Глава тридцатая

Скорпионьи барабаны выбивают отрывистую дробь, когда я пробираюсь через толпу, заполнившую все улицы Скармаута. Воздух настолько холоден, что обжигает легкие; ветер приносит множество незнакомых запахов. Пахнет едой, которую готовят только в дни бегов. Пахнет духами, которыми пользуются лишь женщины с материка. Пахнет горячей смолой, тлеющим мусором, пивом, пролитым на камни мостовой. Этот Скармаут груб и голоден, он шумен и суетлив, я не знаю его. У меня самого бега вызывают ощущение крови, сочащейся сквозь все улицы.

Впереди меня местные пробиваются сквозь толпу туристов, которые движутся медленно из-за выпитого и шумны от возбуждения. Но если ты уверенно придерживаешься нужного тебе направления, то даже пьяные расступаются перед тобой. Я проскальзываю сквозь людское море к лавке мясника, внимательно глядя вокруг. Я ищу Мэтта Малверна. Лучше видеть самому, чем быть увиденным, пока я не выясню, что он замышляет этим вечером.

— Шон Кендрик…

Я слышу свое имя, сначала произнесенное тихо, потом громче, но не останавливаюсь. Меня слишком многие узнают сегодняшним вечером.

Я иду дальше, смотрю мимо людей на город за их спинами. Его камни в свете уличных фонарей стали золотыми и красными, а тени — черные, и коричневые, и темно-темно-синие, и все это краски ноябрьского океана. К стенам прислоняются велосипеды, как будто их вынесло сюда волнами, а потом волны отступили, а велосипеды остались. Девушки задевают меня, они звенят на ходу, потому что на их лодыжках висят колокольчики. На одной из боковых улиц горит костер, пламя вырывается из бочонка, вокруг огня собрались мальчишки. Я смотрю на Скармаут, а Скармаут смотрит на меня, и глаза у него одичавшие.

На одной из стен висит реклама конюшен Малверна. «ЧЕТЫРЕХКРАТНЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ СКОРПИОНЬИХ БЕГОВ, — говорится в ней, — НЕ УПУСТИТЕ СЛУЧАЙ ПРИОБРЕСТИ ПОБЕДИТЕЛЯ! АУКЦИОН ПО ПРОДАЖЕ МОЛОДНЯКА — В ЧЕТВЕРГ, В СЕМЬ УТРА».

Все, о чем сказано в этой рекламе, — моих рук дело, но мое имя даже не упомянуто.

Мне приходится остановиться, чтобы пропустить барабанщиков, когда те с грохотом выносятся с боковой улочки, ведущей к воде. Это все подростки лет четырнадцати, крепкие, энергичные, ими движет скорее энтузиазм, нежели способности. Все одеты в черное. Скорпионьи барабаны — широченные, в размах моих рук, они обтянуты перепачканной кровью кожей. Ритмичное биение барабанов как будто заменяет мой пульс. За барабанщиками следует женщина в кроваво-красной тунике и маске водяной лошади. То есть на самом деле это не маска, это настоящая голова мертвой лошади, пустая внутри. За спиной женщины развевается хвост, и невозможно понять, то ли он сделан из пакли, то ли настоящий. Женщина босая в соответствии с традицией. И узнать ее невозможно.

Барабаны тяжело, глухо стучат, и всем прохожим приходится прижаться к стенам, чтобы пропустить процессию. Кое-кто из туристов хлопает в ладоши. Местные топают ногами. Богиня-кобыла медленно оглядывает толпу, из-за огромной, душной лошадиной маски ее тело кажется маленьким, как у карлицы. Я вижу, что некоторые из местных чертят перед собой в воздухе крест, потом еще раз — но уже в обратном порядке. В середине улицы женщина с лошадиной головой вскидывает руки — и толпу осыпает дождь из тысяч крошечных камешков. По традиции она по дороге роняет одну-единственную раковину, и у того, кому достанется эта раковина, сбудутся желания.

Но на этот раз в ее руках нет ничего, кроме крупного песка.

Однажды такой же ночью, много лет назад, когда я стоял рядом с отцом, богиня посмотрела на меня — и высыпала полную горсть песка и камешков и ту самую единственную крученую раковину на землю прямо передо мной. Я рванулся от отца, чтобы схватить раковину. И загадал желание еще до того, как мои пальцы сомкнулись на ней.

Я отворачиваюсь, ожидая, пока пройдет мимо эта женщина и уйдут воспоминания.

Но тут я слышу шумные вздохи — человеческие и конские — и снова поворачиваю голову.

Богиня-кобыла стоит прямо передо мной, в нескольких дюймах. Огромная старая серая голова чуть повернута, она рассматривает меня левым глазом, точь-в-точь как Корр, который одним глазом видит хуже. Только настоящие глаза этой лошади заменены блестящими кусочками сланца, отполированными так, что они блестят и кажутся влажными, как глаза пегой кобылы. С такого близкого расстояния я вижу полосы более темного красного цвета на тунике женщины — там, где ткань смялась и собрала кровь, Костюм богини сделан настолько искусно, что становится не по себе — невозможно понять, где кончается женщина и начинается фальшивая голова, и еще непонятно, как женщина может что-то видеть. Мне даже кажется, будто я ощущаю на лице горячее дыхание, вырывающееся из крупных ноздрей… Мое сердце начинает биться быстрее.

Я снова превратился в мальчишку, я жду, когда раскроется ладонь богини, рассыпая камешки и песок. Остров, пляж, вся моя жизнь… все в один миг проносится у меня перед глазами.

Богиня-кобыла берет меня рукой за подбородок. Пустые глаза таращатся на меня. Шерсть вокруг них поблекла от старости.

— Шон Кендрик, — говорит богиня, и голос у нее гортанный, не похожий на человеческий. Я слышу в нем море. — Исполнилось ли твое желание?

Я не в силах отвести взгляд.

— Да. Много лет назад.

Сланец поблескивает, моргает…

Голос снова застает меня врасплох.

— И это принесло тебе счастье?

Это такой вопрос, над которым я бы не стал вообще задумываться. Меня нельзя назвать несчастным. Но счастье — это нечто, редко урождающееся на нашем острове; здесь слишком каменистая земля и слишком скудное солнце, чтобы оно могло тут произрастать.

— Вполне.

Пальцы богини сжимают мой подбородок — сильно, еще сильнее, еще сильнее… Я ощущаю запах крови и вижу теперь, что свежая кровь, которой пропитана ее туника, запачкала руки богини.

— Океану ведомо твое имя, Шок Кендрик, — говорит она. — Загадай еще одно желание.

Она поднимает руку и проводит тыльной стороной ладони по обеим моим щекам.

А потом богиня-кобыла отворачивается и идет за барабанщиками — это просто женщина, скрывшаяся под головой мертвой водяной лошади. Но во мне возникает странная пустота, и впервые победа не кажется мне достаточной целью.

Я не могу выбросить из головы богиню-кобылу: мне вспоминается ее странный голос, воображаемое ощущение жара ее дыхания на моей коже. В горле у меня жжет, как будто я наглотался морской воды. Я проплываю сквозь толпу, возвращаясь после встречи с богиней-кобылой в реальный мир. Приходится прижимать себя к земле мыслями о вполне заурядном деле, ради которого мне нужно зайти к Грэттону. Я должен заплатить по счетам и сделать новый заказ для водяных лошадей.

Но мой ум сам собой обращается к женщине с лошадиной головой, я пытаюсь понять, чьи же руки касались меня. Если мне удастся опознать ее, я заполню пустоту внутри меня. Да, если я пойму, чей это голос так странно звучал из-под мертвого черепа, все превратится в обычную салонную игру. Я думаю, что это могла быть Пег Грэттон, привыкшая к крови на руках и даже с лошадиной маской на голове не ставшая выше меня ростом.

Я врываюсь в лавку мясника. Как всегда, это самое чистое место во всем Скармауте, и оно очень ярко освещено, внутри царит настоящий день. Но в лавку как-то умудрились залететь две птицы, и, когда я вхожу, свет из-за мелькания их крыльев перед лампочками мигает, становясь тусклее.

Я не вижу за прилавком Пег Грэттон, значит, это именно она пряталась под лошадиным костюмом. Мне становится легче. Как будто я уже не так выделен из толпы.

Я стою у прилавка, и Бич Грэттон угрюмо записывает мой заказ. Его дурное настроение относится не ко мне, а к его работе, потому что ему приходится торчать в лавке, хотя он хочет отправиться на праздник.

— Ну у тебя и видок, — восхищенно ворчит он, посмотрев на меня, и я вспоминаю, что та женщина испачкала мое лицо кровью. — Чистый дьявол!

Я не отвечаю.

— Я ухожу через двадцать минут, — сообщает мне Бич, хотя я ни о чем его не спрашиваю.

— Через тридцать! — доносится из задней части лавки голос Пег Грэттон.

Я ощущаю вкус крови во рту. На меня смотрят, моргая, глаза из сланца.

Бич записывает мой заказ, а я кидаю взгляд на доску, висящую на стене за прилавком. На ней написано мое имя, и имя Корра, и, кроме того, обычная ставка, которую на нас делают: один к пяти.

Ниже — имена других жокеев, в том числе нескольких новичков с материка, приобретших скакунов в первые дни тренировок. Они только зря толпятся на пляже, ни на что не годные и чересчур храбрые. Я просматриваю список дальше, ища Кэт Конноли; сначала мне в глаза бросается кличка ее пони, потом уже имя самой девушки. На нее ставят сорок пять к одному. Я гадаю, какого вида могут быть сделаны ставки: на пони или на то, что женщина выживет в этих скачках.

Мои глаза снова скользят по списку в поисках имени Мэтта. Конечно, оно там есть, и рядом кличка лошади. И безусловно, рядом с именем Мэтта должна быть записана Эдана, та лошадь, к которой он не подходил уже два дня, гнедая с белой звездочкой. Та лошадь, которую я для него выбрал и о которой говорил его отцу.

Но в списке указана не Эдана.

Рядом с именем Мэтта написано слово «Ската». Хорошее имя для лошади, энергичное и короткое. Ската — это местное название сороки. Птицы, известной своим умом, своей страстью к блестящим вещам, своей черно-белой окраской. Но там, на пляже, есть только одна водяная лошадь, окрашенная в эти цвета.

Ската — это пегая кобыла.