Ему было тесно и душно. Оказывается, он попал в ледяную пещеру, похожую на увеличенную ракушку устрицы. Его здесь зажало, и лед, кажется, продолжает смыкаться, не оставляя ему шанса уцелеть. Кумиров пытается пошевельнуться, но у него ничего не получается, столь ловко он оказывается упакованным в ледяную бесчувственную массу. Игорь находится в нестерпимо неудобной позе и даже не может себя осмотреть: не получается даже повернуть голову. В глаза ему бьет яркий свет, и все видимое предельно освещено, даже прозрачно (ну да, все же ледяное!). Он не чувствует боли и даже не пугается того, что с ним сейчас происходит.

Постепенно у него созревает новое неприятное ощущение, им оказывается чувство холода, — Кумиров понимает, что невероятно замерз. Неожиданно он улавливает нечто тревожное в своем окружении, сосредоточивается и опознает в обозримой толще льда очертания Мстислава Самонравова. Его друг детства, который, может быть, уже все ему простил, внимательно смотрит на Игоря и даже мастерит какие-то знаки, рисунок которых чересчур размыт слоем льда. Кумиров напряженнее вглядывается в движения Мстислава и вдруг различает, что тот не один, а с семьей: жена расчесывает волосы дочери, а сынишка сидит у компьютера. Игорь с интересом рассматривает помещение, в котором находится семья, и только тут соображает, что все видимое представлено в необычайно ярких и сочных красках, словно дорогая телевизионная реклама…

Игорь различил неимоверную вонь и тут же обнаружил вокруг себя полную темень. Он по-прежнему не мог двигаться и не понимал, что с ним происходит.

— Живой? — спросил сам себя Кумиров. — Говорю, значит, живой.

— Ну и что? — прозвучал в темноте осипший, на слух несколько пьяный мальчишеский голос. Причем это наверняка произнес не Игорь Семенович, а кто-то другой. Хотя, возможно, голос мог ему и почудиться.

Сейчас можно было ожидать чего угодно, поскольку Кумиров еще не понял, жив ли он, а если жив, то спит или бодрствует, а если бодрствует, то где?

— Скажите, сколько радости от такой жизни! Игореня Тальков, царство ему небесное, так и пропел про эту маету, что ее, дескать, и за жизнь-то, по совести, нельзя признать, — вновь раздался протяжный голос подростка, пожалуй все-таки несколько странный для молодого человека. — Только после смерти и понимаешь, что еще и жить-то не начинал!

— А кто это со мной говорит? — Игорь задал, как сам тотчас подумал, довольно дурацкий вопрос. — Вы не могли бы ответить?

— Совесть твоя, леший! Что ж ты не подыхаешь, себе на облегчение, а? — В неизвестно чьем и неизвестно откуда потрескивающем голосе не звучало по отношению к Кумирову убедительной неприязни. Одно это уже давало кандидату в губернаторы Санкт-Петербурга надежду на прояснение его, как он уже догадался, не самого удачного положения. — Видишь, как теперь все перевернуто: и умереть человек нормально не умеет!

— А почему это я, простите, должен подохнуть? — Игорь пытался представить, каким образом будет выгодней подыграть этому единственному голосу во вселенной. — С чего это вы взяли?

— Да потому, что время пришло: рак свистнул и щука пропела! — Человек явно ерничал, к чему, видимо, привык за свою наверняка не слишком роскошную жизнь. — Потому что если сейчас не сумеешь, значит, опосля еще тяжелее будет!

— Может быть, вы все-таки назоветесь? А то что это мы так разговариваем, как на том свете? — Кумиров решил эдак небрежно определиться со своим статусом, поскольку он действительно еще не полностью соглашался со своей телесностью, сам же попытался высвободиться из сковавшего его плена, но это оказалось бесполезным: мышцы напрягались, конечности двигались, но весь он был придавлен какой-то тяжестью. Может быть, протухшими тушами скота?

— А если и на том свете, ты-то уже и сам, поди, ничего разобрать не можешь?! Ишь ты, как его любопытство на смертном одре разъело: скажи да скажи, кого с ним в одну яму бросят! — Мужчина закашлялся, даже несколько задохнулся, и продолжил севшим, словно приглушенным стеной, голосом: — Да погоди ты, конек, скоро и впрямь на том свете познакомимся!

— Но все-таки, кто это говорит, а? — Унижая себя повторными вопросами, Игорь уже начинал представлять, как он вскоре сведет счеты с этим полоумным балагуром, который вот уже целую вечность изводит его своими простонародными байками. — У вас имя-то есть свое?

— А и отвечу, чай, не обнадежу: Карп Зеркальный на твой голос отзывается! — Невидимый незнакомец замолчал, очевидно рассчитывая на поспешную реплику Кумирова, но тот не сразу нашелся, как отнестись к назойливо навязываемой и чересчур несвоевременной игре. — Экий ты, парень, неугомонный, возьми лучше да усопни, как сказали! Вот я уже, считай, почти целиком в лучший мир перебрался, знаешь, как там удобственно — как в лучшей гостинице! И тепло, и стильно, и так весь вязнешь в этом сервисе, словно пчелка в сиропе! А ты вдруг: живой-неживой?! Да хоть и не живой? Вот ведь какого неспокойного завезли! Зря я тебе и ответил поначалу, вдруг бы ты без моих слов скорее преставился?

— Скажите мне, Карп, простите, Зеркальный, а где мы вообще-то находимся? — Игорь решил вдоволь насладиться своей вынужденной зависимостью от обладателя хрипло- певучего голоска и вопрошать это ничтожество, пока обстоятельства не изменятся в его пользу. — Я вот лежу, ничего не вижу в этой темени и, мало того, пошевелиться не могу! Мы что, на каком-нибудь складе? Я надеюсь, случаем, не в морозильной камере? Больно уж здесь, мягко сказать, прохладно.

— Ну ты, земляк, совсем неученый: где ж околеванцы могут быть прописаны, как не по месту назначения?! — замолчал, выжидая, человек, вмонтированный столь неожиданно для Кумирова в его значительную судьбу. — Другой бы и думать не удосужился, а ты все свою репу отмороженную напрягаешь!

— Так не хотите же вы сказать, что мы… — Кандидат в губернаторы, кажется, уже догадался, где он очутился, но ему стало вдруг слишком страшно произнести это короткое, безысходное слово.

— В морге ты, бестолочь! — с напускной ворчливостью, а по тону так же игриво проворковал назвавшийся Карпом. — Отсюдова и вонизм такой происходит. Тебя, поди, как и меня, сюда как самого перспективного в жмурики завезли, а ты вот до сих пор все ерепенишься да почему-то усопнуть не стремишься!

— Я — в морге?! — своеобразным эхом отозвался Кумиров и с новым напряжением попытался понять, что же с ним произошло. — Живой и — в морге?!

— В морге, в морге! И живой, как Ленин: живее всех живых! Здесь все такие: никого ты ничем не удивишь, ни огнестрельным ранением, ни резаным, ни чумой, ни холерой, — все равны, как в бане! — действительно по-детски засмеялся Карп. — И вот заметь, что здесь специфично: все такие тихие-спокойные, один ты залупаешься, прямо как в Государственной думе!

— А почему я не могу пошевелиться? — Игорь отдавал себе отчет, что все еще туго соображает; может быть, его отравили, а он все-таки выжил? А кто же? — Ты мне скажешь?

— А потому, наверное… Да что я тебе, доктор, что ли?! — Голос нервно сорвался, человек закашлялся и после паузы смягчился. — Тебе, может, потому не шелохнуться, что у тебя только язык один живой и остался, а остальное уже сдохло, — в этой больничке и такие варианты случаются. Один начальник тут вообще три дня живой маялся! Так и то нашли его охраннички, и в тот же день здесь весь персонал поменяли: короче, в лесок недалекий отвезли и, сам понимаешь…

— Да нет, Карп, я свое тело вроде бы ощущаю: и холодно здесь, и воняет. Ну да, сколько они тут лежат? Господи, так это ж они меня трупами завалили! — Только тут Кумиров с возможной ясностью понял, что придавивший его груз состоит из тел, некоторые из которых, подобно его собственному, еще не покинула жизнь.

— Вот долбень! — Поликарп засмеялся, но тотчас перешел на хрип и, кашляя, молвил: — До-га-дал-ся!

— Ты что, смеешься? — Игорь не оставлял надежды самостоятельно выбраться из-под смердящего спуда и предпринимал одну попытку за другой, но все оказывалось тщетно. — Было бы что смешное, а это ведь наша с тобой жизнь!

— А ты, мужик, чего рассопливился? — Очевидно, со слезами на глазах возник Поликарп. — Ты, видать, заказной, вот они тебя и запрессовали, чтобы в каком не предсказанном случае не выкарабкался да им потом горя не причинил.

— Как это понимать — заказной? — Кумиров вспомнил историю про двух лягушек, очутившихся в крынке со сметаной, и подумал, героями какой сказки могут стать они — двое мужчин, заживо брошенные в морг. — Это из какой оперы?

— А так и понимать, что ты кого-то слишком сердечно приветил: то ли денег дал в рост, то ли бабу увел, — да ты про то, наверное, сам лучше меня помнить должен. Ну вот, кто-то тебе за все твои старания приговор-то и вынес, таким макаром ты тут и оказался. — По звуку, Поликарпа одолевал еще и насморк. Он по-детски пошмыгал носом и продолжал: — А отсюда дороги назад уже не случается. Вот я и смеюсь, что к тебе определенную жалость питаю.

— Ладно, допустим, я готов согласиться, что меня действительно кто-то подставил. — Игорь предположил, в каком морге он мог очутится. Впрочем, что ему даст его знание? Узнать бы, кто его сюда привез, — вот это будет уже куда ценнее! — А ты, Карп, кто такой? За что пострадал?

— А я, мил человек, и от ментов побегал, и в тюряге помаялся, всяко бывало! А как из-под стражи вышел, в расклад попал и цельный год бомжом прожил, здоровьишко потерял, бывал бит и ментами, и гопотой, и «новые русские» в меня из арбалета пуляли. Ага! А тут меня какая-то дрянь скрутила, да так, что не убежать, не скрыться, а ментам как раз особо строгий указ поступил: в срочном порядке от бомжей город почистить — выборы на носу, а наш брат бомж городской пейзаж больно сильно омрачает. Вот меня сюда в злой лихоманке и законопатили. А здесь братва свой план по трупам выполняет. У них главный показатель — парабола смертности. То бишь чем кучнее наш брат покойник, тем лучше. А если кто к вечеру до кондиции не созрел, они сюда в принудительном порядке затаскивают и бросают: глядишь, к утру Богу душу и отдашь!

— Знаешь, Карп, я готов тебе поверить, хотя про такие вещи еще не слышал. Мне говорили, что вашего брата бомжа в лес вывозят, а такие методы, да… — Кумиров подумал, не сделать ли ему одну из своих последних ставок на это отработанное существо. — Слушай, Карп, а ты еще двигаться можешь? Так, чтобы на ноги подняться или хотя бы переползти?

— Кое-какие силенки покудова имеются. А тебе-то зачем? — без особой активности отозвался мытарь. — Тебя самого-то, кстати, как кличут?

— Патрис. — Игорь подкашлянул. — Патрис Лумумбович…

— А-а-а, это что за имя такое, ты чего — мулат какой или индостанец? Вроде как без акцента изъясняешься? — В голосе возможного спасителя кандидата в губернаторы мелькнул намек на любопытство.

— Да нет, Карп, у меня отец был в свое время пламенный интернационалист, вот и нарек меня в честь одного по-своему знаменитого человека. — Кумиров подумал, что для него сейчас главное нормально дышать, вопреки отвратительной вони, пропитавшей его органы обоняния и вкуса и, наверное, до конца его дней (желательно все-таки не столь скорого!) вмонтированной в его память. — Раньше так модно было называть. Еще, если помнишь, инициалы вождей по-всякому сокращали, а из них имена составляли?

— Ну да. У нас вот кладовщица была на заводе. Ну еще тогда, когда заводы работали, а работягам деньги платили, — при советской власти, так ее не то что тебя, ее Компартией звали. Во какое ей имечко предки задвинули, почище любой блатной кликухи! — Невидимый человек засмеялся.

— Слушай, Карп, так ты до меня доползти-то сможешь, а то мне одному из этого плена не освободиться? — как бы невзначай бросил в смердящую темноту Игорь Семенович. — Тут, может быть, и труда особого не надо, просто я в таком неудачном положении оказался.

— Да я-то, Патрик, более или менее сохранился: думаю, еще пожил бы, если бы эти коновалы меня здесь не заточили. Я вообще-то бухарь по жизни. Ну и спиртом-то всю лишнюю влагу из себя и выгнал. Человек-то, сам знаешь, на девяносто процентов из воды сделан. Ну вот я, как говорится, и стал наподобие мумии, а ей что сделается, они вон — что в пирамиде, что в музее по тыще лет пылятся! — Голос рассказчика обрел привычную для него сказительную приподнятость. — Я раньше как свой день начинал: иду в ларек, беру «льдинку»…

— А что это такое — «льдинка»? — решил приласкать бомжа своим участливым любопытством Кумиров.

— А это дрянь такая химическая, окна мыть. Но она на спирту, флакон засосешь, вроде как снова человек, — с готовностью сообщил Поликарп. — Сейчас я к тебе доберусь! Ты только говори или вой, то есть голосовую ориентировку мне давай, чтобы я тебя мог нащупать, а то тут, понимаешь, черно, как у негра в жопе!

Игорь пришел в себя, когда его уже почти ничего не стесняло, оказывается, его полумертвый союзник сумел-таки освободить его от смердящего бремени и сейчас настороженно повернул свою обмотанную грязными бинтами голову в сторону возвращающегося в реальность Кумирова. В помещении уже было светло: источником света являлась тусклая лампочка, гнездившаяся над закрытой дверью.

Игорь отметил, что у Поликарпа когда-то было красивое лицо: светло-карие, прозрачные глаза, белки у которых стали из-за явного хронического гепатита желтыми под стать зрачкам; достаточно строгие черты лица, которые были безнадежно феминизированы хроническим алкоголизмом. Все лицо мужчины оказалось в шрамах. Особенно бросался в глаза рельефный шрам, разделивший нос по вертикали, словно по нему стекало молоко или белая краска. Лицо спасителя Кумирова имело сине-фиолетовый цвет, словно он натянул на него темный капроновый чулок.

— Что у тебя лицо такого цвета, будто ты неделю назад утонул? — Игорь приободрился и начал самостоятельно, но пока довольно неуклюже переползать к входным дверям, где виднелось свободное место.

— А это, знаете, болесь такая, оно еще по большей части с кровью связано. У нас, говорят, у простых людей никак не лечат, а если богатый — только за большущие деньжища. — Словно в подтверждение сказанного, Поликарп коснулся темно-коричневыми пальцами своего лица цвета баклажана. Остальное тело, кроме, пожалуй, такой же, как кисти рук, словно закопченной шеи, имело бело-розовый цвет. — Да по мне-то что, Патрис Лумумбович, я и таким Фантомасом поживу, — долго ли еще осталось? Мне ж не в кино со своей рожей сниматься!

— Слушай, дед, а тебе, если не секрет, сколько годочков? — Кумиров прикинул, что этот алкаш уже наверняка на пенсии, следовательно, ему уже за шестьдесят или, по меньшей мере, очень близко к тому. — Бабенок-то еще беспокоишь?

— Сколько годочков-то, внучек? — Поликарп прищурился. — А на тридцать три не согласишься?

— Да брось ты трепаться! — Игорь даже удивился искренности собственного изумления. — Я еще готов поверить в то, что ты успел так поседеть от своей собачьей жизни, а вот чтобы так сморщиться — это уж ты чего-то лихо переборщил! Тебя в концлагере, случаем, не содержали?

Да ты, мил человек, и судьбы-то моей не знаешь! Я, Патрик, считай, всю жизнь по больницам да по тюрьмам маюсь. Когда, думаю, вся эта грустная история закончится, а начнется что-нибудь другое, повеселее, ну хоть для какого-то ассортимента, а то ведь все одно и то же! — устало ухмыльнулся Поликарп. — И таких, веришь, чудес за свою жизнь насмотрелся, просто садись и пиши. Да вот я, мил человек, писать-то не склонен, пусть кто другой по этой части потрудится, а я так, ну как сказитель, что ли?

— Сказочник, — поправил Кумиров, вновь чувствуя слабость и полузабытье.

Он заметил возле дверей пустую каталку и направился в ее сторону.

— Ну хоть и сказочник, — тотчас согласился Поликарп, двигаясь следом за крупным толстым мужчиной. — И вот, веришь ты, самая-то невидаль мне в больницах и представлялась. Попал я как-то в военную академию. И то чисто по случайности. Доставили по «скорой» с ножевым ранением. Лежу поправляюсь, врачи говорят, выписка не за горами. А я такой любопытный, что ли: все меня тянет куда-то заглянуть. И тут стою курю на коридоре. Так это втихомолочку, чтобы никто из персонала не застукал. Вижу, деваха симпатичная, да и не наша вроде, тоже в белом халате на второй этаж покоцала. Я — шмыг за ней! А что, может, и познакомлюсь: я только с виду такой старый, а лет-то мне сам знаешь сколько! Да ладно! А дверцу-то она не заперла, — ну точно, новая. Свои-то как выдрессированные, все с ключиками, на всех шкафах и ящичках замочки: то-то было в советское время! Ну ладно, почапал я по коридору, что мне за дверью-то открылся. Глядь, еще дверь и тоже не задраена. Я туда! А как вошел, так сразу и не понял, чего я тут себе такое и высмотрел. Прости господи! Кто лежит, кто сидит, кто вроде как и перемещается, а сами-то! Ну сразу-то, говорю тебе, не очень-то во всем этом чудо-стаде и разберешься. А как присмотришься! У одного нос к груди прирос, у другого рука лишняя от живота растет, а третий, он заодно и четвертый, потому что двое: срослись боками, как картошины. Я поздоровался. Они отвечают. А сами-то, заметь, ноль внимания, то есть будто бы я такой же, считай, интересный. Я подробней осмотрелся, думаю, у окна вроде нормальный стоит: на своих двоих, понимаешь, в руках сигаретка тлеет. Оборачивается. Мама родная! Волчья пасть! Мне улыбается, чего-то щелкает, — ну ни бельмеса не понимаю! А тут еще из другой двери заходят: один с копытами, другой — с ластами заместо рук. А за ними и двое санитаров, как положено. Ну там ребят-то на такую должность брали в те годы, будь здоров — не кашляй, все шкафы под два метра. Они меня опознали как чужака — цоп под локотки и за дверь, там по шее дали и — на отделение. Так я, Патрик ты мой дорогой, после того «диснейленда» несколько ночей натурально глаз не сомкнул и все кошмарами мучался. Сна нет, глаза как автогеном пилит, а только задремлю, ко мне вся эта кунсткамера возвращается, ну и сна как не бывало, — кричу и подпрыгиваю!

Двое голых мужчин сидели на оставленной в морге пустой каталке. Поликарп с усилием сполз с нее на пол, подошел к трупу, завернутому в клеенку, и, перекрестившись, стал вытаскивать клеенку из-под раскидавшего при первых же движениях свои конечности тела.

— Без одежонки-то совсем уж стыдно! — виновато улыбнулся бомж, обматывая клеенку вокруг своих развернутых, как у женщины, бедер. Таким образом одевшись, Поликарп вновь забрался на каталку и повернул ко все еще расслабленному Игорю свое фиолетовое лицо. — Машиной меня, родное сердце, шесть раз сбивало. Сколько раз резали, мне сейчас уже и не вспомнить! Вот первый раз в двадцать лет произошло. Шел я по Сенной площади. Вижу — двое. Приблизились. Один спрашивает закурить. Говорю — нет. Я вообще долго не пил и не курил, потом уже как-то жизнь не сложилась, и я переменился. Ну так он тогда денег требует. Спрашиваю: более-то ничего не захочешь? Он мне — тресь по роже! Ну я ему навернул, — отлетел, паршивец! Тут второй меня в спину вроде как толкнул. И оба деру. Я иду. А около Зодчего Росси чувствую — рубашка к спине липнет. Я рукой потрогал — мокро. На ладонь глянул — кровь. Тут сразу захожу в первый попавшийся подъезд. Звоню. Причем звоню как обычно милиция — безостановочно. Так мне еще открывать не хотят. Я говорю, у вас телефон если установлен, так вы мне сразу «скорую» закажите. Наконец открыл мужик. Посмотрел на меня, говорит, проходи. Убрал все со стола, клеенку снял, положил на кушетку, говорит, ложись, сейчас вызову. Приехали скоро. Слава богу, обошлось. А в другой раз сижу в пивном заведении. Я, когда деньги были, иной раз туда любил заглянуть. Посидишь так культурно, о том о сем потолкуешь: о политике — я раньше каждый день западное радио слушал, — о шахматах, тоже раньше играл. — Поликарп говорил о себе в прошедшем времени, словно о другом человеке и о другой жизни. — А тут вот заказал в первый кон шесть кружек, потом повторил — ну как обычно. Вдруг забегает мужик. Как появился, сразу ко мне. Слушай, говорит, у тебя точно такое же брюхо, как у той бабы, которую я сейчас зарезал. Я его спрашиваю: ну и что? А сам-то рассуждаю, что живот-то у меня естественным образом от выпитой жидкости образовался. Он глазами похлопал и шепчет мне в лицо: а ничего! А сам нож достает и мне его в живот на весь калибр засаживает. У меня в глазах блошки запрыгали. Сел он, я говорю: выпьем? Давай, говорит. А у меня с собой на всякий случай еще пол-литра была, так я ее потихоньку с пивом и высасывал. Водка-то, знаешь, в синтезе с пивом очень неплохо по голове ударяет. Выпили мы все, что имелось. Пива вроде и неохота больше. Я говорю, пойдем еще добавим, только ты нож-то вынь, что ли? Он потянул, а я чувствую — слишком уж туго идет. Говорю: ну, ладно, господь с ним, потом как-нибудь извлечем, а сейчас я свой пиджак через руку перекину и у брюха держать буду, авось не заметят. Взяли мы в «четырнадцатом» гастрономе «Экстры» (у меня кое-какая таньга оставалась, да и товарищ мой новый добавил), пришли ко мне. Выпили. Он сломался. Заснул. Я чувствую, нехорошо мне становится. Взял паспорт, пошел в травматологический пункт.

— Слушай, спаситель, ты мне еще разок напомни, как ты на квартиру-то попал? — Игорь устало посмотрел на собеседника и подумал, что если когда-нибудь выбираться отсюда, то уже в достаточно скором времени, ибо он, наверное, ничуть не застрахован от того, чтобы действительно остаться здесь навсегда, — что-то ему никуда не хочется уходить и продолжает неодолимо клонить ко сну, который, как знать, может стать для него вечным.

— Ну как тебе, мил человек, все по-грамотному изложить, чтобы перед тобой, как говорится, общая картина возникла? — Поликарп услужливо выставил вперед руки, будто собирался объяснить все своему новому знакомцу «на пальцах». — Я-то, дело прошлое, вот тебе крест святой, верил, что все без сучка и задоринки проскочит. Люди-то солидные. Слышь, этот самый главный-то, который расписку подмахивал, начальник-то ихний, которого позже, как в аду, заживо со всей семьей поджарили, Самонравов, он-то уж больно серьезное доверие внушал: мужик модный, осанистый. А вот, понимаешь ты, на деле-то какая ерунда приключилась, и такая, что не я один, да и не я вовсе — у меня-то, по правде, в тот кон никакой жилплощади не имелось, — а целая семья на квартиру попала…

Дальнейшие слова говорливого собеседника обратились в какие-то смутные, не прорисованные детали, когда-то особо важные для Кумирова, но теперь не подлежащие восстановлению, потому что… Он захрапел и осел на вздрогнувшей от его движения каталке…

— Погоди-ка, Патрик, а ты, случаем, не родственник какой дальний нашему кандидату в губернаторы? — Поликарп с ехидцей посмотрел на Игоря, которому его пунктирное сознание стало напоминать фильм, из которого удалена реклама, но вполне заметны обозначавшие ее грядущее появление паузы. — То-то я еще помню по корабельному заводу, там мне еще тогда Тонька этого человека в пример ставила: сорока лет, говорит, мужик не достиг, а уже такими деньжищами ворочает! Эх, ё-мое, что-то здесь анчоусом потянуло!

Спаситель Кумирова смотрел на него уже с явным испугом, спрыгнул с каталки и начал пятиться, поворачиваясь и приближаясь к дверям. Ноги Игоря еще не восстановились после долгого онемения, и сейчас их сковало судорогой. Ему было больно и щекотно. Он помнил такие ситуации, когда отсидишь или отлежишь конечность и потом, расправив ее, вынужденно ждешь восстановления обмена крови, иначе просто невозможно шевельнуть исходящим мелкими мурашками членом.

Кумиров понимал, что для него станет очень опасным бегство из покойницкой этого полумертвого бомжа, на свою беду опознавшего в голом бородатом мужчине известного всей стране бизнесмена. Подчинив свое лицо вынужденной гримасе, Кумиров, еле переставляя ноги, карикатурно двинулся вслед за Поликарпом, входя в роль некоего зловещего клоуна.

— А на кого я еще похож, крыса? Больше ничего не припомнишь? — Игорь ударил бомжа в предъявленный забинтованный затылок, когда тот уже распахнул дверь и вываливался в коридор.

Поликарп по инерции сделал еще пару неуверенных шагов и начал падать. Кумиров уже находился рядом и бил руками и ногами по оседающему телу. Когда бомж окончательно рухнул, Игорь стал с силой наступать на него ногами, как наблюдал это в программах шоу рестлинга. Правда, в отличие от перекачанных ребят на ринге, Кумиров действительно старался лишить жизни свою жертву.

Поликарп кричал и укрывался тощими дряблыми руками. После нескольких болезненных ударов, от которых даже у самого Игоря заныли ноги, бомж сжался в комок, словно испуганный паук, и перестал кричать, издавая лишь непроизвольные стоны. Кумирову стало неудобно избивать лежащего: его стопы постоянно натыкались на что-то твердое, очевидно кости, и он резко опустился вниз, рассчитывая сесть на напряженное тело своим мясистым тазом.

Соприкоснувшись с Поликарпом, Игорь услышал хруст и крайне болезненный крик. Кумиров не удержался в положении сидя и, падая, выставил за спиной руки. Он успел подтянуть подбородок к груди, поэтому удар пришелся только на спину. Это не показалось ему очень болезненным, хотя, возможно, его чувства изменили в этой совершенно новой для Игоря ситуации свой режим и на самом деле он что-нибудь ушиб или даже отбил. По большому счету, это оказывалось для него сейчас не столь важным. Кумиров попытался подняться, но это было не очень удобно, потому что его ягодицы и ноги остались на теле бомжа. Кумиров отполз к стене, освобождая из-под себя плачущего Поликарпа. Здесь он, опираясь руками о кафельный пол, встал на четвереньки и глубоко вздохнул.

— Я ж тебе жизнь спас, ехидна! — сдавленным голосом с явным усилием в каждом слоге процедил бомж, продолжая лежать на спине со скрещенными на груди, очевидно, сломанными руками. — Убивать будешь?

— Ничего, ничего, — успокаивающим голосом произнес Игорь и навис над тяжело дышащим Поликарпом. — Все там будем!

— Будь ты проклят! — выдохнул Поликарп прямо в лицо Кумирову, даже не пытаясь или не имея сил сопротивляться. — Дьявол!

Игорь успел заметить, что из беззубого рта бомжа совершенно не воняет, а пахнет словно парным молоком. «Как у ребенка», — мелькнуло в голове Кумирова. Он занес правую руку и ударил лежащего кулаком, словно молотом, по лицу, потом ударил левой, и так, чередуя руки, разбивал истекающее кровью лицо.