мире» — так сказал Фрэнк. Он говорил о серо-голубом зимнем небе над городом и о невиданных белых туманах, которые обрушиваются на тебя сразу, без предупреждения, о том, сколько богатых людей там проживает, а все оттого, что выкапывают из земли серебро и золото. Удивленные домочадцы только охали и ахали, слушая о золотой и серебряной лихорадке, и перед их мысленным взором возникали кучи золотых и серебряных монет.

— Там постоянно идет строительство, — сказал Фрэнк. — Я снова устроился подсобным рабочим, но потихоньку понял, что можно пробиться наверх. Я понял, как строить дома для богатых и дома для работяг. Теперь я знаю, чего хотят те и другие и как продать готовое здание и не продешевить.

Глядя Марте в глаза, он вытащил из внутреннего кармана толстую пачку банкнот и положил деньги перед женой на стол.

— Вот мой заработок за прошедшие пять лет, конечно, за вычетом расходов на проживание и билет на пароход до старушки Англии. Здесь хватит на покупку детям всего необходимого, да, пожалуй, и на то, чтобы и тебе купить какой-нибудь хорошенький подарок. Думаю, ты заслужила его, — добавил Фрэнк, окинув взглядом ее поношенное платье.

Глаза Марты наполнились слезами, и Энни сочувственно обняла мать за шею.

— Нет, нет, это я просто так, от счастья, — поспешила Марта успокоить дочь и вытерла глаза уголком фартука.

— Не стоит принимать все близко к сердцу, — пробурчал Фрэнк вдруг охрипшим голосом. Как всегда, он себя неловко чувствовал, когда в его присутствии давали волю эмоциям. — Завтра же мы покинем эту дыру и переберемся в более пристойное жилье. Но только на время. Я привез достаточно денег, чтобы самостоятельно начать строительный бизнес, и обещаю, что первый построенный дом будет твоим, Марта.

Слова у Фрэнка на этот раз не разошлись с делом. Они переехали в небольшой домик, который сдавал в наем один разбогатевший рабочий, а год спустя у четы Эйсгартов родился второй мальчик, которого назвали Тед. Через пару месяцев после рождения ребенка, в соответствии с обещанием, данным главой семьи, они поселились на Монтгомери-стрит в доме номер один, первом в целом блоке домов, построенных свежеиспеченной компанией Фрэнка.

Марта и Фрэнк выглядели вполне счастливой парой, так, по крайней мере, считалось в округе. Они вели уединенный образ жизни и по-прежнему отличались скромностью в быту, хотя соседи не уставали спорить о доходах главы семейства. Компания Фрэнка процветала, и уже почти весь пустырь на окраине, известный под названием «Заячьи Горы», был застроен маленькими одинаковыми домиками из красного кирпича, крытыми шифером. Фрэнк оказался прав, говоря, что дело свое знает хорошо, знал он и требования, которые люди предъявляли к жилищу, главное же — умел выгодно продавать свои домишки, не завышая цен, но не забывая и о собственном кармане. Постепенно Фрэнк богател.

Третий сынишка, Джош, родился уже в новом доме, но Марта так и не смогла окончательно оправиться после четвертых родов. Она очень ослабла и быстро утомлялась, поэтому Джош рос на самом лучшем консервированном молоке «Остермилк», и только в редких случаях Марта подносила его к груди. Все в один голос твердили, что в жизни не видели более прелестного малыша, а двенадцатилетняя пухленькая кареглазая Энни ухаживала за ним со сноровкой настоящей сиделки. Она подносила ему бутылочки с молоком, меняла пеленки, стирала их, гладила его ползунки и чепчики. Она торжественно вывозила его в коляске на прогулку, всякий раз останавливаясь, чтобы соседи могли полюбоваться ее светловолосым и сероглазым красавчиком братом. Постепенно на ее плечи легло и большинство забот по дому, поскольку Марта была уже не в состоянии вести хозяйство.

Энни частенько забегала к соседке, миссис Моррис, чтобы задать ей пару вопросов о том, как ухаживать за маленькими детьми — у Салли Моррис имелся сын всего на несколько недель старше Джоша. Они усаживали малюток рядышком перед камином на чистый лоскутный коврик, сшитый миссис Моррис из старой одежды и одеял, и смотрели, как ребятишки ползали друг возле друга.

— Ты только посмотри на крошку Сэмми, — говаривала миссис Моррис, с обожанием глядя на своего вертлявого темноволосого сынишку. — Он просто в восторге от твоего Джоша. — Вслед за этим она обыкновенно смеялась и шутила: — Послушай, милая, да какая ты, к черту, сестра. Ты ему настоящая мать.

Когда же три месяца спустя Марта Эйсгарт тихо ушла из жизни, Энни стала «матерью» для всего семейства. Отец объявил ей, что со школой пора кончать и что ее долг отныне — заменить мать.

— Твоя мама учила тебя хорошо, — строго заявил он девочке, — и я не желаю, чтобы в дом заявилась чужая женщина и указывала мне, что и как я должен делать.

Миссис Моррис жалела девочку, на которую свалилась такая огромная для ее лет ответственность. Она часто забирала Джоша к себе и ухаживала за ним, словно за собственным сыном, в то время как Энни изо всех сил старалась на должном уровне вести хозяйство в доме. Она стирала, ходила на рынок и покупала продукты, жарила и пекла, поскольку Фрэнк Эйсгарт не потерпел бы изменений в своем быту. Сам же Фрэнк стал еще более молчаливым и отстраненным, не обнимал и не ласкал больше детей, хотя, надо признать, никогда не проявлял по отношению к ним ни малейшей жестокости.

Годы проходили один за другим неспешной чередой, и все это время у Энни не было возможности хоть как-то отдохнуть от домашних дел, не говоря уже о том, чтобы подумать о себе. Джош и Сэмми Моррис стали закадычными друзьями и почти никогда не разлучались. Они вместе пошли в школу и вместе переходили из класса в класс, не переставая озорничать. Джош и Сэмми вечно торчали дома под крылышком у Энни или миссис Моррис, когда, разумеется, не были заняты ужасно важными мальчишескими делами. Еще они любили, приустав от забав, посидеть на крылечке, поглядывая на неспешную жизнь Монтгомери-стрит и пожевывая вкусные бутерброды из свежайшего хлеба, собственноручно испеченного Энни, с куском первосортной жареной говядины. Кроме того, они частенько воровали с кухни горячие тарталетки с джемом или большие куски пудинга, когда миссис Моррис выставляла эти жизненно важные для всякого англичанина продукты, дабы остудить к обеду. Не пропускали они и добротные воскресные обеды, когда Энни баловала семейство жареной свининой с золотистыми ломтиками картофеля, хрустящими и нежными одновременно, и волшебным сливочным пудингом, способным растопить самое холодное британское сердце. Энни Эйсгарт считалась лучшим кулинаром на всей улице, хотя Фрэнк частенько и ворчал на нее.

— Он обходится с девчонкой, словно она его рабыня, — с гримасой неприязни говорила о Фрэнке мать Сэмми. — Впрочем, он точно так же вел себя и с покойной Мартой.

Миссис Моррис не любила Фрэнка, и он платил ей тем же. Салли считала его эгоистичным старым тираном, он же отзывался о ней, как о никчемной ленивой бабенке, забросившей домашние дела и вечно вшивавшейся в баре «Красный лев», чтобы пропустить стаканчик портвейна с товарками, вместо того, чтобы ухаживать за мужем и присматривать за детьми.

— Фрэнк Эйсгарт всегда предпочитал мужское общество, — таков был итог наблюдений за соседом мистера Морриса. — И на женщин у него просто не остается времени.

— Именно, что не остается времени, — отвечала с горечью его жена, — даже для того, чтобы приласкать собственную дочь.

Она слишком часто слышала сквозь стену, общую для двух домов, как Фрэнк бранил Энни, хотя, Бог свидетель, та старалась изо всех сил. Она постоянно трудилась. С раннего утра она была уже на ногах, оттирая и отскребая ступени крыльца из желтого песчаника, чтобы Фрэнк, отправляясь на службу, мог ступить своими дорогими ботинками из коричневой кожи на уже отмытую до блеска лестницу. Затем наступала очередь плиты, которая чистилась не менее тщательно, а все металлические части ее натирались до блеска так, что в них можно было смотреться, как в зеркало. Кроме того, на плите постоянно булькало и готовилось что-нибудь аппетитное, поэтому, когда мальчики возвращались из школы в обеденный перерыв, они набивали себе животы до отвала и, снова отправляясь на учебу, испытывали блаженное чувство сытости и умиротворения. Белье, выстиранное Энни, развешивалось вдоль улицы и победно развевалось на ветру задолго до того, как большинство хозяек только приступали к этой процедуре. В шесть часов вечера, когда глава семьи возвращался домой, стол уже был накрыт чистой накрахмаленной скатертью, а на плите стоял, источая аппетитный аромат, горячий обед. Когда Фрэнк усаживался за стол, Энни бежала с кувшином на угол в «Красный лев» за пенящимся горьким пивом, которым знаменит Йоркшир, а вернувшись, тихо садилась, наблюдая, как отец ест. После обеда Фрэнк вставал, не затрудняя себя даже элементарным «спасибо, дочка», и располагался в глубоком кресле у камина, обитом бордовым плюшем. Он раскрывал свежий номер «Йоркширских вечерних новостей», который покупала для него все та же Энни, и осведомлялся:

— А где наши парни, спрашивается?

— На улице, — коротко отвечала дочь, убирая со стола, — играют.

В случае если шел дождь, формулировка менялась:

— В соседнем доме, играют с другими мальчиками. После такого не слишком пространного разговора с отцом она грела воду и мыла посуду, дожидаясь момента, когда наступало время идти и забирать братьев с улицы, а потом отсылать их спать.

— Изматывающая, тяжелая работа — вот чем каждый день занимается Энни Эйсгарт, — жаловалась мужу миссис Моррис. — А ведь ей только шестнадцать. Между тем заботливее матери не найдешь во всей округе, да и жены, управлявшейся бы лучше Энни, Фрэнку не сыскать ни за какие коврижки.

— За исключением одной, — таким образом заканчивал всегда разговор мистер Моррис, посасывая трубочку, наполнявшую клубами удушливого дыма плохо обставленную гостиную.

Миссис Моррис с укоризной смотрела на мужа, незаметно, одними глазами указывая ему на внимательно слушавшего родителей сына, и строгим голосом замечала:

— У маленьких зверьков — большие уши. Но при всем том не могу не повторить лишний раз, что она — самая настоящая рабыня! Фрэнку бы пришлось нанять пару слуг и платить им по десять фунтов в месяц, да и то они вряд ли бы управлялись по хозяйству так, как это делает одна-единственная Энни.

Энни знала, что ее отец был мастер задавать почти невыполнимые задания, но она относилась к его ворчанию довольно-таки спокойно, хотя бы потому, что не представляла себе иной жизни, и еще потому, что любила братьев. По правде говоря, чем старше становились Берти и Тед, тем больше они отдалялись от нее, тем больше походили на отца, не допуская ее в свою мужскую жизнь, но неукоснительно требуя обеда, горячую воду в банный день по пятницам и накрахмаленных чистых сорочек в воскресенье перед традиционным паломничеством в церковь. Только младший, Джош, был словно ее собственный сын.