Маленький спортивный «паккард» Энни мчался по дороге, ведущей через долину Сонома к ранчо Де Сото. Год за годом Фрэнси прикупала земли, окружавшие ее поначалу небольшие владения в сорок акров, и теперь ее земельные угодья тянулись до самого горизонта, насколько хватало глаз. Всего же за ранчо Де Сото числилось не менее четырехсот тридцати акров первосортного чернозема. Кое-где в долине росли небольшие, но тенистые дубки, а чаще попадались серебристые пирамидальные тополя. Охраняемые мексиканскими ковбоями, на тучных пастбищах набирали вес и хорошели золотистые породистые коровы, завезенные из штата Нью-Джерси. По обе стороны от усадьбы в строгом геометрическом порядке были высажены виноградники, которые чередовались с посадками розовых кустов. В это время года розы находились во всей красе второго цветения. Высаживая цветы, Фрэнси, помимо эстетических, преследовала и практические цели. Насекомые, приносившие виноградникам ощутимый ущерб, прежде всего нападали на розовые кусты, и Фрэнси, регулярно инспектируя посадки, всегда это вовремя замечала и успевала принять меры, чтобы сохранить драгоценную виноградную лозу. Впрочем, Энни считала, что Фрэнси посадила розы просто из-за своей страстной любви к цветам, и насекомые здесь были ни при чем. Рядом с усадьбой красовались новые постройки — коттеджи Зокко и экономки, общежития для рабочих и небольшая винодельня.

С тех пор как погиб Олли, Фрэнси жила очень уединенно, но эти годы прошли не без пользы — в этом Энни имела возможность убедиться лично. Она с ужасом возвращалась мыслями к первым месяцам после постигшей их всех трагедии. Казалось, что, потеряв сына, Фрэнси погрузилась в непреходящую мрачную задумчивость и напоминала маленькое затравленное животное, которое ищет место, чтобы спокойно умереть. Она непрестанно думала и говорила только о событиях трагической ночи, так что близкие уже стали опасаться за ее рассудок.

И тогда их стараниями Фрэнси переехала жить на ранчо, в то самое место, куда она обыкновенно удалялась, чтобы залечить душевные раны. Там она прожила два года, ни разу никуда не отлучаясь и не видя ни одного нового лица. Зокко и его жена ухаживали за ней, хотя и с ними она разговаривала только от случая к случаю. Сердце Энни тоже было разбито смертью племянника, но, в конце концов, ей стало невмоготу наблюдать то добровольное одиночное заключение, которому подвергала себя ее лучшая подруга, и однажды она примчалась на ранчо Де Сото, чтобы расшевелить Фрэнси. Та сидела в кресле-качалке у кухонной плиты, а у ее ног лежали любимые собаки Олли. Когда Энни ворвалась, словно буря, на кухню, Фрэнси лишь равнодушно подняла глаза, чтобы осведомиться, кто пришел, и не выразила ни радости, ни малейшего удивления при виде Энни.

Однако Энни не имела намерений отступать. Она сорвала со стены охотничье ружье и с грохотом швырнула его на стол.

— Вот, — сказала она, задыхаясь от нахлынувших эмоций, — почему бы тебе не нажать на курок и не покончить разом с этой медленной агонией, на которую ты сама себя обрекла. Я лично устала от всего этого. Мне надоело созерцать твое вечное мрачное лицо. Ты думаешь, мы любили Олли меньше тебя? Нет! Но пора уже понять, что Олли больше нет на свете, а ты еще молода и здорова, к тому же богата, очень богата. В одном только нашем городе существуют десятки — да что я говорю — сотни, может быть, тысячи бедных, больных, лишенных любви и ласки детей, которые нуждаются в таком человеке, как ты. Но если ты предпочитаешь умереть, а не стать им помощницей — тогда лучше сделай это сейчас, а не заставляй нас с Лаи Цином переживать твою медленную смерть день за днем!

При этих словах Энни топнула ногой и разрыдалась.

— Господи! Что я такое говорю… как можно быть такой жестокой. Это все неправда, Фрэнси, я хотела сказать совсем не то… Я не могу и помыслить о том, чтобы ты умерла, только очень тебя прошу — возвращайся к нам.

Фрэнси медленно поднялась и направилась к столу, на котором, зловеще поблескивая, лежало ружье. Энни широко открытыми от ужаса глазами следила за тем, как она взяла в руки смертоносное оружие, которое Зокко использовал для охоты на дроздов. Замерев от страха, не проронив ни слова, Энни наблюдала, как Фрэнси, откинув затвор, разломила ружье пополам и заглянула в зловещие дырочки стволов, затем, глядя Энни прямо в глаза, с громком щелчком захлопнула ружье и направила его себе в грудь. Секунда шла за секундой. Но вот Фрэнси отбросила ружье и спокойно сказала:

— Испугалась, Энни? Зря. Сразу видно, что ты ничего не смыслишь в охоте, — ружье не заряжено.

Энни бросилась подруге на шею.

— Боже, спасибо тебе, Боже, — она едва могла говорить от волнения. — Я этого не хотела, честное слово, Фрэнси, не хотела. Я просто не знала, что делать.

Фрэнси выглянула из окна и некоторое время молча смотрела, как заходящее солнце расцвечивает крышу конюшни золотисто-алыми красками уходящего дня. Потом, взяв Энни за руку, она ровным голосом произнесла:

— Пойдем-ка прогуляемся к стойлам и посмотрим, как поживает лошадка Олли. Мне кажется, за последнее время о бедняжке совсем забыли.

Энни с бьющимся сердцем наблюдала, как Фрэнси с нежностью оглаживала крутую шею серой лошади, которую так любил ее сын. Неожиданный поступок Энни до определенной степени растопил лед того отчаяния, в котором пребывала Фрэнси последнее время. Было похоже на то, что она, в конце концов, ступила на длинную и трудную дорогу, которая вела к выздоровлению.

В тот же год Фрэнси и Мандарин организовали детский фонд памяти Оливера Хэррисона и стали помогать немощным и одиноким детям. Впрочем, всю основную работу в фонде взяла на себя Фрэнси. Она каждую неделю ездила в новое здание, которое пристроили к детскому госпиталю Сан-Франциско, и привозила с собой игрушки и настольные игры, а главное — книги, которые читала вслух маленьким пациентам. Она могла часами сидеть у изголовья тяжелобольного ребенка и при этом находила в себе силы, чтобы утешать расстроенных родителей. Именно Фрэнси помогла самым бедным китайским семьям перебраться в новые, благоустроенные жилища, она также приложила все возможные усилия, чтобы спасти маленьких китайцев от тяжелого, изматывающего труда в прачечных и на фабриках. Она снабжала школы для бедных учебниками и установила ряд стипендий, которые позволяли талантливым детям беднейших эмигрантов получить образование в колледжах. Она неустанно трудилась на поприще добра и милосердия, стараясь при этом оставаться в тени, и ее имя редко появлялось в газетах. Когда же она выматывалась и уставала так, что едва могла шевельнуть рукой или ногой, то на некоторое время вновь удалялась на ранчо Де Сото.

Виноградники сделались новым увлечением Фрэнси. Она с присущим ей тщанием занялась проблемами виноделия, и, хотя ранчо давало от силы три тысячи бутылок в год, следовало признать, что мягкое красное вино получилось по-настоящему хорошим.

«Хорошее — да не очень», — сетовала Фрэнси, когда они с Энни прогуливались среди виноградных лоз. Она нагнулась и зачерпнула пригоршню черной жирной почвы.

— Взгляни, — сказала она, требовательно дернув Энни за рукав. — Разве во Франции земля более плодородная? У нас такое же яркое солнце, такие же теплые дожди, да и побеги мы прививаем и подвязываем точно так же. Почему же мне не удается создать вино не хуже, чем французское бургундское?

Глаза Фрэнси сверкнули прежним молодым задором, и Энни рассмеялась:

— Вот и спрашивай французов, а не меня.

— И спрошу. Вот поеду и спрошу.

Энни знала, что это шутка, поскольку Фрэнси уже несколько лет никуда и ни к кому не ходила и не ездила, но на всякий случай сказала:

— Тогда, прежде чем отправиться в дальние края, ты, может быть, придешь на маленький вечер, который я устраиваю на следующей неделе? — Взгляд Фрэнси уже блуждал где-то далеко, однако Энни вдруг решила проявить настойчивость: — Мне кажется, настало время немного развлечься самой и доставить радость тем, кто тебя любит, — например, мне. Работа работой, Фрэнси Хэррисон, но надо уметь и отдыхать. Да и познакомиться с новыми людьми тебе отнюдь не помешает.

Фрэнси задумчиво взглянула на подругу. Вот кто по-настоящему не имел свободной минуты, зато вокруг нее постоянно кружилась целая куча знакомых. Энни являлась некоронованной королевой в загадочном и блестящем мире гостиничного бизнеса, и очень многие искали с ней встречи. Фрэнси неожиданно почувствовала себя ужасно одинокой и позавидовала Энни. Быстро, словно боясь передумать, она ответила:

— Что ж, очень хорошо. Я обязательно к тебе приду. Энни настолько удивило это внезапное согласие, что, глядя на выражение ее лица, Фрэнси не могла удержаться от смеха. Но позже, упаковывая вещи, чтобы отправиться в город, она была уже не столь легкомысленна. В самом деле, последние годы она вела чрезвычайно уединенную жизнь и сама себе стала казаться похожей на монашенку. Сан-Франциско рос как на дрожжах и превратился из небольшого городишки, каким он был в дни ее молодости, в оживленный и быстро развивающийся город. Иногда, пообедав вместе с Энни в ее отеле и возвращаясь домой, Фрэнси с завистью смотрела через стекло автомобиля на шумные людские толпы, заполнявшие просторные тротуары и торопившиеся по разным интересным делам. Люди стояли или прогуливались рядом с расцвеченными огнями подъездами театров и ярко освещенными витринами магазинов и кафе, и Фрэнси тогда вновь чувствовала себя маленькой девочкой, которая, прижавшись лицом к окну, с тоской следила за тем, как интересная и красочная жизнь со скоростью локомотива проносится мимо.

На этой неделе президент давал роскошный бал в Сан-Франциско, чтобы отблагодарить калифорнийцев, поддержавших на выборах республиканскую партию. Город был буквально наводнен приезжими, и свободная комната в гостинице приравнивалась к дару небес. Многие годы Энни привечала под крышей своего отеля известных вашингтонских политиков, и прежде чем отправиться на бал, она решила устроить свой собственный прием с шампанским для избранного круга гостей. Впрочем, в тот вечер подобные частные приемы устраивались в городе во множестве.

— Это мой собственный прием по поводу присуждения самой себе неофициального звания королевы гостиничного бизнеса, — возбужденно твердила Энни подруге, когда они вдвоем дожидались прихода гостей в персональной гостиной хозяйки отеля «Эйсгарт». Она с любовью огладила на себе платье из золотистых кружев и с лукавой улыбкой обратилась к Фрэнси:

— Ну как, похожа я на первую леди всех отелей и гостиниц?

— Ты выглядишь прекрасно, — уверила ее Фрэнси, да это и в самом деле было так. Каштановые волосы Энни, падая крупными локонами на плечи, блестели, и их блеск соперничал с сиянием карих глаз хозяйки. Золотистые кружева платья прекрасно гармонировали с нежным цветом ее лица, а большой прямоугольный вырез на груди подчеркивал соблазнительный бюст. Шею Энни украшало ожерелье из пяти ниток небольших, но чистой воды изумрудов, а в ушах сверкали изумрудные серьги подстать ожерелью. На указательный палец Энни надела кольцо с крупным золотистым топазом.

— Я не собираюсь соревноваться с великосветскими дамами в количестве и качестве бриллиантов. Как ни крути, а я всего лишь обслуга, ведь правда? — И Энни весело рассмеялась, вспомнив, вероятно, каких денег стоило обслуживание в ее отеле.

Но уж за эти деньги постояльцы и гости получали все только самое лучшее. Вот и сегодняшний прием не должен был явиться исключением. В серебряных ведерках охлаждались бутылки со знаменитым «Редедором» — этот сорт шампанского в свое время предпочитал всем прочим российский император; в хрустальных вазочках переливались жемчужным блеском лучшая зернистая черная икра, привезенная из Ирана, отборный лосось из горных рек Шотландии был приготовлен по рецепту, который знала одна только Энни, а на больших блюдах громоздились только что отваренные со специями гигантские розовые омары.

— Даже в Белом доме нас не обслужили бы лучше, дорогая мисс Эйсгарт, — торжественно провозгласил президент, чрезвычайно довольный приемом. Гостиная Энни в тот вечер могла похвастаться множеством блестящих женщин, но хозяйка неизменно оказывалась в центре внимания. Энни успевала повсюду, ее йоркширский акцент и щедрый грудной смех слышался то из одного, то из другого угла гостиной. Вечер, как всегда, удался на славу.

Фрэнси стояла у самых дверей, нервно зажав в руке бокал с шампанским, и вежливо улыбалась, когда Энни представляла ее входящим. В глубине души она уже сожалела, что согласилась прийти, до этого ей не приходилось бывать в таком избранном обществе, и она чувствовала себя словно выброшенная на берег рыба.

Марианна Вингейт сразу обратила на нее внимание, отметила, что они не знакомы, и тут же отправилась на поиски более ценной дичи. Но глаза Бака задержались на Фрэнси чуть дольше, чем того требовало простое приличие. Он подумал, что эта молодая женщина чрезвычайно красива, но выглядит странным образом обособленно и скованно себя ведет. Казалось, она воздвигла между собой и прочими гостями невидимую преграду, на которой начертано: «Держитесь от меня подальше, уважаемые господа». Ее воздушное шифоновое серое платье, изящное, но неброское, подчеркивало желание дамы остаться по возможности незамеченной, и в то же время скромная нитка первоклассного жемчуга, украшавшая ее шею, по молниеносному подсчету Бака, стоила целого состояния. Он направился к незнакомке и шутливым тоном произнес:

— Похоже на то, мадам, что вы только и ждете момента, чтобы улизнуть. Неужели вечер так уж плох?

Она озадаченно посмотрела на него:

— Нет, что вы. Наоборот, по-моему, все хорошо. Он слегка наклонил голову и представился:

— Меня зовут Бак Вингейт.

Она протянула руку. Ее прикосновение было столь мимолетным и легким, что он его едва ощутил.

— Франческа Хэррисон.

Настала очередь Бака прийти в изумление — да и было от чего.

— Я хорошо знаю вашего брата, — воскликнул он.

Фрэнси замерла, ее взгляд мгновенно сделался отстраненным, а губы сами собой сложились в тонкую горькую щель. Она промолчала.

— Мой отец был адвокатом вашего, — продолжал Бак, видя, однако, по ее реакции, что каждое сказанное им слово, отдаляет их друг от друга. — Я хотел только сказать, что это единственная причина нашего знакомства с Гарри. Просто моя фирма ведет дела Хэррисонов.

— Я вас понимаю, — ответила наконец Фрэнси ледяным тоном и кивнула в подтверждение своих слов.

— Мисс Хэррисон, — произнес Бак, удивляясь про себя, отчего он так старается загладить инцидент с этой странной женщиной, — ни ее брат, ни она, собственно, ничего для него не значили. — Дело в том, что я не выбирал вашего брата в качестве клиента, я его, так сказать, унаследовал от отца. Знаете ли, грехи наших родителей…

Он улыбнулся ей, стараясь вызвать ответную улыбку, и добился того, чего хотел. Она тоже вежливо улыбнулась и сказала:

— Не стоит извиняться, мистер Вингейт. В конце концов, не повезло вам, а не мне.

Бак кивнул и постарался переменить тему разговора, но, как профессиональный юрист, попытался тут же мысленно собрать воедино всю информацию, какая была ему известна о Франческе Хэррисон. Кажется, ее имя обычно связывали с любовником-китайцем и солидной корпорацией, которой они владели на паях? И еще. Несомненно, что именно сын Франчески Хэррисон погиб во время печально известного пожара в порту. Он решил, что у его новой знакомой отнюдь не безупречное прошлое, хотя ее внешность никоим образом не могла служить тому подтверждением.

— Что заставило вас прийти на вечер, который целиком посвящен политике, мисс Хэррисон? — спросил он.

— Энни Эйсгарт — моя старинная подруга. Ей захотелось познакомить меня со своими гостями.

— Что ж, это в ее стиле. Кто-то должен всегда хвалить ее знаменитые йоркширские пудинги.

Фрэнси засмеялась:

— Ее пудинги не нуждаются в моих похвалах. Они, без сомнения, самые вкусные по эту сторону Атлантики. Нет, с Энни нас связывает нечто более возвышенное.

— Я не сомневаюсь. Дело в том, что я знаю вашу подругу уже более десяти лет. Тем более удивительно, что мы не встречались с вами раньше.

— А вы не догадывались почему? — Фрэнси с лукавым удивлением вскинула на него глаза. — Ведь я одна из самых загадочных женщин в Сан-Франциско. Дочь известнейшего гражданина этого города, живущая во грехе со своим любовником-китайцем в доме на Ноб-Хилле, как раз напротив обожаемого всеми моего младшего брата. Обо мне, мистер Вингейт, судачат только за моей спиной, со мной же лично порядочные люди не разговаривают.

— Как дела, Бак? — К сенатору неслышно приблизилась Марианна и взяла его под руку. Тот быстро повернулся к жене.

— Познакомься, Марианна, — это мисс Хэррисон. Марианна кивнула.

— Неужели? — произнесла она холодно, не подавая руки. — Как поживаете, мисс Хэррисон? — Затем, не дожидаясь ответа, сказала, обращаясь к мужу: — Бак, думаю, нам пора уходить, а то мы можем опоздать на бал. — И Марианна Вингейт проследовала к выходу, не удостоив Фрэнси даже прощальным взглядом.

Сенатор сердито посмотрел вслед жене.

— Прошу вас извинить миссис Вингейт, — сказал он с горечью, — но иногда ее манеры значительно хуже, чем у нашей шестилетней дочери.

Фрэнси пожала плечами и, придав лицу равнодушное выражение, отвернулась.

— Пожалуйста, не обременяйте себя излишними извинениями, мистер Вингейт.

Бак смотрел ей вслед, когда Франческа грациозно шла через весь зал, чтобы присоединиться к Энни. Ее воздушное платье развевалось при ходьбе, подчеркивая изящные линии стройного тела, яркий свет электрических лампионов на мгновение волшебно отразился в волосах Франчески и блеснул на ее удивительных жемчугах. И тогда сенатор подумал, что в жизни не встречал более очаровательной женщины.

Фрэнси уже больше ничего не хотелось — как только представилась возможность, она подошла к Энни и, сославшись на головную боль, попрощалась.

Энни со скептической улыбкой на устах наблюдала за отъездом подруги. «По крайней мере, дебют в свете состоялся, — думала она про себя. — Лиха беда начало. Надеюсь, теперь ее образ жизни изменится».

Энни была чрезвычайно удивлена, когда на следующий день ей позвонил сенатор Вингейт и начал расспрашивать о Фрэнси.

Энни знала Бака уже довольно давно. Резиденция сенатора находилась в Сакраменто, но он предпочитал останавливаться в отеле «Эйсгарт» всякий раз, когда приезжал в Сан-Франциско, что обычно случалось несколько раз в год. Поначалу она отнеслась к нему настороженно, поскольку не слишком доверяла красивым и обаятельным мужчинам, — вечно жди от них какого-нибудь подвоха. Но Бак Вингейт не заигрывал с женщинами, хотя его жена и напоминала свежемороженую рыбу. В течение многих лет он занимался исключительно политикой, стал одним из самых молодых сенаторов в стране, и ему прочили большое будущее. С чего это ему пришло на ум звонить ей и интересоваться Фрэнси?

— Марианна уехала в Нью-Йорк, — объяснил он причину своего звонка, — а мне придется задержаться здесь еще на некоторое время, дела, знаете ли. Впереди долгий, скучный вечер, а поскольку вы единственная женщина в этом городе, кто относится ко мне по-доброму, то я подумал, почему бы нам с вами не пообедать вместе? Кстати, я приглашаю и вашу подругу, мисс Хэррисон, — несколько поспешно добавил Бак.

— Вы же знаете, мистер Вингейт, я — чрезвычайно занятая женщина, — ответила Энни, — но я постараюсь что-нибудь придумать.

Положив трубку и торопливо натянув пальто, она отправилась к Фрэнси. Когда та отворила дверь, Энни прямо с порога огорошила ее вопросом:

— Итак, что ты вчера такого сказала Баку Вингейту, что поразило его в самое сердце?

— Поразило в сердце? — переспросила Фрэнси и вспыхнула, как в былые времена, когда при ней упоминали имя Эдварда Стрэттона. — Должно быть, тебе показалось. Просто он сказал, что знаком с Гарри, и я после этого обошлась с ним не очень любезно. Затем он представил меня своей жене, и она, в свою очередь, нагрубила мне.

— Марианна Вингейт груба со всеми, кто не в состоянии принести ей хоть какую-нибудь пользу в практическом смысле, — без обиняков высказалась Энни. — Тем не менее, дорогая, груба она или нет — сейчас это не имеет значения. Бак Вингейт приглашает нас с тобой на обед — и жены с ним не будет. Думаю, что его не слишком огорчит, если и меня не будет тоже.

— Тогда ты можешь с чистой совестью сообщить господину Вингейту, что я не могу принять его приглашение. Ах, Энни, разве у меня мало забот и без мужа Марианны Вингейт?

— Возможно, ты и права, — согласилась Энни. — Просто мне захотелось тебе напомнить, что жизнь продолжается. Если Бак Вингейт заинтересовался тобой, то почему бы и другим мужчинам не предоставить такую возможность.

Но Фрэнси в ответ лишь покачала головой. Она была не слишком похожа на прочих женщин и знала это. Замужество и тихое семейное счастье не для нее. Тем не менее, возвращаясь к себе на ранчо, она всю дорогу вспоминала о Баке Вингейте.

Образ одинокой женщины в воздушном сером платье долгое время преследовал сенатора Вингейта. Он был занятой человек и не умел делать дела наполовину. Он целиком посвятил себя работе в Сенате и старательно избегал развлечений, которые ему постоянно старалась навязать Марианна — «для твоей же пользы, дорогой». Он рано вошел в мир политики и поначалу хранил верность идеалам юности, которые, правда, со временем стали тускнеть в силу разных обстоятельств. Тем не менее, он всегда оставался «человеком из народа, и живущим ради народа», как выразился о нем один журналист. Бак от души ненавидел приемы и вечера, которые устраивала Марианна, хотя, по необходимости, и принимал в них участие.

Дом Вингейтов на Кей-стрйт в Джорджтауне постоянно навещали дамы из общества, занимавшиеся благотворительностью, крупные бизнесмены, влиятельные политики. Для них Марианна придумала ставшие уже знаменитыми «интимные» обеды, проходившие при свечах. «Ты не поверишь, дорогой, — говорила она со смехом Баку, — но люди буквально посходили с ума — они в прямом смысле предлагают моим друзьям деньги, чтобы быть представленными нам и разжиться впоследствии приглашением на один из наших обедов. Разве это не чудо?»

Бак наблюдал за женой, сидящей во главе стола — полированного чуда из палисандрового дерева в георгианском стиле, накрытого белоснежной крахмальной скатертью и уставленного столовым серебром восемнадцатого века, фарфоровыми тарелками и хрустальными бокалами, и понимал, что она с самого рождения была предназначена для роли хозяйки светского салона. И Баку нравилось, как она справляется с этой ролью. Плохо другое — за обедом не было ни одного человека, которого он мог бы назвать своим другом. Неожиданно Бак почувствовал себя на удивление одиноким, и ему снова вспомнилась очаровательная женщина в воздушном жемчужно-сером платье.

— Слушай, давай пригласим как-нибудь в Бродлендз друзей. Скажем, на Рождество, — неожиданно для самого себя сказал Бак, когда гости ушли. Они сидели в спальне Марианны и устало следили за плавными движениями служанки, развешивающей наряды хозяйки. Марианна в нежно-розовом пеньюаре пристально разглядывала свое ухоженное лицо в туалетном зеркале и легкими движениями пальцев наносила на щеки вечерний крем. Услышав слова Бака, она оживилась. Единственное место под небом Америки, которое Марианна любила более всего на свете, — было подаренное дедушкой деревенское поместье, в котором прошло ее детство.

— Прекрасная идея, дорогой, — с энтузиазмом воскликнула она. — Что может быть лучше рождественского праздника на природе в компании друзей, да и дети будут рады. Завтра же я набросаю список приглашенных и дам задание экономке продумать все как следует.

— А может, нам следует просто-напросто встретить Рождество вдвоем и с детьми? В последнее время я так редко их вижу.

Марианна вздохнула.

— Это верно, дорогой, но в нашем крохотном домишке просто не хватает места для всех, поэтому я полагаю, что им куда удобнее находиться в своих пансионах под постоянным присмотром. Ведь мы с тобой всегда так заняты… — Она снова вздохнула и с наслаждением потянулась, закинув руки за голову. — Каждый вечер я чувствую себя уставшей, как собака, и не понимаю, откуда берутся силы, чтобы жить дальше.

Бак взглянул на жену и столкнулся с ее пустым, равнодушным взглядом, отразившимся в зеркале. «Что произошло с нашим браком?» — с грустью подумал он. Так случилось, что с самого начала их жизнь была подчинена единственной цели — любой ценой добиться того, чтобы Бак все выше и выше продвигался по служебной лестнице. При этом главным для Марианны было удовлетворение собственного тщеславия. Если бы не дети и не эта чертова карьера, он давно бы развелся с женой, но при нынешнем положении вещей он был слишком крепко к ней прикован.

— Доброй ночи, Марианна, — тихо сказал Бак и вышел, осторожно притворив за собой дверь.

Бак Вингейт чрезвычайно любил Нью-Йорк и предпраздничные рождественские дни. Ему доставляло большое удовольствие наблюдать за разряженными Санта-Клаусами, которые звонили в серебряные колокольчики, заманивая покупателей в большие магазины, и вдыхать запах жареных каштанов, доносившийся из небольших закусочных, обычно располагавшихся на оживленных уличных перекрестках. Морозный воздух бодрил сенатора, и он невольно возвращался памятью в добрый мир детства — к катанию на коньках по замерзшей поверхности пруда, к лихим спускам с ледяной горки на днище старого жестяного подноса. Добрый старый дом, который выстроил дедушка в Новой Англии! Там всегда было тепло и уютно, а как весело справляли там Рождество! Бак с грустной улыбкой рассматривал выставленные в витрине заводные игрушечные паровозики и веселых мохнатых зверушек из плюша, выстроившихся на полке за стеклом, и вспоминал, как в камине празднично гудело пламя, за окном падал белый пушистый снег, а загадочные подарки, принесенные Санта-Клаусом ночью, дожидались, чтобы их распаковали быстрые детские пальцы. Вспоминался веселый смех домочадцев и дразнящие ароматы, доносившиеся из приоткрытых дверей кухни. Баку вдруг до боли захотелось, чтобы детство повторилось и можно было начать жизнь сначала.

Фрэнси совершенно не рассчитывала встретить Бака Вингейта на улице рядом с витриной игрушечного магазина. Она остановилась на мгновение, раздумывая, окликнуть его или нет. Потом решила, что лучше не стоит, и уже собралась идти своей дорогой, когда Бак оглянулся и посмотрел на нее.

— Вы меня помните? — застенчиво спросила она. — Я — Франческа Хэррисон, мы познакомились с вами на приеме у Энни Эйсгарт в Сан-Франциско. — Она протянула ему руку и с улыбкой добавила: — Вы были похожи на маленького мальчика, во все глаза рассматривающего сокровища.

Сенатор смотрел на Фрэнси и думал, что этот подарок ему преподнесла сама судьба. Франческа казалась такой свежей и красивой в облегающем бежевом пальто из драпа с лисьим воротником, отчасти, скрывавшим ее разрумянившиеся от мороза щеки. И снова Бака поразили ее глаза — глубокие, небесно-голубые и блестящие. Он смущенно улыбнулся.

— Неужели это было так заметно? Я просто вспомнил, как мы в детстве встречали Рождество. — Он все еще держал ее руку в своей, ощущая тепло ее кожи сквозь замшевую перчатку. — Конечно, я вас помню, Франческа.

Бак не отважился произнести: «Как же я мог вас забыть?» — но его глаза говорили красноречивее слов.

— А что вы, собственно, делаете в Нью-Йорке, мисс Хэррисон? — спросил он, словно очнувшись и отпуская, наконец, руку Фрэнси.

Она ответила, что приехала в город по делам корпорации Лаи Цина и решила заодно сделать кое-какие покупки к Рождеству.

Он посмотрел на красиво упакованные свертки, которые она держала в руках, и пробормотал вполголоса:

— Похоже на то, что вы куда удачливее меня. Я так ничего и не выбрал в подарок Марианне — моей жене.

Фрэнси представила себе холодную и уверенную в себе Марианну.

— Может быть, какие-нибудь украшения? — неуверенно предположила она.

Бак отрицательно покачал головой и ухмыльнулся:

— Еще одна пара серег, и ее начнут принимать за разукрашенную рождественскую елку.

Фрэнси рассмеялась. Бак подумал, насколько улыбка и хорошее настроение красят женщину.

— Если бы я имела честь быть вашей женой, мистер Вингейт, — с лукавой улыбкой произнесла она, — то я бы попросила вас подарить мне одну вещь, которую я только что увидела в магазинчике, торгующем произведениями искусства, и сразу в нее влюбилась.

— А почему бы вам не показать ее мне? — предложил Вингейт, которому совершенно не хотелось расставаться с Франческой.

Фрэнси согласилась, и они, дружески болтая, двинулись по Пятой авеню, завернули за угол и сразу же наткнулись на маленький магазинчик. В витрине был выставлен портрет светловолосой девочки кисти Моризо. Ребенок смотрел на мир широко открытыми от удивления, не по-детски серьезными глазами. Фрэнси вздохнула.

— Мне кажется, — сказала она, — что художнику удалось запечатлеть на этой картине истинный образ детства.

Баку вспомнились его собственные мысли о детстве, буквально за полчаса до встречи с Фрэнси, посетившие его, и он не мог с ней не согласиться.

— Однако боюсь, это не совсем то, что в состоянии оценить Марианна. Куплю-ка я ей, пожалуй, нитку серого жемчуга.

Сенатор произнес эти слова и посмотрел вверх — в воздухе медленно кружились и плавно опускались на землю первые в этом году снежинки. Было только четыре часа, но небо уже потемнело по-ночному.

— По крайней мере, позвольте предложить вам чашку чая, — с волнением проговорил Бак, — ведь должен я хоть как-то отблагодарить вас за хлопоты.

Фрэнси сдвинула брови на переносице, размышляя.

— Мне, честно говоря, не хотелось бы задерживаться. У меня еще столько дел впереди…

Бак был готов спорить, что никаких спешных дел в четыре часа вечером в Сочельник у Фрэнси не было, да и быть не могло. Тогда он решил взять инициативу в свои руки и, крепко подхватив Фрэнси под локоток, с авторитетным видом произнес:

— Слово «нет» в качестве ответа рассматриваться не будет. Захваченной в плен Франческе ничего не оставалось, как подчиниться, и они поспешили через дорогу к призывно горящим огням у входа в новый отель «Шерри-Нидерланд».

Кафе в отеле было переполнено роскошно одетыми дамами и господами, отдыхавшими после похода по магазинам. Громкие голоса посетителей причудливо смешивались со звуками настраивавшего свои скрипки оркестра, звяканьем серебряных ложечек в фарфоровых чашках и возбужденными криками детей, которых мамы и папы угощали содовой водой и шоколадными пирожными.

Фрэнси с дрожью вспомнила Олли. Сочельник и Рождество после смерти сына стали для нее самыми нелюбимыми днями в году. Отчасти и по этой причине она оказалась сегодня в Нью-Йорке. Ей хотелось отвлечься от гнетущих воспоминаний, впрочем, это далеко не всегда получалось. Фрэнси с грустью подумала о том, что Олли был бы теперь молодым человеком и, возможно, пригласил бы ее на чай вместо Бака, сидевшего напротив.

— Мне кажется, вы тоже чувствуете себя одиноко в рождественские праздники, — услышала она голос Вингейта. Она подняла на него глаза, в глубине которых затаилась печаль, и Баку захотелось привлечь ее к себе и прошептать на ушко что-нибудь успокаивающее, что-нибудь вроде «все будет хорошо». Но, конечно же, он не мог себе этого позволить. Да и вряд ли такую женщину, как Фрэнси, можно утешить стандартной фразой. Разве может хоть что-нибудь утешить мать, потерявшую сына?

— Детям здесь так весело, — улыбнулась Фрэнси. — Вы только посмотрите с какой страстью они предаются праздничным излишествам.

— А каким же праздничным излишествам предадимся мы с вами? — весело откликнулся Бак. — Не хотите ли отведать сказочных шоколадных пирожных? Или вы предпочитаете мороженое с клубникой и сливками? А может быть, закажем по куску вишневого торта? Господи, ну что я говорю. Вдруг вы относитесь к тому типу женщин, которые всем лакомствам предпочитают бутерброд с огурцом?

Фрэнси засмеялась, щемящее чувство утраты постепенно отпускало ее.

— Уж если вы хотите знать правду, то больше всего я люблю хорошенько поджаренные тосты.

— Прекрасно, тогда закажем тосты. — Бак подозвал официанта и отдал соответствующую команду. — Вот видите, мисс Хэррисон, сколько полезной информации о вас я получил за такое короткое время! Я узнал, что вы приехали в Нью-Йорк по делам своей корпорации. Уж не собираетесь ли вы приобрести в собственность добрую часть Манхэттена? Еще я знаю, какой подарок вы бы хотели получить к Рождеству и что вы большой гурман, — берегитесь, а не то я постепенно выведаю все ваши секреты!

— У меня нет секретов, — серьезно сказала Фрэнси. — Моя жизнь открыта перед всеми.

Сенатор покачал головой:

— Боюсь, что это не так. Готов биться об заклад, что всего несколько человек на свете знают, какова Франческа Хэррисон на самом деле.

Фрэнси быстро взглянула на Бака. Его проницательность удивила и даже напугала ее. Незаметно для нее самой и против ее воли этот человек ухитрился чересчур глубоко заглянуть в ее душу. Она видела, как щурились от сдерживаемой улыбки его глаза — спокойные и умные, как слегка вились на висках темные волосы, уже тронутые сединой. Ведь предупреждала ее Энни, что Бак Вингейт слишком привлекателен, а для мужчины — это весьма опасное качество.

Когда официант принес серебряный чайник и истекающие разогретым маслом горячие тосты, Бак переменил тему разговора и заговорил о себе. Он рассказал Фрэнси, что с детства интересовался политической жизнью и борьбой партий в стране, а с тех пор как он вошел в Сенат от штата Калифорния, у него и вовсе не осталось времени, чтобы задумываться о чем-либо, кроме работы.

Он и детей теперь видит лишь от случая к случаю. Хотелось бы встретить рождественские праздники вместе с ними, но он опасается, что они будут относиться к нему как к малознакомому человеку.

— А где вы собираетесь встречать Рождество? — обратился он к Фрэнси, когда с тостами и чаем было покончено.

— Думаю, я проведу эти дни на ранчо вместе с Энни и Лаи Цином. — Внезапно их глаза встретились, и Фрэнси впервые в жизни почувствовала, что ей необходимо хоть как-то объяснить свои отношения с Мандарином. — Лаи Цин — мой друг, — добавила она.

— Завидую вашей дружбе, — просто сказал Бак.

Фрэнси не позволила ему проводить ее до отеля «Риц Тауэр», где она остановилась, и Вингейту пришлось во второй раз наблюдать, как она удаляется от него, протискиваясь сквозь толпы людей, заполнивших празднично разукрашенные улицы. Скоро она затерялась среда них, а Бак подумал, что, возможно, он еще более одинок, чем Франческа Хэррисон.

За несколько часов до Рождества на адрес миссис Хэррисон на Ноб-Хилле была доставлена красиво упакованная посылка. Фрэнси в нетерпении стала разворачивать сверток, как ребенок, рассерженно топая ногой, когда узел из красных лент, которыми был перевязан подарок, никак не хотел развязываться. Наконец она справилась с лентами и с бумагой. Внутри оказалась та самая картина, которой она совсем недавно восхищалась в Нью-Йорке. К посылке прилагалась карточка, на которой рукой Бака Вингейта было написано: «Эта вещица была предназначена только для вас с самого начала. В рождественскую ночь обещаю вспоминать о Франческе Хэррисон».

Фрэнси погладила кончиком пальцев резную деревянную раму. Затем отошла от картины на несколько шагов и снова посмотрела на нее. Портрет был удивительно хорош. Ей представилось, как Бак идет в магазин и покупает полюбившуюся ей вещь, а потом пишет записку и вкладывает ее в посылку. «Обещаю вспоминать о Франческе Хэррисон…» Задумчиво созерцая подарок, Фрэнси подумала, что Бак, пожалуй, слишком щедр, ему не стоило этого делать ради малознакомой женщины. Да и вряд ли он будет вспоминать о ней в рождественскую ночь, Сейчас он вместе с семьей и друзьями готовится к встрече Рождества в своем роскошном загородном доме, на расстоянии трех тысяч миль от Сан-Франциско, и ему наверняка не до нее.

Фрэнси вернулась в свою маленькую гостиную и, присев к столу, набросала ответную записку, в которой благодарила сенатора на столь неординарный и со вкусом подобранный подарок и обещала взамен передать от его имени ящики с игрушками и рождественские пожелания нескольким приютам, в которых живут дети-сироты. Она надеется, говорилось далее, что та радость, которую испытывают обездоленные дети в праздник Рождества, послужит достойной наградой сенатору Вингейту за его щедрое внимание к ее скромной особе.

Запечатав письмо и отправив слугу на почту, Фрэнси поставила подарок Бака на изящный столик рядом с изголовьем своей кровати. С тех пор портрет стал последней вещью, на которую она обращала свой взор, перед тем как заснуть.

Праздник Рождества в загородном имении Вингейтов — Бродлензе являлся событием вполне традиционным, но обставлялся не менее элегантно, чем знаменитые приемы Марианны. Холл украшала огромная елка, увешенная игрушками и настоящими шишками, завернутыми в золоченую бумагу. В ветвях укрывались многочисленные крохотные свечки из красного воска, а под елкой и в комнатах для гостей громоздились кучи всевозможных рождественских подарков. В каждой комнате также были затоплены небольшие индивидуальные камины. Марианна пригласила на праздник своего брата с женой и детьми, а также нескольких важных деятелей республиканской партии с женами. «Не могу тебе выразить то удовольствие, с которым они все приняли приглашение, — с радостной улыбкой говорила она мужу. — Тебе в голову пришла по-настоящему дельная мысль, дорогой».

Тем не менее, встреча Рождества в компании политиканов не совсем соответствовала представлению Бака о тихом семейном торжестве в окружении самых близких друзей. В рождественское утро он с мрачным видом принял подарок жены — дорогие, со вкусом выполненные запонки и прочие подобные безделушки. Дети весело хлопотали у коробок с игрушками. Бак опустил руку в карман и потрогал конверт с письмом от Фрэнси Хэррисон, которое он уже выучил наизусть. Бак подумал о детишках, которые получили подарки, отосланные Фрэнси, но от его имени, и улыбнулся. А потом представил себе Фрэнси Хэррисон, сидящую за праздничным столом в окружении друзей, и мысленно пожелал ей счастливого Рождества — то есть сделал то, что обещал Фрэнси в своем послании.