Глава третья

Этим вечером Гэйб нарушил наше единственное правило.

Мне не приходится слишком раздумывать насчет ужина, ведь у нас нет ничего, кроме сушеных бобов, а меня уже тошнит от них, Я пеку яблочный пирог и чувствую себя из-за этого ужасно добродетельной. Финн раздражает меня тем, что проводит весь день во дворе, занимаясь починкой древней, давно сломанной бензопилы, которую, как он утверждает, кто-то ему отдал, но которую он, скорее всего, вытащил из чьего-то мусора просто потому, что у нее есть механизм. Я сержусь, мне не нравится быть одной в доме, от этого у меня возникает чувство, будто я должна заняться уборкой, а я этого не хочу. Я хлопаю дверцами и с грохотом задвигаю ящики буфета и шкафов, наводя порядок, громыхаю посудой над вечно переполненной раковиной — но Финн меня не слышит или делает вид, что не слышит. Наконец, перед тем как солнце окончательно исчезает за возвышенностью на западе, я распахиваю во всю ширь боковую дверь и стою в проеме, многозначительно глядя на Финна, ожидая, пока он посмотрит на меня и что-нибудь скажет. Он согнулся над деталями разобранной бензопилы, аккуратно разложенными на утоптанной земле нашего двора. На нем один из свитеров Гэйба, и, хотя свитер довольно старый, он все еще слишком велик Финну. Брат закатал рукава, превратив их нижние части в пухлые, безупречно ровные манжеты, а его темные волосы увязаны в перепачканный машинным маслом хвост. Он выглядит по-сиротски, и от этого я тоже сержусь.

— Ты собираешься пойти в дом и съесть пирог, пока он еще хоть немного теплый?

Я знаю, что мой голос звучит резковато, но мне плевать.

Финн отвечает, не поднимая взгляда:

— Через минутку.

Он имеет в виду совсем не минуту, и я прекрасно это понимаю.

— Тогда я весь его съем сама, — заявляю я.

Финн не откликается; он полностью погружен в тайну бензопилы. Думаю, именно в такие моменты я просто ненавижу братьев — они не в силах понять, что именно важно для меня, их интересуют только собственные дела.

Я уже готова сказать что-нибудь такое, о чем позже пожалею, но тут вижу Гэйба, который идет к нам в сумерках, ведя свой велосипед. Ни я, ни Финн не приветствуем его, когда он открывает калитку, заводит велосипед во двор и снова закрывает калитку. Финн — потому что слишком погружен в себя, а я — потому что злюсь на Финна.

Гэйб ставит велосипед в специальную стойку с задней стороны дома, а потом подходит к Финну и останавливается рядом с ним. Сняв шапку и сунув ее под мышку, он скрещивает руки на груди, без слов наблюдая за действиями брата. Я совсем не уверена в том, может ли Гэйб в рассеянном голубоватом вечернем свете рассмотреть, что там творится, однако Финн чуть отодвигается от пилы, чтобы Гэйбу было лучше видно. Наверное, тому сразу становится все понятно, поскольку, когда Финн поднимает голову и смотрит на нашего старшего брата, Гэйб чуть заметно кивает.

Их безмолвный диалог и зачаровывает, и бесит меня.

— Там яблочный пирог, — снова говорю я, — и он еще теплый.

Гэйб достает шапку из-под руки и поворачивается ко мне.

А на ужин что?

— Яблочный пирог, — откликается присевший на корточки Финн.

— И бензопила, — добавляю я. — Финн соорудил чудесную бензопилу, можно ею поужинать.

— Яблочный пирог — это отлично, — говорит Гэйб, но голос у него усталый. — Пак, не держи дверь открытой. Холодно на улице.

Я отступаю назад, чтобы он мог войти в дом, и сразу чувствую запах рыбы. Я терпеть не могу, когда Берингеры заставляют его чистить рыбу. Потом ею воняет весь дом.

Гэйб задерживается в дверях. Я смотрю на него, на то, как он замер, положив руку на дверной косяк и повернувшись лицом к собственной ладони, как будто то ли изучает свои пальцы, то ли всматривается в облупившуюся красную краску под ними. Вид у него отстраненный, как у чужака, и мне вдруг хочется, чтобы он обнял меня, как бывало прежде, в моем детстве.

— Финн, — негромко произносит Гэйб, — когда ты соберешь эту штуку, мне нужно поговорить с тобой и Кэт.

Финн изумленно вскидывает голову, но Гэйб уже исчез, проскочив мимо меня в комнату, которую до сих пор делит с Финном, хотя комната наших родителей стоит пустой. То ли просьба Гэйба, то ли то, что он назвал меня настоящим именем, привлекает внимание Финна (чего не удалось моему яблочному пирогу), и он начинает торопливо собирать все части пилы и запихивать их в помятую картонную коробку.

Я чувствую себя неуверенно, пока жду, когда же Гэйб выйдет из своей комнаты. Кухня уже превратилась в маленькую, залитую желтым светом каморку, как всегда по вечерам, когда темнота напирает снаружи и делает комнату меньше. Я торопливо мою три одинаковые тарелки и отрезаю для каждого из нас по большому куску пирога, но самый большой для Гэйба. Я ставлю тарелки на стол, и то, что теперь их только три, хотя недавно стояло пять, угнетает меня, поэтому я спешу заняться мятным чаем, чтобы добавить к тарелкам еще и чашки. Пока я так и эдак передвигаю чашки, мне приходит в голову — с большим запозданием, — что яблочный пирог и мятный чай не слишком сочетаются друг с другом.

К этому времени Финн начинает процедуру мытья рук, что может продолжаться целое столетие. Он молча терпеливо намыливает руки куском молочного мыла, старательно промывая кожу между пальцами и втирая мыло в каждую складку на ладони. Он еще не закончил свое замятие, когда появляется Гэйб — в чистой одежде, но все еще пахнущий рыбой.

— Как приятно, — говорит мне Гэйб, отодвигая свой стул, и я успокаиваюсь, ведь ничего плохого не происходит, все будет отлично. — Мята так хорошо пахнет. То, что нужно после эдакого дня. Я пытаюсь вообразить, что сказали бы ему в такой момент мама или папа; по ряду причин разница в нашем возрасте ощущается сейчас как зияющая пропасть.

— Я думала, ты сегодня должен был заниматься подготовкой гостиницы вместе с хозяевами.

— Им пришлось на причале потрудиться, там рабочих рук не хватало, — отвечает Гэйб. — А Берингер знает, что я делаю все быстрее, чем Джозеф.

Джозеф — это сын Берингеров, он слишком ленив, чтобы делать быстро что бы то ни было. Гэйб как-то раз сказал мне, что нам следует быть благодарными Джозефу за неспособность думать о чем-либо, кроме себя самого, ведь именно поэтому у Гэйба и есть работа. Но в данный момент я ничуть не благодарна, поскольку от Гэйба пахнет как от селедки, и все из-за беспомощности Джозефа.

Гэйб держит в руке чашку с чаем, но не пьет. Финн все еще моет руки. Я сижу на своем обычном месте. Гэйб ждет еще несколько секунд, потом говорит:

— Финн, достаточно, ладно?

Но Финну требуется еще минута, чтобы смыть мыло с рук, и только потом он закрывает кран, подходит к столу и садится напротив меня.

— А что, мы все равно должны произносить благодарственную молитву, хотя у нас только яблочный пирог?

— И бензопила, — добавляю я.

— Боже, спасибо тебе за этот пирог и за пилу Финна, — негромко произносит Гэйб. — Так хорошо?

— Кому — Богу или мне? — спрашиваю я.

— Богу всегда хорошо, — сообщает Финн. — А поблагодарить следовало бы тебя.

Это меня поражает как неслыханная неправда, но я отказываюсь проглотить наживку. Я смотрю на Гэйба, который уставился в свою тарелку. Я спрашиваю его:

— Так в чем дело?

Слышно, как снаружи тихо ржет Дав, — там, где луг примыкает к нашему двору; ей хочется получить наконец свою горстку зерна. Финн смотрит на Гэйба, а тот по-прежнему не сводит взгляда с тарелки, прижимая пальцами край пирога, словно проверяя его плотность. Я внезапно осознаю: завтра годовщина смерти наших родителей. На самом деле эта мысль весь день смутно терзала меня, но ведь до этого момента мне даже в голову не приходило, что наш спокойный, надежный Гэйб тоже может думать об этом.

Он не поднимает глаз. Он просто говорит:

— Я уезжаю с острова.

Финн таращится на него.

— Что?!

Я лишаюсь дара речи; это похоже на то, как если бы Гэйб вдруг заговорил на чужом языке, и моему мозгу нужно сначала перевести его слова, чтобы понять их смысл.

— Я уезжаю с острова, — повторяет Гэйб, и на этот раз его заявление звучит тверже, оно уже более реально, хотя брат все так же не хочет смотреть на нас.

Финн первым умудряется произнести целое связное предложение:

— А мы что тут будем делать со всем этим?

Я добавляю:

— А как насчет Дав?

— Я один уезжаю с острова, — уточняет Гэйб.

У Финна такой вид, словно Гэйб дал ему пощечину. Я выставляю вперед подбородок и пытаюсь заглянуть в глаза старшему брату.

— Ты уезжаешь без нас? — И тут мой мозг подсказывает мне ответ, единственный возможный логически, тот, который объясняет поступок Гэйба, и я тут же произношу его вслух: — А, так ты уезжаешь ненадолго. Едешь, чтобы…

Я встряхиваю головой. Потому что не в силах представить, чего ради он вдруг куда-то собрался.

Гэйб наконец поднимает голову.

— Я уезжаю насовсем.

Финн, сидящий напротив меня, цепляется за край стола, его ногти впились в дерево так, что побелели на концах, а возле суставов его пальцы налились кровью; вряд ли он сам это осознает.

— Когда? — спрашиваю я.

— Через две недели.

Паффин мяукает возле его ног, трется мордочкой то о Гэйба, то о стул под ним, но Гэйб не смотрит вниз и словно не замечает ее присутствия.

— Я обещал Берингеру, что задержусь на это время.

— Берингеру? — недоверчиво переспрашиваю я. — Ты обещал Берингеру, что задержишься на это время? А как насчет нас? Что будет с нами?

Гэйб не хочет смотреть на меня. Я пытаюсь представить, как мы сможем выжить, лишившись единственного среди нас человека, способного заработать деньги, и с еще одной опустевшей кроватью.

Ты не можешь уехать, — говорю я. — Не можешь уехать так скоро.

Сердце отчаянно колотится у меня в груди, и мне приходится стиснуть зубы, чтобы они не стучали.

На лице Гэйба ничего не отражается, и я знаю, что потом пожалею о сказанном, но думать больше ни о чем не могу.

— Я буду участвовать в бегах, — сообщаю я Гэйбу.

Вот так.

Теперь внимание обоих братьев приковано ко мне, и щёки у меня пылают так, будто я прижала их к раскаленной плите.

— Ох, да брось ты, Кэт, — говорит Гэйб, но его голос звучит совсем не так уверенно, как следовало бы.

Он почти верит мне, сам того не желая. А я, прежде чем сказать что-нибудь еще, должна подумать и решить: верю ли я сама себе. Я вспоминаю сегодняшнее утро, то, как ветер трепал мои волосы, как Дав пустилась в галоп… Я думаю о дне после бегов, о песке, покрытом красными пятнами там, куда вот-вот должны были подойти волны прибоя… Думаю о последних судах, отходящих от острова с наступлением зимы, и о том, что на одном из них будет Гэйб.

Я смогу это сделать, если дело до того дойдет.

— Да, буду. Ты разве не слышал в городе? Лошади уже выходят. Тренировки начинаются завтра.

Я так горда, так горда тем, что мой голос звучит уверенно!

Губы Гэйба шевелятся, как будто он говорит, не раскрывая рта, и я понимаю, что он мысленно перебирает все возможные возражения. И мне отчасти хочется услышать от него: «Нет, ты не можешь этого сделать», и я бы тогда спросила: «Почему?», а он бы тогда понял, что не в силах ответить: «Потому что ты не можешь оставить Финна одного». И он не может спросить: «Зачем?», ведь ответ на этот вопрос очевиден.

Я ощущаю себя ужасно умной и довольна собой, ведь очень даже нелегко довести Гэйба до состояния потери речи; но все же мое сердце слишком сильно бьется в груди, и я почти надеюсь: вот сейчас он скажет, что если я не стану участвовать в бегах, он никуда не уедет.

Но Гэйб наконец говорит:

— Хорошо. Я задержусь до окончания бегов. — Вид у него раздраженный. — Но не дольше, иначе корабли перестанут ходить до весны. Все-таки это очень глупо с твоей стороны, Кэт.

Он злится на меня, но мне на это наплевать. Меня только одно интересует: чтобы он задержался как можно дольше.

— Может быть, вот только если я выиграю, денежки нам не помешают, — говорю я, стараясь выглядеть как можно более взрослой и уверенной, но думая при этом, что если мне удастся получить деньга, Гэйбу, может быть, и не придется уезжать.

А потом я встаю из-за стола и кладу свои тарелку и чашку в раковину, как обычно по вечерам. Ухожу в свою комнату, закрываю дверь и кладу на голову подушку, чтобы никто ничего не услышал.

— Эгоистичный негодяй, — шепчу я, прижимаясь губами к наволочке.

А потом заливаюсь слезами.