Глава 36. Начало войны
— Я тупею! Я тупею от этой работы, от этих людей, от этой жизни! Ты не представляешь, как в детстве, да что там в детстве — еще два года назад я так остро и незабываемо воспринимал краски и звуки окружающего мира, его запахи, его фантастические посулы… С каким трепетом, восторгом всматривался я в лица людей, — они сошли ко мне со страниц Гоголя и Достоевского! Я часами блуждал по городу и хмелел от своего соглядатайства за чужой жизнью! Торговцы и нищие, депутаты и проститутки, менты и наркоманы, — я знал про них все, я распоряжался их судьбами, я был автор! Я знал, что их жизнь начинается только тогда, когда я обращаю на них свое внимание, и замирают они в тех же позах — кто с пирожком, кто с истекающей дымом сигаретой — в тот миг, когда я почему-либо начинаю терять к ним свой колдовской интерес. — Геродот затянулся, плавно изъял сигарету из резко очерченного рта и, скосив к носу серо-голубые глаза, посмотрел на призывно мерцающий огонек. — Встретив очередной колоритный персонаж, я еле сдерживался от обморока, так захватывало дух, так билось сердце, так плавился мозг! Я отчетливо понимал, что никто вокруг меня не видит и не слышит того, что вижу и слышу я, что никому вокруг, увы, не дано моего зрения, моей памяти на мельчайшие, неуловимые для простого смертного детали, моего умения воспроизводить жизнь посредством пера и бумаги. Тогда я помнил все, и меня даже нисколько не удивляло, что на моем «жестком диске» можно уместить столько информации, включая рисунок паркета, которым я любовался в двухлетнем возрасте, и росу, которая искрилась на солнце перед зачарованными глазами пятилетнего дачника, и девичий взгляд, брошенный из вечности в вечность, который блеснул в толпе перед восьмилетним прохожим.
— Слушай, а почему ты пишешь? Ну как это у тебя вообще получается? — Еремей раскрыл ладонь левой руки, а правой с нарастающей силой опускал на нее резиновую дубинку. — Я вот тоже иногда пытаюсь что-нибудь сочинить или просто записать то, что было, ну то, что на меня подействовало. Пока ходишь, думаешь, кажется, забойные мысли сейчас весь кумпол разорвут. А как сядешь, бумагу перед клювом расстелешь, автомат возьмешь, — а слов-то и нет! В голове — тормоз! Натуральная босота! Если не секрет, скажи, откуда у тебя слова берутся?
Знаешь, я сам часто об этом думаю, почему одни могут писать, а другие — нет. Мне уже жаловались люди на то, что у них слова не рифмуются или проза не идет, — а для меня это даже странно! Я ведь все время что-то про себя пишу: у меня внутри целое бюро работает! А пишут, по-моему, знаешь из-за чего? По очень простой причине: человека не устраивает тот мир, в котором он оказался! Вот и создает этот в чем-то, как правило, ущербный человек свою модель мироздания, придумывает ситуации, распоряжается людскими судьбами. — Сидеромов еще раз насладился своей коричневой сигаретой и бросил ее в направлении железобетонной уличной урны, волею судьбы продолжающей свою службу в сторожевой заводской будке. — А потом-то, глянь: исторические фигуры с годами замыливаются, а какие-то Гулливеры да Буратино становятся с каждым веком все более живыми, осязаемыми персонажами! Да и исторические личности становятся нам известны благодаря кому? Тому же литератору, который взял да и запечатлел нам того или иного короля или людоеда. Конечно, в этих случаях не стоит уповать на объективность именитых или безвестных авторов, — что-то можно принять на веру, а с чем-то, конечно, можно и не согласиться. Я убежден, что писать беспристрастно невозможно! И потом, это же в любом случае образы! Что-то про них обязательно будет недосказано, а что-то явно преувеличено. Согласен?
— Согласен. Хорошо, а как люди пишут за каких-то животных? Ты что, тоже можешь написать рассказ от лица этой табуретки? — Уздечкин увеличил свое оружие усмирения до максимальной длины и стал окончанием дубинки тереть себе спину. — После вчерашнего зудит… А как мужики за баб пишут? Ощущения-то разные?! Или взрослый за ребенка: ты что, все о себе помнишь?
— Да, я помню все, но, между прочим, несколько выборочно. Какие были крылышки у стрекозы, которую я в четыре года поймал, помню, а что ел три дня назад на завтрак — нет. Мне кажется, человеческая память сама отбирает то, что для человека наиболее важно. Математику — одно. Скрипачу — другое. В зависимости от настройки. Вообще я себя помню с одного года. Почему я в этом так уверен? Потому что бабушка мне говорила, что именно в этом возрасте меня за щеку укусил соседский спаниель. Видишь шрам под глазом? — Геродот прижал большим пальцем левой руки округлость своей выдающейся скулы, а указательным — висок и растянул свою смуглую кожу, очевидно считая, что его шрам станет так более удобным для обозрения. — Ну вот, а я прекрасно помню, как меня в больнице кололи в живот. Кто и что говорил, как окружавшие меня люди выглядели, не помню, а вот как кололи — помню. И еще помню, как я сидел на полу, а может быть, на маленьком детском стульчике, а вокруг меня сновали люди в белых халатах. Как парусники вокруг пловца.
— Ну хорошо, а как люди этому учатся? Что, есть такие специальные курсы или институт? — Уздечкин уменьшил дубинку и повесил ее за пояс. — Ну вот боксу могут научить, стрельбе, а этому как?
— Да есть, конечно. Вон, в Москве Литературный институт работает, который еще Максим Горький основал. В наш универ можно на журналистику или филфак поступить. Но главное-то не в этом. Есть такая формула: писать не учат! — Сидеромов встал с засаленной табуретки, оправил камуфляж и скосился на свое сомнительное отражение в увешанном паутиной треснутом оконном стекле. — Если тебе есть чем поделиться с другими людьми, ты сядешь и будешь писать, а если нет — все псевдотворческие потуги, я думаю, тщетны.
— Слушай, а если ты все время разный, ну как ты сам выражаешься: сегодня — чайник, завтра — пенсионер, позже — вампир, — вольтануться-то нельзя? — Еремей тоже окинул взглядом крепкую, но не такую могучую, как у него самого, фигуру друга и посмотрел на свои опухшие после ночной битвы кулаки. — Ты сам себя по концовке не боишься потерять?
— Чем больше я пишу, то есть чем глубже погружаюсь в мир чужих судеб, тем яснее чувствую, что у меня нет своего собственного лица, нет желаний, нет убеждений. Сейчас я понимаю, что это началось у меня в детстве: я постоянно закрывал свое лицо чьей-то маской и играл чью-то, но не свою роль. Я подражал тем людям, животным, даже предметам, которые производили на меня ощутимое впечатление, я копировал их речь, манеры. Иногда мне даже казалось, что у меня проявляется внешнее сходство с каким-то негодным старикашкой-педофилом или сожженным молнией деревом, с вывихнутыми ветром разлапистыми ветвями. Ты мне можешь и не поверить, но я уверен, бывали случаи, когда меня вполне могли спутать с одним из моих оригиналов. — Сидеромов лукаво глянул на собеседника и улыбнулся. — А безумие меня не пугает. На людей посмотришь, так среди них нормальный человек — чрезвычайно редкий случай. Я ведь работаю не ради того, чтобы добиться каких-то почестей или поразить мир, — нет, мне действительно бывает необходимо поделиться с кем-то версией того или иного созревшего во мне героя или сюжета.
— У нас с тобой сегодня такая задушевка пошла, что я решил с тобой одной темой поделиться. О своей первой любви. Давай я тебе про нее расскажу, а ты напишешь. Ну если не сейчас напишешь, значит, потом. Я в армии эту историю полгода рассказывал. Такое бывает раз в жизни. Теперь я знаю, что сильнее этого чувства в своей жизни ничего уже не испытаю. У нас в школе была одна девчонка. Катя Драч. Тощая, длинная — жердина. В День армии в школе был вечер. На него Катька пришла вдвоем с девчонкой. От вида этой новенькой все наши просто обалдели. Знаешь, я не могу тебе сказать, что в ней такого, потому что тут надо учитывать не только внешность, но и характер, все ее поведение. Кстати, вы с ней по характеру чем-то похожи: для нее также не существует тех ценностей, которые есть для всех, ну деньги там, тряпки, а сама она как не от мира сего. Ее зовут Дарья. Все ребята в нее сразу влюбились. Все приглашали ее на танец, и с каждым она танцевала. Одета она была по последней моде, а я как пошел в школу, так и на вечер явился: джинсы старые, с дырами, ботинки в грязи. Я ее тоже пригласил. Держалась она со всеми во время танца одинаково: одна рука на талии, другая — на плече, и никаких прижиманий, ничего такого. — Уздечкин замолчал, словно к чему-то прислушиваясь или давая возможность что-либо сказать своему поверенному в сердечных делах. Геродот молчал, склонив голову на согнутую и поставленную на стол руку. Еремей вздохнул и продолжил: — После вечера я пошел ее провожать, потом мы с ней гуляли, но она единственная девчонка, с которой у меня ничего не было. К тому же я так ее до конца и не понял. Перед тем как уйти в армию, я виделся с Дашей. На работе получил деньги. Тысячи полторы. Зарядил такси. Водила — какой-то бывший инженер. Я объяснил ему, что мне надо. Заехали за Дашей. Вначале поехали кататься по городу. Я вышел около магазина, взял бутылку шампанского, конфет шоколадных и блок сигарет. Поехали за город. Я попросил шефа зарулить куда-нибудь, где можно хорошо посидеть на природе с девчонкой. Заехали в лес. Потом поехали мимо поля. Опять лес. Озеро. Водила спросил, заехать ли за нами вечерком? Я сказал — не надо. Мы походили вокруг озера. Потом сели. Выпили шампанского. Покурили. Она вдруг сказала, чтобы я ушел и погулял по лесу. Она хотела остаться одна. Я поболтался какое-то время. Вернулся. Она лежала на траве с закрытыми глазами. Я сказал что-то. Она не ответила.
Я сел рядом. Закурил. Теперь я думаю, что это был как раз тот момент, когда между нами могло что-то произойти. Зря я им, конечно, не воспользовался. Через какое-то время она поднялась, сказала, что теперь ей хочется уехать. Мы дошли до шоссе. Я взял такси. Когда ехали, она сказала, что я ее в армии непременно забуду, вернусь и даже не зайду. Я спросил, будет ли она писать мне? Сказала — не знает. Потом вдруг велела мне закрыть глаза и протянуть руку, а потом зажать то, что она мне даст, и не смотреть, пока мы не расстанемся. Когда подъехали к ее дому, я почувствовал, что сейчас все закончится, что это было самое лучшее в наших отношениях и дальше уже ничего подобного не будет. Выходя из машины, она попросила меня не провожать ее. Я вылез и сел на капот. Она дошла до парадной, повернулась вдруг и закричала, чтобы я уходил. А я, точно пьяный, заорал, что не уйду никогда, а буду стоять тут, пока она не согласится выйти за меня замуж. Я отпустил машину и побежал к ней. Она не ушла и вообще не двигалась с места, словно ее что-то не пускало. «Я же тебе сказала: уходи! — повторила она мне, когда я подошел. — Уходи, пожалуйста. Я тебя прошу. Ты же видишь, что я ничего не могу с собой сделать!» И заплакала. А кругом — люди. Представляешь, какое зрелище! «Ну, раз ты просишь, я уйду», — сказал я, повернулся и пошел. И ты знаешь, ни разу не обернулся. Я решил, что не оглянусь, если она меня не позовет, а она не окликнула. Я решил, что пойду в ресторан и напьюсь до смерти. Взял машину и только тут обратил внимание на то, что в моей руке что-то зажато. Я разогнул кисть — на ладони лежал флакончик духов. И ты знаешь, только тут я все понял. На нем было написано: «Первый поцелуй». Ни в какой ресторан я после этого не поехал, а вылез на Стрелке и до утра прошлялся по городу, а на следующий день мне нужно было в военкомат, и я только успел заехать домой переодеться и проститься с матерью. Из армии я ей написал восемьдесят два письма. Ты знаешь, я даже не ждал ответа, а просто посылал подряд или через день письма. Почти в каждом были стихи. Некоторые письма были целиком сложены из стихотворений. Не стану тебе их сейчас все читать, они мне теперь самому смешны, но в них содержалось как раз то, что составляло тогда мою жизнь, а главное, мое отношение к Дашке. От нее я получил только одно письмо, в котором она желала мне благополучного возвращения домой и писала о том, что мы вполне могли быть отличными друзьями. И так несколько раз на листе — друзьями.
— Я человек язвительный. У литераторов вообще, я тебе скажу, нет ничего святого. А знаешь почему? В немалой степени потому, что вас, читателей, очень трудно расшевелить, заставить страдать и искренне плакать. Вот нам и приходится спекулировать самыми святыми вещами, нагнетать человеческие страсти до немыслимых размеров, сочинять образцы коварства и благородства, фальсифицировать жизнеописания грешников и святых. Я думаю, ты на меня не обидишься, если я тебе прочитаю одно из своих, как я выражаюсь, ранних стихотворений. Я, конечно, тоже был влюблен. И не один раз. И вот после очередного разочарования я написал такую штуку. — Геродот потер виски, поднял руки над головой, словно пытаясь расслышать в многоголосии рифм именно те, которые ему сейчас требуются, и начал:
Пустота похолодела,
Напряглась до черноты,
Распрямилась до предела
И спросила: «Это — ты?!»
Ты был весел до вопроса,
Ты шалил с самим собой.
Твой мирок, как ты курносый,
Жил беспечною судьбой.
Пустота заговорила
И руками обвилась:
Из нее, как из горнила,
Струйка пламени взвилась.
Запалила край одежды,
Ты почуял, что горишь.
Вспомнил где-то, что-то, между…
И не понял, что творишь.
— Нормально. — В руках Уздечкина возникла пачка сигарет. Он крутил ее, мял и поглаживал, очевидно собираясь в итоге распаковать. — Ты еще не все дослушал. Когда я вернулся, включаю как-то телевизор: экран еще не засветился, а я уже слышу голос, и это ее голос! Представляешь? А потом и ее показывают, мою единственную любовь. И кто она, как ты думаешь? Лолита Руссо!
— Звезда голубого экрана! — Геродот в ответ только прикрыл глаза и помотал головой. После этого он тяжело вздохнул и с возможным пониманием посмотрел на друга. — Интересно, она сейчас одна или с кем-то?
— Мне почему-то это тоже интересно. — Еремей вдруг насторожился, вытянул мускулистую шею и указал в окно длинными, но загадочно изящными по сравнению с вызывающе грубым телосложением пальцами. — Позырь, что это за бивень к нам мчится?
— По-моему, это Марик. А с чего он вдруг врубил пятую передачу? — Геродот стал внимательно следить за перемещением Клептоняна. — Он смешно бегает: ножки маленькие, будто колеса у «Оки». Ты, если хочешь, возьми эту тетрадь. В ней мои рукописи. Почитай, когда настроение образуется. Потом свое мнение выскажешь. Обрати внимание на сценарии «Пушная ферма» и «Дом лесника». Я думаю, из них могут получиться неплохие сериалы. Уверен, народ такие вещи будет поглощать запоем!
— Спасибо. Будет время, обязательно полистаю. Сэнсэй мне тут галчил, что он через день по двадцать пять километров пробегает, а по выходным, на даче, — по пятьдесят. — Уздечкин закурил и протянул другу разверстую пачку. — А я думаю, что он мне уши трет, так же как со смертельными боями.
— Я пока еще от Марика о таких сновидениях не слышал. — Сидеромов вдохновенно затянулся и скосился на урну, которая за время их дежурства оказалась полностью забита упаковками от сигарет и полиэтиленовыми бутылками из-под напитков. Отработанной друзьями жвачкой были заклеены бесчисленные головы бойцов ВОХРа, образцово-показательно выполняющих на картонных плакатах всевозможные уставные действия.
Да якобы его ученики бодаются за балабаны в каком-то закрытом клубе, пока один из бойцов не выстречится, а то и дуба, в натуре, не врежет. — Еремей сжал веки, явно борясь со сном. — Сейчас бы телку клевую помять или заземлиться до утра, даже не знаю, что бы и выбрал?
— А-а-а… — протянул Геродот и вдруг заорал во весь голос: — Сэнсэй, рэй!
Дверь распахнулась, и на пороге предстал непривычно порозовевший Клептонян. Уздечкин воспрял от мгновенно окутавшего его сна и тотчас заулыбался, готовя для вошедшего традиционную шутку.
— Пацаны, там уже бойня началась! — Марк серьезно запыхался, и выпаленная им фраза получилась вдвойне неразборчивой. Впрочем, коллеги уже привыкли различать его быструю речь и, не теряя веселости, стали собираться. Клептонян тоже хранил свой, как он выражался, «анатомический» оскал. — Была команда соскочить со всех постов и обеспечить личную безопасность Засыпного и Сидеромова! Не тебя, Геродот, а твоего высокопоставленного папаши. Ты — следующий!
— Спасибо, что сказал! — с подчеркнутым безразличием буркнул Сидиров. — Непонятно только, кому он нужен?
— Наших-то уже всех положили? — с видимым участием спросил Еремей. — Гера, у нас пивца не завалялось?
— Естественно. А меня чуть не взяли в заложники. — Марк запрокинул могучую голову, которая, казалось, способна перевесить его миниатюрное тело, и, словно полоща горло, засмеялся, что походило на стук дятла в лесу. — А Старый не прибегал? Я все время видел впереди его спину, а потом она выпала из поля моего зрения.
— Муфики! Вы что, обалдели?! — Рашид ворвался в помещение и тотчас стал вращать глазами, словно пытаясь обнаружить здесь нечто для себя крайне необходимое. — Там уже волынами мафут, а вы тут байки травите.
Речь Мясигина из-за отсутствия по крайней мере половины зубов была еще менее доступна, чем у его предшественника, тем более что Рашид к тому же просвистывал буквы «ж», «з», «с», «ф», «ц», «ш» и, естественно, «щ». Это, кстати, было одним из излюбленных мотивов Еремея для инсценировок на тему Рашида.
— Старый, ты нас не понял. — Клептонян склонил голову набок, посмотрел вниз, словно изучая свои детские ботинки на очень высокой подошве, и направился к выходу. — Мы просто выходим на низкий старт.
Марк действительно покинул караульную избушку. Ребята перемигнулись и отправились следом. Клептонян уверенно засеменил вдоль ковша и стал маневрировать между судов, водруженных на стапелях. Вскоре Марк свернул к огромному темному пятну одного из цеховых зданий. Рашид сопел, но не оспаривал лидерства Сэнсэя. Геродот и Еремей пользовались моментом, когда оказывались вне зоны видимости своих напарников, и пародировали их быстрыми выразительными жестами. Вскоре охранники заметили стаю из десяти-двенадцати собак, которые с молчаливой решимостью двигались следом.
— Интересно, сии братья меньшие с нами или за нами? — Геродот сгримасничал, усугубив и без того заметную асимметрию лица. Он не рассчитывал на зрителя, а просто привык использовать выразительную мимику.
— Они схавают того, кто споткнется, — выдохнул Еремей и тотчас засмеялся возможному содержанию юмора в своих довольно случайных словах. — Держите баланс, мужики!
Пробежав вдоль цеха, группа устремилась вслед за своим вожаком в лабиринт, образованный разнокалиберными контейнерами, и вскоре вновь оказалась на берегу ковша, только с другой его стороны. Клептонян вдруг мгновенно замер, словно окаменел, рискуя быть сбитым остальной командой, не рассчитывавшей на такой маневр.
— Ты чего тормозишь, как обшабашенный?! — громко, но не злобно, а, как всегда, словно играючи закричал Еремей. — Хорошо с нами еще Тарана нет, а то бы он тебя точно с разбегу запрессовал!
— Пацаны! — Марк с самурайским бесстрастием боролся с одышкой и пытался сделать вид, что он сохраняет равновесие своего сэнсэйского духа вопреки непредсказуемой, нервозной обстановке. — Когда они нас увидят, вы должны делать вот такой жест, как будто хлопушку поправляете. — Клептонян прижал левую руку к кожаной куртке и провел ладонью по груди. — Или резко суйте руку за пазуху и сурово осматривайтесь, будто прикидываете, хватит ли у вас на всю орду свистулек.
— Чуфь это, Марик! — Рашид также испытывал сложности с дыханием, отирал лицо платком и прыскал над верхней губой из карманного дезодоранта. — Только ты руку в карман фунефь, тут они тебя и фамакфают!
— А почему вы решили, что они вооружены? — Геродот достал сигареты и предложил компании присоединиться. Рашид с готовностью принял угощение, а некурящий Клептонян отстранил миниатюрной рукой воображаемую отраву. — Мне кажется, все это какой-то блеф, а нас сюда прислали, чтобы капусту со здешнего начальства состричь.
— Наша контора всегда классически разводит, — поддержал друга Еремей. — С барыг снимут десять косарей зеленых, а нам смену по сто пятьдесят деревянных закроют!
— Господа, вы, наверное, во многом правы, но нам надо спешить. Мы уже у цели. Нас с нетерпением ждут. — Марк повернулся, очевидно по ошибке, в обратную сторону и резво потрусил по колее между ребристыми контейнерами. — Подтягивайтесь!
— Ё-мое! — гикнул Еремей и указал рукой с незабываемо огромной кистью в сторону законсервированного подо льдом водоема. — Да там мужички подледным ловом озабочены! Мы, бывало, с батяней тоже такое дело практиковали.
На свежем снегу, покрывшем лед, словно поролон фанеру, скопище темных контуров напоминало уютно рассевшихся медведей. Во всей композиции было невозможно уловить хоть какое-либо движение. Все выглядело незыблемо, как на чьей-то весьма убедительной картине.
— Ну и фто ты фтоифь?! — Рашид подошел ближе всех к береговому откосу и надменно всматривался в неразличимые при этих условиях для его ущербных глаз пятна. — Давай дуй к ним! А наф потом на уху приглафифь!
— Внимайте, мальчишки! Какой смысл охранять этот усопший гигант пятилеток, если на его территорию можно пробраться по льду? — Геродот с пониманием, как доктор больного, оценил остальных членов группы. — Это их местная дорога жизни.
— Я думаю, уважаемый коллега, — заранее начал запрокидывать назад голову для предстоящего смешка Марк, — весь этот лед — сплошная маскировка и провокация. А товарищи рыбаки — наши люди, причем проверенные в довольно-таки серьезных делах. А вообще-то, если вы не против, давайте все-таки поищем место боя.
Ребята вновь сорвались с места, еще попетляли и вторглись в заснеженный заводской парк с остатками стендов ветеранов и героев войны. На их пути полыхало пламя. Около него притулились на корточках несколько нищенски одетых фигур, которые что-то крутили над огнем. Над сидящими высилась болезненно полная женщина в форменном пальто бойца ВОХР. Пробегая мимо группы, охранники различили собачью тушу.
— Молодые, красивые, куревом, по случаю, не богаты? — От нищих отделилась женщина в шинели и шагнула в сторону бегущих. — Мясца не хотите? Куда вы так спешите?
— Мы — спортсмены: табак не курим, мяса не едим! — отозвался Сэнсэй. — Не обессудьте, мамаша!
— Тоня, ты чего там, мужиков для нас клеишь? — раздался от огня низкий, немного мультяшный голосок. — Слышь, Жанка, нам Ремнева сейчас хахалей подгонит!
— А ты их спроси, они нашего Митрофана Нетаковича не встречали? Чего-то он опять запропастился! — возмущенно разнесся высокий женский нервно-капризный голос. — Мы тут ему знатный ужин готовим, а он не по бабам ли пошел?
В ответ раздались мрачная брань и зловещий смех. Слышались еще какие-то фразы, но они были уже неразличимы из-за большого расстояния.
— Голошмыги-то до чего оборзели: на вечном огне себе мандруху готовят! — прокричал на ходу Уздечкин, когда разрушенный заводской мемориал остался позади охранников. — Говорят, в малых городах вообще ни одной собаки не осталось!
— Они бы и тебя софрали, глафом не моргнули! — выпалил Рашид и остановился. — Фэнфэй, куда ты наф фаманил? Мы фдефь с тобой никогда не были!
— Ни трубы, ни рации, ни сигнальной ракеты! — Геродот встал вместе со всеми около темной подворотни. — Да мы что, заблудились? Давайте залезем на какую-нибудь крышу и посмотрим, где здесь что находится. А то так можно до утра носиться!
Неожиданно густой мрак подворотни прорвал сочный серебристо-желтый свет. Раздались голоса. Охранники насторожились. Клептонян принял свою излюбленную низкую стойку, закатал кулаки, завел их под мышки и шумно задышал, настраиваясь на поединок.