На следующее утро Лаи Цин посвятил Фрэнси в свои планы.

— Другие купцы уже торгуют теми же самыми товарами, что и я, — сказал он. — Мне остается снижать цены и постоянно расширять ассортимент товаров в магазинах — иначе я лишусь всех преимуществ, полученных в самом начале. В этой связи появляется необходимость ликвидировать цепь посредников и закупать товары в Шанхае и Гонконге напрямую, а также самому заниматься их транспортировкой в Америку. И не только в Сан-Франциско, но и в Нью-Йорк, Чикаго, Вашингтон. И кроме того, теперь я собираюсь закупать товары не только для китайских эмигрантов, но и более дорогие вещи, которые понравятся и белым, — драгоценные шелка из Гунана, ковры из Ирана, старинное серебро, бронзовые зеркала и старинные шкафчики из черного дерева, расписанные от руки восточные ширмы и картины, а также, разумеется, фарфор. Судьба купца зависит от того, насколько он в состоянии расширить дело. Глупо ограничиваться только поставками для своих соотечественников. Но белые не захотят вести дела с китайцем. Компания, на вывеске которой будет значиться имя Лаи Цина, обречена на провал. Но если ты станешь моим партнером, все может перемениться.

Фрэнси озадаченно посмотрела на Лаи Цина. Воистину он был человеком-загадкой. Она, разумеется, хорошо знала его, но иногда китаец и ее ставил в тупик. Вероятно, ей никогда не удастся познать всю глубину его души. Тем не менее, так сложилось, что он стал ее руководителем в этой жизни и она доверяла ему полностью. Предложение Лаи Цина стать его партнером в делах настолько обрадовало Фрэнси, что она едва сдержалась, чтобы не обнять его. Однако Лаи Цин тщательно сохранял дистанцию между ними, и Фрэнси знала, что не в ее силах нарушить это негласное соглашение.

— Для меня будет большой честью стать твоим партнером, Лаи Цин, — просто сказала она.

В тот же вечер после ужина, когда ветер завывал в окне, как голодный волк, и сотрясал довольно шаткое деревянное строение, Лаи Цин продолжил свой рассказ.

Он поведал им, что лишь через пару дней после того, как корабль вышел в море, он понял, что корабль нагружен не чаем, как ему казалось, а людьми.

— Трюм был заполнен, словно сельдями в бочке, китайскими кули, плывшими, как и я сам, в волшебную страну, где есть Золотая гора — в Америку, — с грустной улыбкой произнес он. — Ни у кого из них не было въездных документов, и все они заплатили капитану большие деньги, чтобы он переправил их в Соединенные Штаты. Через определенное время им разрешили появляться на палубе, и они, счастливые, что выбрались из вонючего трюма, разложили на палубе свои пожитки: травяные матрасы, стеганые одеяла, ящички для хранения еще не заработанных денег и драгоценностей и, конечно же, неизбежные карты и кости для игры в маджонг. Они возжигали ароматические палочки и молились богам, играли во всевозможные азартные игры, отрываясь от карт или фишек только для того, чтобы заправиться скудной порцией риса или выкурить трубочку опиума. Время от времени, впрочем, они заваливались спать, независимо от времени суток.

В перерывах между выполнением своих многочисленных прямых обязанностей — постоянной беготней от камбуза до мостика, когда я носил капитану напитки и пищу, чистил его одежду и обувь и драил каюту — мне еще приходилось помогать корабельному коку, мыть тарелки и миски, временами подкидывать в топку уголь, скрести палубу и ухитряться при этом не попасть матросам под пьяную руку. Но я все время наблюдал за игрой взрослых на палубе. К тому времени я уже умел играть в маджонг, а на корабле изучил эту игру досконально. Я научился также играть в фан-тан, игру, в которую за неимением фишек играли с помощью фасолин, и в пан-гау — вид китайского домино. Кроме того, мне удалось освоить сложные карточные игры, и я скоро понял, что смогу выигрывать. Единственное — у меня совершенно не было денег, а без них нечего садиться за игру.

Когда наш корабль неожиданно попал в тайфун, поднялась паника, и все стали спасаться, кто как мог. Кули, которые раньше бездельничали на палубе, матросы загнали назад, в трюмы, и наглухо задраили люки. Капитан, как скала, Стоял у штурвала на мостике, ругаясь на чем свет стоит и по-прежнему потягивая виски. Несчастное судно то взлетало, подобно пробке, на пенной вершине огромной волны, то низвергалось вместе с ней в темные пучины океана, казалось, только для того, чтобы вновь выскочить на поверхность и быть подхваченным новой гигантской волной. Перепуганные матросы попрятались в ожидании неизбежной судьбы. Они орали столь же громко, как и запертые в трюме китайцы. Но крики и вопли перепуганных людей перекрывала громоподобная ругань, доносившаяся с капитанского мостика. Я сидел, скорчившись, рядом с ним и всякий раз, когда бутылка, в которой капитан черпал доблесть, пустела, протягивал ему новую. Более всего он проклинал матросов, которых не оказывалось, когда появлялась нужда выполнить ту или иную команду. От злости он даже ударил меня по голове, и я растянулся на мостике, пролив часть его драгоценного виски. Я был настолько испуган разгулявшейся стихией, что даже не почувствовал боли. Я знал, что капитан — единственное существо, которое стоит в данный момент между мной и смертью. Капитан же разбирался в ситуации куда лучше меня и надеялся только на Бога.

К ночи тайфун успокоился, и наш корабль снова закачался на тихой волне. Матросы стали потихоньку появляться из своих убежищ, трюмы вновь были открыты, а кули выпущены из заточения. Капитан взглянул на меня, а я на него — он уже был смертельно пьян к тому времени. Он извлек нетвердой рукой из кармана серебряный доллар и вручил его мне.

— Ты только что заработал свой первый американский доллар, сынок, — заплетающимся голосом пробормотал он. — Хотел бы я сказать то же самое по поводу любой вонючки на борту этого корыта.

Нетвердой походкой он спустился с мостика, норовя ударить или пихнуть ногой всякого, кто попадался на его пути, и костеря свою команду на чем свет стоит. Матросы поглядывали на меня волками и сквозь зубы бормотали ругательства.

С тех пор я старался держаться поближе к капитану, поскольку команда стала считать меня его любимчиком и матросам ничего не стоило прихлопнуть меня как муху, а потом объявить, что, мол, мальчишку смыло за борт волной. Я разрывался между капитаном и командой и не было такой грязной или нудной работы, которую бы я не выполнял. Вдобавок ко всему на корабле вспыхнула дизентерия, и мне приходилось убирать вонючие палубу и трюмы, а ночами я помогал сбрасывать трупы умерших в море на корм акулам. Старые котлы начали давать течь, и мы ремонтировались чуть ли не в каждом порту. Так мы и шли — от порта к порту, и среди команды участились случаи дезертирства. Приходилось на место сбежавших нанимать новых, таких же не слишком надежных матросов. А кули между тем продолжали играть вовсю. Чтобы достичь побережья Калифорнии, нам понадобилось три долгих месяца, и когда на горизонте появилось побережье Соединенных Штатов, капитаном овладело торжественное молчание.

Мы обогнули скалистое побережье к северу от Сан-Франциско и взяли курс на Сиэтл. Стояла штормовая погода, не похожая, конечно, на тайфун, который нам пришлось пережить, но, тем не менее, мотавшая наш пароходик, словно скорлупку. Дождь хлестал по палубе, но, несмотря на шум дождя и ветра, мне показалось, что я различаю звуки прибоя. Я понял, что мы подошли довольно близко к берегу. Неожиданно для всех капитан приказал кули собраться на палубе. Люки трюмов открыли, и люди сгрудились наверху, дрожа от пронизывающего ветра и холодного проливного дождя. Навстречу им вышел капитан и с ним еще четверо из команды. У всех в руках были винтовки, и их угрожающий вид не сулил ничего хорошего.

— Перед вами Америка, — проорал капитан по-китайски. — Та самая Золотая гора, к которой вы все так стремились. Пора сходить на берег. — Тут он угрожающе повел стволом винтовки, но китайцы даже не пошевелились, — они были слишком поражены и напуганы. — У вас есть выбор, — продолжал рычать капитан. — Прыгайте в море, и, если вам повезет, вы достигнете суши — до берега здесь не больше двухсот ярдов. В противном случае мы перестреляем всех, а трупы сбросим в воду.

В подтверждение слов капитана матросы открыли стрельбу, и двое китайцев упали на мокрую палубу бездыханными. Тут же пинками несчастных сбросили за борт.

Я смотрел на капитана во все глаза, онемев от изумления. Эти несчастные кули, стоявшие бессловесным стадом на палубе, собирали и занимали деньги, копили и вымаливали у ближних каждую мелкую монетку, чтобы только добраться до Америки, заработать немного денег и потом снова вернуться домой, где их ожидали престарелые немощные родители, жены и дети. Все свои сбережения они вручили капитану и всю дорогу считали его своим спасителем. И вот теперь он убивал их и скидывал в разъяренный черный океан. Ему было даже наплевать, умеют ли они плавать, те счастливчики, которых не настигла пуля. Да он был самым настоящим пиратом и убийцей, и я возненавидел его с той же страстью, как до того ненавидел торговца живым товаром.

С ужасом я наблюдал, как матросы заставляли несчастных кули прыгать одного за другим за борт, заливаясь хохотом при виде их неуклюжих попыток выплыть в ледяной воде. Я достал серебряный доллар, подаренный капитаном, плюнул на него и, размахнувшись, зашвырнул далеко в воду. Если то, что происходило на моих глазах, имело отношение к Америке, к которой я стремился всем сердцем, то, значит, я жестоко ошибся, и в этой стране так же правит зло, как и в Китае.

Капитан заметил мой размашистый жест и, схватив меня с проклятиями за косу, потащил к борту.

— И ты отправляйся за ними следом, маленький китайский ублюдок, — проревел он и швырнул меня в штормовые волны.

Я сразу же глубоко погрузился в воду, но, работая изо всех сил ногами и руками, ухитрился всплыть на поверхность. Честно говоря, я плавал, как пробка, научившись этой премудрости в раннем детстве. Мне помогло, что я родился на берегу Великой реки. Сильными гребками я направил тело туда, где слышался шум прибоя. Вокруг меня плыли несколько человек, стараясь добраться до берега. В воздухе же стоял сплошной гул от криков обреченных на смерть — мало кто из кули умел плавать по-настоящему. Один за другим они тонули, а я был слишком мал и слаб, чтобы помочь им. Мне было страшно смотреть им в глаза, и я зажмурился, но шум волн, разбивающихся о скалы, предупредил меня, что следует смотреть в оба — сильная волна вполне могла расплющить мою жалкую плоть о прибрежные утесы. Океан упрямо гнал тех, кто еще не погиб, прямо на скалистый берег. Каким-то чудом мне удалось зацепиться руками и ногами за обросший мхом камень, и, когда волна отхлынула назад, я, словно обезьяна, ринулся вверх, перебираясь с одного камня на другой, повыше. Наконец я оказался на сравнительно высоком месте, где волны уже не могли меня достать. Обессилевший и разбитый, я лег на спину, разбросал руки и ноги, с усилием втягивая в себя воздух и сглатывая соленую морскую воду. Так я прибыл в Америку.

Лаи Цин посмотрел на женщин, внимавших как завороженные его страшному рассказу, и, видя, что они устали, сказал:

— Моя повесть подходит к концу. Шторм все крепчал, и ветер усиливался. Волны с грохотом обрушивались на берег, и брызги долетали до моего ненадежного убежища. Иногда в волнах мелькали голова или рука несчастного, пытавшегося обрести убежище на американской земле. Дрожа от холода и непосильного напряжения, я ждал, что, быть может, и другие доберутся до берега, но я оказался единственным китайцем, спасшимся с корабля, которым командовал дьявол в образе капитана.

Шел уже третий день с тех пор, как Лаи Цин поселился на ранчо Де Сото, а он еще ни единым словом не обмолвился о Сэмми. Он опасался, что упоминание о Сэмми и Джоше вновь растравит душевную рану Фрэнси, которая только-только стала затягиваться. Кроме того, он суеверно полагал, что имя убийцы способно накликать беду на мирное ранчо.

Когда Лаи Цин обнаружил Джоша в заброшенном доме, где скрывался Сэмми Моррис, он и его люди на носилках отнесли калеку к известному китайскому лекарю. Тот обследовал несчастного в течение нескольких дней. Вывод целителя оказался неутешительным. Он объявил, что Джош Эйсгарт более никогда не сможет ходить, говорить и видеть. Серьезная травма головы разрушила также его мозг — он ничего не понимал в окружающем мире и никого не узнавал. В сущности, он был более мертв, чем жив, и лекарь уверился, что Джош протянет не более двух недель.

Лаи Цин долго думал — рассказывать об этом Энни и Фрэнси или нет, но, в конце концов, решил, что не стоит. Дело в том, что обе женщины уже давно считали Джоша погибшим, и их боль притупилась. Тем более что Фрэнси была на сносях и ей предстояло заботиться о будущем. Но даже если бы они и увидели его, Джош все равно бы их не узнал.

Лаи Цин отвез его в небольшую больницу в горах к югу от Сан-Франциско. Это было чудесное место, все сплошь заросшее соснами и кустами шиповника. Само здание было окрашено в спокойные, нежные цвета, а рядом протекал ручей, спускавшийся с гор. Светило солнце, легкий ветер с моря шевелил светлые волосы Джоша, лежавшего в чистой удобной кровати. Прошла неделя, вторая, затем третья. Лаи Цин посещал его так часто, как только мог. Однажды он, войдя в палату, увидел, как Джош лежит, повернув голову к окну. Лаи Цин присел рядом, глядя на умирающего, который словно прислушивался к вечному шепоту океана, которого не мог видеть. Потом он глубоко вздохнул, вытянулся на своем ложе и тихо отошел в иной мир.

Монахини назвали смерть Джоша счастливым избавлением от страданий, когда после заупокойной службы Лаи Цин с их помощью похоронил страдальца во дворе крошечной церкви, находившейся по соседству. Его могилу отметили простым белым крестом, на котором было начертано его имя, и, кроме того, Лаи Цин заказал молитву по его душе в китайском храме.

Таким образом, тщательно обдумав свои действия, непосредственно касавшиеся Джоша, Лаи Цин понял, что поступил правильно. Но исповедь Сэмми Морриса, сберегающаяся в секретном кармане Лаи Цина, была подобна петарде, которой суждено в один прекрасный день взорваться.

В тот вечер Фрэнси отказалась от ужина и пожаловалась на усталость и боль в спине. Энни озабоченно посмотрела на нее. По срокам ребенок должен был появиться на свет только через несколько недель, но боли в спине свидетельствовали о том, что роды могут начаться и раньше. Она усадила Фрэнси в большое кресло у огня, обложила ее подушками, а под ноги подставила маленькую скамеечку. Сама же поспешила на кухню, чтобы приготовить подруге чай.

Фрэнси положила руки на распухший живот, но ребенок вел себя на удивление тихо.

— Иногда мне кажется, что уж лучше бы он не появлялся на свет, — печально сказала она, обращаясь к Лаи Цину. — Нет, в самом деле, какое будущее его ждет? Все будут называть его незаконнорожденным. Ни в чем не повинное дитя будет нести на себе эту печать всю жизнь, — тут Фрэнси тоскливо вздохнула. — Ему придется страдать за мой грех. И за грехи его отца.

На что Лаи Цин сухо ответил:

— Единственным грехом его отца была любовь к тебе.

Он вынул из кармана документ и протянул ей:

— Прочти это. И не сомневайся ни в чем, потому что каждое слово здесь — истина.

Фрэнси с удивлением посмотрела на Лаи Цина, но по мере того, как она пробегала глазами строчку за строчкой, выражение удивления на ее лице сменялось ужасом.

— Не спрашивай меня, каким путем я раздобыл эту бумагу, — сразу предупредил ее китаец. — Знай только, что это правда.

— Но ты знаешь, где скрывается Сэмми?

Глаза Лаи Цина приняли бесстрастное выражение.

— Больше тебе не придется опасаться Сэмми Морриса. И не задавай мне вопросов. Для тебя сейчас важнее всего эта бумага — для тебя и для твоего будущего ребенка. Я не в состоянии вернуть тебе возлюбленного, но, как видишь, мне удалось спасти его честь.

Фрэнси вдруг показалось, что с ее плеч свалился огромный груз. Она вздохнула и откинула белокурую головку на подушки — ей показалось, что ребенок снова зашевелился под ее ладонями. Имя Джоша очистится от клеветы, и, по крайней мере, их дитя не будет страдать от сознания того, что его отец — преступник.

Ребенок мягко повернулся в ее чреве и затих, а всем ее существом вдруг овладела сладкая приятная дремота.

Китаец с улыбкой наблюдал за тем, как ее веки медленно прикрыли еще недавно взволнованные глаза и она мирно уснула в кресле.

— Ребенок родится раньше, чем мы предполагали, — тихо сказал он Энни, когда та вернулась в гостиную. — Необходимо послать Зокко в Санта-Роза за доктором.

— Это не близкое путешествие. До городка больше тридцати миль, — ответила Энни с сомнением в голосе. — Может быть, нам следует подождать? Ведь по срокам роды должны начаться недели через три.

— Ребенок появится через сорок восемь часов, — уверенно сообщил китаец. — Было бы неплохо иметь поблизости врача.

Энни с любопытством смерила Лаи Цина взглядом.

— Кажется, ты знаешь все на свете, Лаи Цин…

— Я знаю и еще кое-что, — улыбнулся он ей. — Эта бумага вернет покой в твою душу и душу Фрэнси.

Он протянул ей документ, который уже успела прочитать Фрэнси. Энни впилась в него глазами и вдруг заплакала.

— Я всегда это знала, — прошептала она сквозь слезы. — Я была уверена, что Джош не убивал этих несчастных девушек. Но почему? Почему Сэмми решился на такое?

— Он был устроен не так, как все нормальные люди. Он мог испытывать только ревность, злобу и удовольствие и в своем больном воображении считал себя вправе уничтожать всех, кто ему мешал.

— А где же он сейчас?

Китаец опустил глаза и промолвил:

— Ты больше его не увидишь.

Энни невольно вздрогнула — она не поняла, что он имел в виду, но спрашивать побоялась.

Она вспомнила о Джоше, и снова ее глаза увлажнились слезами. Китаец хранил молчание, — жизнь не дала ему возможность научиться словам сочувствия. Когда Энни выплакалась, он сказал:

— Честь твоей семьи будет восстановлена. Теперь же нам надо смотреть в будущее. По крайней мере, достойно встретить ребенка, который просится в этот мир.

Промокнув платочком слезы и высморкавшись, Энни решила, что благодаря Лаи Цину ее отец опять сможет гордо держать голову. Она аккуратно сложила исповедь Сэмми Морриса, чтобы при первой же возможности отослать в полицейское управление Великобритании. Затем она отправилась к Зокко и попросила его съездить в городок Санта-Роза за врачом.

Сильная, тянущая боль разом пробудила Фрэнси от короткого сна. Она моментально привстала на своем троне, тревожно глядя на подругу.

— Энни, — взволнованно пробормотала она, — мне кажется, началось.

— Лаи Цин только что сказал, что роды начнутся раньше. Мы уже послали Зокко в Санта-Роза за врачом или акушеркой.

Энни подошла к окну.

Утихший было ветер поднялся снова, дождь хлестал как из ведра, и она молила Бога, чтобы ливень не перешел в снег и не задержал в пути Зокко, а главное — врача.

Теперь Фрэнси лежала в кровати, которая когда-то принадлежала ее матери. Лицо у нее побледнело, и было видно, что она не в себе от страха.

— Не уходи от меня, — молила она Энни. — Останься рядом. И попроси Лаи Цина, чтобы он пришел тоже.

Тут она снова застонала в унисон с новым приступом боли, потрясшим ее тело. Энни обеспокоенно посмотрела на подругу и отправилась за Лаи Цином. Когда маленькая керосиновая лампа осветила их лица, Фрэнси вспомнила, как она сидела на коврике рядом с матерью в ночь перед Рождеством, а та лежала, забывшись сном, на той же самой кровати, на которой лежит теперь она. На мгновение ей подумалось, как было бы хорошо, если бы мама сейчас оказалась рядом с ней.

Энни вновь с нетерпением выглянула из окна. На улице шел снег, и сердце Энни сжалось от беспокойства. Лаи Цин встретился с ней взглядом и мгновенно понял, о чем она думала: вряд ли врач сможет добраться до ранчо в такую погоду. Энни расправила плечи и попыталась убедить себя, что дети рождаются в мире ежедневно и ничего особенно хитрого в этом нет. Она попробует справиться сама.

Фрэнси изогнулась на кровати от боли.

— Говорите же со мной, — просила она. — Расскажи мне продолжение своей истории, Лаи Цин. Пожалуйста.

Тот с беспокойством посмотрел на нее:

— Но моя история слишком жестока. Не думаю, что в такое время мне следует…

— Нет, рассказывай, Лаи Цин. Слушая о бедах другого человека, мы забываем наши собственные…

Китаец с сомнением покачал головой. Впрочем, у него не оставалось выбора.

— Тогда я не представлял себе, в какой местности оказался, но потом узнал, что местечко носило название «Маленькая река» и было печально знаменито штормами, а также частыми визитами пиратских кораблей, нелегально привозивших китайских эмигрантов. Прилив наступал, и я уже не чувствовал себя в безопасности на крохотной площадке, куда с трудом забрался. Я осмотрелся и увидел, что на некотором расстоянии от моего убежища находится скала, способная послужить укрытием на случай прилива. За ней виднелась возвышенность, поросшая скудным кустарником и немногочисленными соснами. Я бросился к скале и стал взбираться вверх, цепляясь за трещины и прижимаясь к холодным камням всем телом. Так я поднимался дюйм за дюймом, стараясь опередить волны прилива. Пальцы и колени у меня кровоточили, а шея болела от того, что я старался все время смотреть вверх — я боялся, что если оглянусь или посмотрю вниз, вид разбушевавшейся стихии и крутой спуск, который я уже преодолел, напугает меня и я сорвусь со скалы.

Наконец я достиг вершины. Мои босые ноги ощутили под собой не голые камни, а траву, пусть даже вялую и пожухлую, а над головой шумели редкими ветвями сосны. Я бросился на землю, сотрясаясь от усталости и холода, а немного передохнув, двинулся по берегу вперед и скоро оказался в лесу, который с каждым шагом становился все гуще и гуще. Ветви деревьев буквально закрыли все небо, и я оказался в абсолютной темноте. Дело было ночью, и я просто не знал, куда идти дальше. Свернувшись клубочком и помолившись, чтобы поблизости не оказалось злых тигров и драконов или ядовитых змей, совершенно обессиленный, я заснул.

Разбудил меня серенький рассвет, пробивающийся сквозь деревья. Мокрая одежда прилипла к телу и очень хотелось есть. Я поднялся и пошел, удаляясь от берега. Лес стал меняться. По пути попадались громадные буки в два обхвата, чередуясь с уже привычными соснами. Вдалеке послышался звук пилы, и я понял, что нахожусь недалеко от человеческого жилья.

В тоске я присел к подножию большого дерева, размышляя, как быть дальше. Я был китайцем, маленьким и до смерти напуганным. Я не знал ни слова по-английски. У меня не было документов, позволявших мне на законном основании находиться на американской территории. У меня не было денег, чтобы купить себе еду, даже если бы я знал, как об этом спросить. Я думал, что если американцы найдут меня, то они просто-напросто меня убьют, и решил дождаться ночи, чтобы попытаться украсть какую-нибудь пищу. Я буду идти ночами, пока не приду к большому городу, а уж там я узнаю, где находится Золотая гора, и получу работу у своих земляков из Той-Шаня.

Крадучись, я пошел на звук пилы и вскоре увидел лесопилку. Это было высокое деревянное строение, воздвигнутое на крутом берегу реки. В воздухе стоял устойчивый запах смолы, всюду были навалены груды бревен и лежали аккуратные штабеля из досок, перевязанных веревками. Несколько мужчин, вооружившись топорами, обрубали ветки со свежеповаленных деревьев. Некоторые из работников вязали плоты из бревен, уже спущенных на реку. Все эти люди — и с топорами, и плотогоны — были белыми, «иностранными дьяволами», и я со страхом вернулся под спасительную защиту деревьев.

Затем голод снова погнал меня вперед. Обойдя лесопилку, я заметил небольшой деревянный домик. Из трубы шел дым, а на пороге стояла женщина в черном платье и фартуке и швыряла крошки нескольким голенастым курам, хлопотливо рывшимся тут же в пыли. Я едва не подпрыгнул от радости — там, где куры, должны быть и яйца. Если проявить максимум осторожности и ловкости, то можно разжиться едой. Но радость моя оказалась преждевременной — неподалеку бродила большая черная собака, что-то вынюхивавшая в кустах. Ясное дело, при малейшей тревоге она залает и предупредит свою хозяйку.

С наступлением сумерек звук пилорамы прекратился, и белые стали возвращаться с работы домой, громко переговариваясь и смеясь. Я дождался момента, когда женщина собрала кур и заперла их в курятник на ночь. Она позвала собаку, и они вместе вошли в дом. Дверь захлопнулась. Через некоторое время в доме зажегся свет. С глубокой печалью я вспомнил нашу мирную деревеньку на берегу Янцзы. Правда, я сразу же вспомнил и своего папашу и все то горе, которое он причинил нам с сестрой. Следовало признать, что дома у меня больше не было. Я собрал все оставшиеся у меня силы и мужество и решил, что выживу любой ценой и в один прекрасный день вернусь к себе в деревню богатым человеком. И тогда я уничтожу своего так называемого отца, как он уничтожил мою мать и обрек на позор сестру.

Я продолжал сидеть в своем убежище, стараясь не терять Из виду курятник и дожидаясь темноты. Птицы постепенно угомонились в своих гнездах, и шорох листьев в ветвях деревьев затих.

Тогда я пробрался в курятник через узенькое оконце. Куры принялись громко кудахтать, и я некоторое время стоял не двигаясь, в надежде, что они немного попривыкнут ко мне и не будут так громко орать. Затем я тщательно обыскал насесты и нашел два еще теплых яйца. Терпеть у меня уже не было сил. Не сходя с места, я разбил скорлупу и вылил содержимое яиц себе в рот. Но это только раззадорило мой аппетит. Я обнаружил корытце с отрубями, которые хозяйка оставила для птиц, и съел их все без остатка. Кроме того, я нашел миску, где хранились остатки собачьего обеда, и вылизал ее до блеска. Потом, выбравшись из курятника, так и не насытившись, я двинулся через лес дальше.

Не знаю, сколько дней длилось мое путешествие и сколько миль я прошел, питаясь ягодами и кореньями. Мне удалось поймать маленького крольчонка, и я, убив его ударом камня по голове, буквально сожрал его сырым, разрывая руками теплую кровоточащую плоть. Лес, наконец, стал постепенно редеть, и я оказался в саду, где мне удалось собрать в подол куртки несколько упавших яблок и позже сжевать их на поляне, запивая водой из ручья.

Дни стояли жаркие, зато ночи были холодны, так что я видел пар от своего дыхания. Следующая ночь выдалась особенно холодной, и хотя я шел очень быстрым шагом, согреться так и не смог. На мне были бумажные брюки и куртка, а тонкие полотняные туфли уже давно порвались во многих местах. В лесу я наткнулся на тропинку и принялся идти по ней, пока она не привела меня к длинному деревянному строению с крохотной колоколенкой на крыше. Дверь была не заперта, и я проник внутрь. В свете луны я увидел ряды длинных деревянных скамеек и алтарь с крестом — точно такой же, какой я видел в здании христианской миссии в Нанкине. Я понял, что это, скорее всего, священное место белых. Я распростерся на полу и вознес молитву иноземному Богу, несколько раз с уважением коснувшись лбом скрипучих половиц. Я просил неизвестного мне Бога не гневаться на меня за ночное вторжение.

В помещении стоял сильный холод, но, по крайней мере, не было ветра, и я, растянувшись на одной из скамеек, смежил веки. С тех пор как я покинул родину, я впервые находился под защитой прочных стен. Я почувствовал себя на удивление хорошо и спокойно и мгновенно уснул.

Проснулся я от толчка. Солнечный свет заливал святилище через большое окно, а рядом со мной стоял мужчина, одетый в черное, краснолицый и голубоглазый, и тряс меня за плечо. Помнится, мне ни разу в жизни не приходилось встречать в Китае таких странных пронзительных голубых глаз.

Лаи Цин замолчал. Он смотрел в пол, и было видно, что ему не слишком хочется продолжать. Фрэнси сказала успокаивающе:

— Если тебе не хочется, то не рассказывай дальше.

— Ничего особенного, — пожал он плечами. — Человек оказался местным проповедником. Я не понимал, что он мне говорит, но знал хорошо одно — я его пленник. Я огляделся вокруг, желая обнаружить хоть малейшую лазейку, чтобы улизнуть. Тот заметил мой затравленный взгляд и рассмеялся громким сочным смехом. Ухватив за плечо, он вывел меня из часовни и повел по дорожке. Скоро мы подошли к небольшой деревеньке. В ней и было всего-то с дюжину двухэтажных домиков и прочих строений, вытянувшихся вдоль дороги. Стояло раннее утро, и нам по пути попадались жители. На женщинах были длинные широкие юбки, точно такие же, как и на той, у которой я воровал из курятника яйца. Спереди они носили цветастые передники, а на головах — чепцы и платки. Более всего я завидовал мужчинам, одетым в теплые шерстяные рубашки и куртки. Как и пастор, они большей частью были неразговорчивы, суровы и голубоглазы. Но даже эти сдержанные на вид люди останавливались посередине улицы и, открыв рты, глазели на священника, конвоировавшего странного мальчугана в экзотических лохмотьях.

Повторяю, я не понимал ни слова из того, что он говорил, но догадывался, как он объяснял мое появление.

— Нашел его в часовне, — внушал он согражданам, — маленький китайчонок, язычник. Господь послал его нашей маленькой общине, чтобы проверить крепость нашей веры. И я принимаю это испытание и обязуюсь научить этого безбожника слову Господа нашего Иисуса Христа.

Дом пастора был мрачный и затхлый. Мне никогда не приходилось до этого бывать в жилище белого человека, и оно напугало меня, так как слишком отличалось от всего того, что мне довелось видеть раньше: кругом тикали часы, на стенах висели картины, изображавшие людей с суровыми лицами и строгими глазами. Мебель вся была тяжеловесная, из темного дерева, большие окна закрывали тяжелые, подстать мебели, бархатные шторы. Но в камине жарко горел огонь, и как только человек в черном выпустил мое плечо из своих цепких пальцев, я бросился к огню и протянул к нему иззябшие ладони. Я грел у огня руки, а пастор внимательно на меня смотрел. Затем он опять сказал что-то и снова ухватил меня за плечо. Мы вышли из комнаты в небольшой закуток, где стояла небольшая цинковая ванна. Он жестом предложил мне снять одежду. Я испугался и так же жестом Показал ему, что делать этого не стану. Я даже попытался вырваться и убежать от этого человека, но он оказался слишком силен. Он стал кричать на меня и покраснел еще больше, когда сорвал с меня одежду и заставил забраться в ванну. Я стоял в жестяном корыте совершенно голый и дрожал от страха и стыда. Мне было страшно смотреть в глаза моему мучителю. А он тем временем налил в большой кувшин воды из бочки и стал лить ее на меня. Вода была холодная как лед, я вертелся и пытался вырваться из его рук, но они были словно из железа. Пастор дал мне кусок дурно пахнувшего мыла и потребовал, чтобы я намылился, а затем снова обрушил на меня водопад ледяной воды. Когда мои мучения наконец закончились, он швырнул мне дешевое вафельное полотенце, в которое я тут же завернулся, поскольку у меня зуб на зуб не попадал от холода. Потом открылась дверь, и в комнатушку вошла женщина. Увидев меня, она вскрикнула от удивления, но пастор быстро объяснил ей суть дела, тогда она вышла и через некоторое время вошла вновь, держа в руках сверток с одеждой. Я надел на себя одежду белых. Все эти вещи были серого цвета — нижняя сорочка, фланелевая рубашка, брюки и шерстяной свитер. Но вот ботинки оказались черными. Черными и очень тяжелыми, подбитыми гвоздями. До этого я носил лишь парусиновую обувь, обычную для крестьян в Китае, и новые башмаки сильно жали мне и немилосердно натирали ноги.

Хозяйка разогрела немного супу и поставила дымящуюся миску передо мной на стол. Мне показалось, что от запаха съестного я сойду с ума. Я схватил миску двумя руками и принялся пить суп через край, но на меня, в который уже раз накричали. Хотя я опять не понял ни слова, но догадался, что она говорила примерно следующее:

— Нет, ты неправильно ешь, маленький язычник! Ты должен пользоваться ложкой. — И она вручила мне ложку на длинной ручке, каких мне не приходилось видеть.

Пока я ел, мужчина продолжал рассматривать меня изучающим взглядом. Он даже улыбался, но хотя он накормили меня, одел и обул, я не доверял ему. Мне не понравился этой белый с самого начала.

Когда я покончил с супом, женщина подошла ко мне и сложила мои руки особенным образом — ладонь к ладони, затем, сжав мне затылок, она заставила меня склонить голову. Потом она и пастор приняли такую же позу, и пастор начал что-то бормотать себе под нос — как я понял, он читал молитву белых. Затем он привычно взял меня за плечо, и мы вместе с ним поднялись по узкой деревянной лестнице на второй этаж дома. Он открыл дверь и ввел меня внутрь, после чего в замочной скважине щелкнул ключ и в коридоре послышались его удаляющиеся шаги. Я остался один.

Я огляделся. Маленькая комната, куда привел меня мой новый хозяин, вся сплошь была уставлена шкафами, буфетами, сундуками и прочей тяжеловесной уродливой мебелью. Я с недоверием воззрился на небольшую кровать, покрытую белым одеялом. За всю свою недолгую жизнь я только один раз спал на сплетенном из травы матрасе, да и то на полу, а такую кровать я видел впервые. Я очень устал, и белое одеяло так и манило меня к себе, но каким-то шестым чувством я ощущал опасность и знал, что мне не следовало там оставаться. Я подбежал к окну и выглянул на улицу. Рядом с окном проходила металлическая водосточная труба, и для такого ловкого мальца, каким я тогда был, не составляло особого труда спуститься по ней во двор. Не прошло и минуты, как я уже оказался на земле и, проскользнув мимо дома, бросился в спасительную сень деревьев.

Я продолжил свой путь, но на этот раз, правда, несколько отягощенный тяжеленными ботинками и непривычным платьем. Зато я как следует отогрелся, в животе ощущал приятную тяжесть и вообще чувствовал себя значительно лучше и сильнее. И при этом я понимал, что избегнул зла, смысл которого мне не дано было постигнуть.

Я шел весь день и всю ночь, останавливаясь только для того, чтобы найти съестное — ягоды, коренья, яблоки-дички или грибы. Я готов был отдать половину жизни за миску горячего риса. Я не знал, съедобны ли грибы или коренья, которыми я старался набить желудок, но голод так угнетал меня, что мне было уже все равно. Я знал одно: если судьба окажется милостивой ко мне — я выживу, если же нет — все равно умру.

Постепенно деревья стали не такими высокими, как раньше, да и сам лес заметно поредел. Пейзаж приобрел более обжитой вид — по пути стали попадаться поросшие травой холмы, лужайки и даже фруктовые сады. Теперь днем я прятался в зарослях кустарника, а по ночам продолжал свое путешествие. Однажды ранним утром, когда солнце еще только всходило, я обнаружил, что оказался на окраине деревни, схожей с той, где меня поймал пастор. Только это селение выглядело побольше, дома — повыше, рядом с ними были разбиты цветники, на улице имелись магазины, а вся территория вокруг была засажена правильными рядами ухоженных на вид кустарников. Самое же главное — я увидел работавших в поле китайцев.

При виде земляков у меня чуть глаза не вылезли на лоб от удивления. Я даже подумал, что здесь, должно быть, и находится знаменитая Золотая гора, где работают люди из Той-Шаня и загребают деньги лопатой. Я стал внимательно всматриваться в надежде обнаружить груды золота и серебра, но ничего кроме непривычных для меня кустов и людей, которые их окучивали, не заметил. С криками радости я помчался к ним, размахивая руками, они же, в свою очередь, оторвались от работы и принялись с удивлением рассматривать бегущего им навстречу маленького китайца в больших тяжелых ботинках. Вокруг меня собралось не менее нескольких дюжин соотечественников, и, пока они слушали мою историю, издавая время от времени возгласы негодования и ужаса и на чем свет стоит ругая гнусного капитана-убийцу, я понял, что место, до которого я добрался, не имеет ничего общего с волшебной Золотой горой. Здесь всего-навсего находились плантации винограда, из которого белые варвары готовили свой варварский напиток под названием «вино».

Большей частью все эти китайцы трудились на шахтах под землей, но сегодня в связи с ранними заморозками их, в виде исключения, послали на виноградные плантации, чтобы спасти от мороза нежные молодые побеги.

Я в упор рассматривал этих людей. Ни на ком из них не было богатой одежды из шелка и бархата. Они носили грубые штаны и куртки из хлопка, как обычные китайские крестьяне. Они обрабатывали мотыгами поле, чем занимались и у себя дома, в Китае. Они копались в шахтах глубоко под землей, а не искали серебро и золото. Но где же тогда Золотая гора? Я стал расспрашивать о ней, но люди только качали головами. Они не имели о ней никакого представления.

Вечером они забрали меня с собой. Они говорили, что хотя я еще молод и мал ростом, но достаточно силен, чтобы работать землекопом не хуже их. Меня привели к хозяину. Как у большинства белых дьяволов, у него были плечи такой ширины, что, казалось, он мог бы унести на них целого буйвола. И уж копать он смог бы куда лучше любого из нас. Но он носил элегантные бриджи и куртку из тончайшей телячьей кожи, а уж восседал на чистокровном вороном жеребце, словно древний бог. Вся земля, насколько хватало глаз принадлежала ему, впрочем, как и люди, которые на нем трудились.

— Пусть он начнет работать, а там посмотрим, — холодно заявил он.

Вместе с другими китайцами я направился к длинному бараку, где они ели и спали. Китайский повар уже ставил на стол миски с рисом и вареными овощами, и мой рот наполнился слюной при одном только виде этих удивительных яств. Я съел две полные миски и думал, что мой желудок не выдержит и вот-вот лопнет. Потом, свернувшись клубочком и даже не подстелив матрас, которого у меня, впрочем, не было, я заснул мертвым сном, как и положено смертельно уставшему ребенку.

Нас разбудили на рассвете, и мы, перехватив по миске кукурузной каши и по куску лепешки, отправились на работу в забой. Мастер вручил мне кирку и лопату, и я вместе с другими спустился вниз по узкому крутому спуску. В самом конце его люди долбили крепчайшую базальтовую скалу. Через час напряженной работы все тело у меня стало болеть, а сердце колотилось как сумасшедшее. Тем не менее, я боялся даже передохнуть. Я работал на равных со всеми, сначала разбивая породу кайлом, а потом убирая обломки лопатой. Через несколько часов мы сделали перерыв. Рабочие достали деревянные коробочки с рисом и принялись есть. У меня не было ни риса, ни коробочки, поэтому я предпочел отойти от толпы жующих людей, чтобы не смущать их своим жалким видом и не вынуждать делиться со мной своими скудными припасами. Я завернул за угол и стал растирать нестерпимо ноющие плечи. Я устал, и мне хотелось плакать, но я знал, что мне нельзя отставать от прочих, поскольку в противном случае я бы лишился работы.

Так прошла неделя. День походил на день, как два листа с одного дуба, и заканчивался обыкновенно тяжким сном без сновидений, скорее напоминающим смерть, нежели отдых. Но я был молод, и мышечная боль пусть постепенно, но оставляла меня. В конце недели я получил заработную плату. Я смотрел на монеты, которые лежали у меня на ладони, и думал, что это первые в жизни деньги, безраздельно принадлежащие мне, поскольку не мог же я рассматривать как заработок серебряный доллар, подаренный мне дьяволом в облике капитана и выброшенный в океан. И тут я понял, на что я употреблю эти деньги.

Вечером после получки рабочие собрались в кружок, как делали каждый вечер, и вытащили карты и принадлежности для игры в маджонг. Как и все прочие, я тоже занял место в кругу, решив проверить, насколько я постиг премудрости азартных игр, наблюдая на корабле за кули, резавшимися в карты и маджонг без перерыва. Через несколько минут я проиграл все заработанные тяжким трудом монеты.

В конце следующей недели я повторил свой опыт и опять потерял все. Еще через неделю я снова проигрался, и так продолжалось до тех пор, пока суть игры не открылась мне. И тогда уже стал выигрывать я. Иногда мне казалось, что я мог бы выигрывать у них все время, но эти люди были добры ко мне, и я не хотел лишать их заработка. Я бросил игру и стал копить доллары.

Когда работа в шахте подошла к концу, я вместе с прочими китайцами двинулся по стране. В пути мы перебивались случайными заработками — работали сезонными рабочими на сборе урожая, помогали фермерам обрабатывать поля. Так мы кочевали, пока не добрались до Сан-Франциско. Там мне сказали, что христиане-баптисты открыли бесплатную Воскресную школу, где обучают язычников-китайцев премудростям своей религии и где заодно можно научиться английскому языку, и я пошел учиться. Кроме того, я не отказывался ни от какой работы. — С этими словами Лаи Цин замолчал и устало посмотрел на женщин.

— Так прошла моя жизнь в Америке. По крайней мере, до сегодняшнего дня, — подвел он итог.

— Теперь мы знаем истинного Лаи Цина, — сказала с сочувствием Фрэнси. — Мне только хотелось бы верить, что мое мужество будет подстать твоему.

— Ничего не бойся, малышка, — вдруг совсем другим, дружелюбным и мелодичным, голосом проговорил китаец. — Твое мужество выше моего.

У Фрэнси вскоре начались схватки, и ночь сразу стала для нее непроглядной от боли. Боль вела себя коварно — она то набрасывалась на бедняжку, терзала, глубоко запуская свои когти в ее тело, то притворно отступала, затаившись, словно хищник в засаде. В борьбе с болью проходили часы, Энни вытирала холодный пот, выступавший на лбу Фрэнси, и растирала ставшие ледяными ноги, Она развела в камине большой огонь и время от времени принималась рыдать, не в силах видеть страдания подруги.

За окном затеплился рассвет, а врач все не приезжал. Уже и новый день стал гаснуть, переходя в сумерки, а затем и в ночь, а помощь не шла. Пот теперь уже просто заливал поголубевший лоб Фрэнси, и все время, пока она отчаянно сражалась за свою жизнь и жизнь ребенка, Лаи Цин стоял рядом, не выпуская ее руки из своей ладони.

Фрэнси расширившимися от боли глазами смотрела в его лицо и видела, какой силой обладает этот человек, И вдруг она ощутила, как его сила постепенно переливается в ее тело. Она испытала небывалое чувство отстраненности от происходящего, и неожиданно ее сознание покинуло тело. Рядом с ней оказалась ее умершая мать, нежно улыбавшаяся ей и обращавшаяся к ней со словами любви и ободрения. Она увидела себя, вернее, собственное тело, лежавшее где-то внизу, на материнской кровати, и как бы со стороны заметила Лаи Цина, сжимавшего ее пальцы, и плачущую Энни, и, наконец, собственного ребенка, мальчика, появляющегося на свет. И тогда все вокруг наполнилось светом и радостью.

Потом она лежала обессиленная и счастливая, прижимая младенца к груди. На ее губах блуждала усталая улыбка вечного женского триумфа над смертью. Но она знала — ее спасла сила Лаи Цина. Так было и после землетрясения, когда ей хотелось лишь одного — умереть. Но теперь она уже не беспомощная девочка — теперь она мать, женщина, давшая жизнь новому существу, и оттого тоже исполненная силы.

Энни почти совершенно позабыла о том, что строительство ее маленькой гостиницы в Сан-Франциско близится к завершению. Все это словно бы отошло на задний план после рождения малыша, которого назвали Оливер. Он настолько походил на Джоша, что Энни невольно возвращалась мыслями к тем временам, когда ей самой было тринадцать и она нянчила крошечного братика, казавшегося ей собственным сыном. И вот теперь у нее на руках сын ее погибшего брата.

И она и Фрэнси целиком посвятили себя новорожденному. Каждый день они отмечали малейшие успехи крошечного человечка в этом мире, подолгу обсуждая его улыбку, нежнейшие белокурые волосы и большие серые глаза. Они купали его, кормили, меняли пеленки. Энни снова вернулась к вязанию и теперь ежевечерне вязала для малыша крошечные чепчики и теплые шерстяные кофточки. А когда настало Рождество, они украсили маленькую елочку еловыми шишками, обернув их предварительно в серебряную и золотую фольгу, и алыми шелковыми лентами, и зажгли множество маленьких свечек. Они пригласили на праздник Зокко и Эсмеральду и вместе с ними пили горячее вино, приправленное пряностями, и ели роскошного, приготовленного Энни, рождественского гуся — с золотистой румяной корочкой и таявшим во рту мясом. К гусю Энни подала густой, благоухавший пряностями яблочный соус и золотисто-коричневую мясную подливку с ячменной мукой. На столе также красовался громадный сливовый пудинг, напичканный всевозможными фруктами и орехами и политый коньяком. Энни не забыла запечь в этом шедевре кулинарного искусства знаменитый шестипенсовик, приносящий счастье, который привезла с собой из Англии. Ребенок счастливо гугукал рядом в своей крошечной зыбке, словно понимал, какой великий праздник отмечают старшие. Герцог и Герцогиня тоже не были оставлены без внимания и получили немало лакомых кусочков.

К сожалению, с ними не было Лаи Цина. Его не хотели отпускать, но он заявил, что должен работать, чтобы как можно скорее выплатить долг достопочтенному старейшине, ибо время не стоит на месте.

Наступил Новый год и прошел, а Энни все не торопилась в Сан-Франциско, придумывая для себя различные отговорки. Ей казалось, что и ребенок, и Фрэнси нуждаются в ее помощи. В феврале Лаи Цин написал, что расквитался со всеми долгами, обратился с новыми предложениями к совету старейшин, и те, посовещавшись, решили одолжить ему крупную сумму из фондов кредитного товарищества. Через неделю он собирался отплыть в Шанхай, и их встреча с Фрэнси и Энни откладывалась на многие месяцы. Фрэнси с гордостью читала письмо, догадываясь, что Лаи Цину пришлось не раз переписывать его, чтобы все эти важные события были описаны не только правильным английским языком, но еще и красиво. Потом она вынула из колыбели Оливера, нарядила его в голубенький чепчик и курточку и, посадив в колясочку, купленную Лаи Цином в Сан-Франциско, повезла на прогулку по тем самым тропкам, по которым в свое время катала кресло покойной матери. На душе у Фрэнси было радостно и покойно, и она не желала себе другого счастья, как только быть матерью Оливера и заботиться о нем.

Энни вернулась в Сан-Франциско весной.

— Мне страшно не хочется оставлять вас одних, — сказала она на прощание, когда Зокко уже укладывал в шарабан ее чемоданы, — но я вложила почти все свои деньги в эту гостиницу, и мне нужно добиться, чтобы она приносила неплохой доход, хотя бы ради будущего Оливера.

Фрэнси долго махала вслед удаляющемуся экипажу и вернулась в дом, только когда шарабан скрылся за поворотом и обсаженная вязами дорога, ведущая от ранчо в большой мир, опустела. Она почувствовала себя одиноко и, наверное, расстроилась бы, если бы не маленький Оливер у нее на руках.

Фрэнси отправилась с ним бродить по опустевшему дому, а следом важно шествовали собаки, мечтавшие побыстрее оказаться в теплой кухне, пропитанной запахами еще теплых пирогов, которые Энни перед отъездом испекла и поставила стынуть неподалеку от окна. В кухне все еще чувствовалось ее присутствие.

Вечером Фрэнси, уложив Оливера спать в своей комнате, расположилась в одиночестве у огня. Собаки, по обыкновению, улеглись у ее ног. В доме стояла полная тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов в гостиной, и Фрэнси чудилось, что она способна расслышать даже биение собственного сердца. Но в этой тишине не было ничего пугающего, и одиночество больше не угнетало Фрэнси, как когда-то. Да ведь она и не была одинока — в уютной комнате рядом с гостиной сладко посапывал в кроватке ее сын.

Наконец-то она вкушала минуты полного покоя и счастья на своем любимом ранчо. И этот покой и счастье сопутствовали ей еще четыре года, четыре года она наслаждалась своим положением — матери Оливера и близкого друга Энни Эйсгарт и Ки Лаи Цина.