Глава шестнадцатая

Когда я добираюсь до своего двора, то все еще дрожу и кашляю. Дав шарахается от каждой тени, двигается резко и неуклюже, как марионетка. Даже скрип ворот, закрывающихся за ней, заставляет лошадку метнуться подальше в загон, и задние ноги у нее подгибаются. Мне повезло, что она не охромела.

Я закрываю глаза. Мне повезло, что она осталась жива.

Ведь еще несколько мгновений — и тот жеребец обрушился бы на нас, а еще через мгновение я бы навеки ушла под воду.

Я прислоняюсь к воротам, ожидая, когда Дав успокоится настолько, чтобы начать пощипывать сено, но она все не приходит в себя, и я наконец замерзаю в мокрой одежде. Уйдя в дом, я снимаю с себя все и надеваю сухое, но мне все равно холодно.

Она могла умереть.

В кухне я съедаю целый апельсин и кусок хлеба, основательно намазав его нашим драгоценным маслом. Апельсины настолько дороги, что мне приходится пользоваться маминым способом извлекать из них как можно больше пользы. Из нескольких апельсинов мама могла приготовить апельсиновый пирог, душистую добавку для масла или сахарной глазури, сняв с них цедру, да еще и варила из остатков немножко мармелада. А если уж мы ели апельсин просто как плод, то делили его между собой по долькам.

Но на этот раз я одна съела его целиком и к тому времени, когда расправилась с ним, наконец перестала дрожать. Но в голове у меня до сих пор худит, особенно в том месте, о которое стукнулось колено кабилл-ушти.

Я облизываю указательный палец, чтобы не потерять ни капли апельсинового сока, но чувствую только океанскую соль, и это меня еще сильнее раздражает. Мой первый день с Дав на пляже окончился тем, что я вся осыпана песком и получила удар по голове.

И даже могла вообще не вернуться обратно, если бы меня не спасли.

Я пытаюсь выбросить из головы Шона Кендрика, но передо мной продолжает всплывать его энергичное лицо, я слышу его голос, хриплый от морской воды. И каждый раз, когда я заново переживаю этот момент, мое лицо загорается от смущения.

Я провожу ладонью по лбу, шершавому от соли, и у меня вырывается долгий судорожный вздох.

«Держи своего пони подальше от этого пляжа».

Мне хочется отступить, сдаться. Я ведь все это делаю только для того, чтобы еще на несколько жалких недель задержать на острове своего брата Габриэля. А что толку? Я его и краем глаза не видела с тех пор, как заявила о своем участии в бегах. Мой план вдруг начинает казаться мне чистой глупостью. Похоже, я собираюсь выглядеть полной идиоткой в глазах всего острова, а может быть, даже позволю погибнуть себе и Дав ради брата, который даже не трудится являться домой.

Мысль о том, чтобы бросить все это, вызывает одновременно и облегчение, и беспокойство. Мне невыносимо думать о возвращении на пляж. Но я и того не могу представить, что скажу Гэйбу: я передумала. Вот уж не предполагала, что у меня осталось достаточно гордости, чтобы страдать из-за этого, но так и есть.

В дверь кто-то стучит. Я не успеваю привести в порядок волосы — впрочем, не думаю, что их вообще можно привести в порядок, я просто чувствую, какие они липкие и противные после купания в соленой воде. На сердце у меня неспокойно. Я ничего хорошего не жду от этого внезапного стука.

Дверь открывается, и я вижу Бенджамина Малверна. Я знаю, что это Бенджамин Малверн, ведь в «Черноглазой красотке» на стене у бара висит его фотография с автографом. Я однажды спросила папу, зачем она там, и он ответил, что Бенджамин Малверн вложил кучу денег в этот бар, и без этого заведение бы просто не открылось. Но я все равно не понимаю, с какой стати вешать на стену чью-то подписанную фотографию.

— Габриэль Конноли здесь живет? — спрашивает Малверн, проходя в кухню.

Я продолжаю придерживать дверь, не давая ей закрыться. Самый богатый человек на Тисби стоит в нашем доме, сложив руки на груди, и его взгляд переходит от загроможденного кухонного стола к куче дров и торфяных брикетов у камина в гостиной, потом — к седлу, которое я водрузила на спинку папиного кресла. На Малверне шерстяной джемпер с треугольным вырезом и галстук. У него седые волосы, а лицо какое-то неприятное, правда, от него хорошо пахнет, и у меня это вызывает негодование.

Я не закрываю дверь. Мне почему-то кажется, что если я позволю ей закрыться, это будет выглядеть так, словно я пригласила Малверна войти, а я его не приглашала.

— Его сейчас нет, — отвечаю я.

— А, — произносит Малверн. Он продолжает осматриваться по сторонам. — А ты — его сестра.

— Кэт Конноли, — уточняю я как можно более вызывающим тоном.

— Да. Думаю, мы могли бы выпить чаю.

И он усаживается к нашему столу.

— Мистер Малверн, — сурово начинаю я.

— Отлично, ты знаешь, кто я такой. Это облегчает дело. И вот что… я, конечно, не собираюсь указывать тебе, что ты должна делать, но снаружи очень холодно, а открытая дверь совсем не защищает от ветра.

Я захлопываю дверь. А заодно захлопываю и рот. И начинаю готовить чай. Я в равной мере и оскорблена, и сгораю от любопытства.

— Зачем вы пришли? — спрашиваю я наконец.

И мне наплевать, вежливо или нет звучит мой вопрос.

Взгляд Малверна задерживается на седле, но когда я заговариваю, он поворачивается ко мне. Меня немножко пугают его глаза. В целом Малверн выглядит просто как богатый старик, но в глазах его читается ум.

— У меня довольно неприятное дело, — отвечает он очень приятным тоном.

— А мне-то казалось, что вы должны иметь специальных людей, которые занимаются за вас неприятными делами, — говорю я, чувствуя себя отчаянно дерзкой. — Сахар или молоко?

— Масло, молоко и соль, пожалуйста.

Я оборачиваюсь к Малверну, уверенная, что он смеется надо мной. Но не вижу ничего подобного. И вообще, всмотревшись в его лицо, я не уверена, что он способен шутить. Такое лицо можно скорее представить на банкноте в один фунт стерлингов. Я подаю ему чашку с чаем, солонку и нашу крошечную масленку. Ставя напротив Малверна кувшинчик с молоком, я наблюдаю за тем, как он опускает в чашку маленький кусочек масла, добавляет основательную порцию соли, а потом наливает молоко и начинает все тщательно перемешивать. На поверхности жидкости появляется пена. Это похоже на то дымящееся молоко, которое, как я однажды видела, выливается из коровы. Мне кажется, что он не решится это выпить, однако Малверн пьет.

Прижав пальцы к боку чашки, как будто желая их согреть, он спрашивает:

— Это твой пони там, во дворе?

— Лошадь, — поправляю я. — В ней пятнадцать ладоней.

— Она бы выглядела гораздо лучше, если бы ты ее как следует кормила, — сообщает мне Малверн. — Избавь ее от этого жалкого сена, и она наберется сил. И брюхо у нее подтянется.

Конечно, она бы набралась энергии, если бы у меня были зерно и сено получше. И я набралась бы энергии, если бы могла есть что-нибудь кроме бобов и яблочного пирога, но нам обеим придется обойтись тем, что имеется, по одной и той же причине.

Мы пьем чай. Я думаю о Финне, который может вот сейчас вернуться домой и обнаружить Малверна за нашим кухонным столом. Я собираю со стола крошки и строю из них пирамидку за масленкой.

— Значит, ваши родители погибли, — говорит Бенджамин Малверн.

Я со стуком ставлю на стол чашку.

— Мистер Малверн!..

— Я знаю эту историю, — перебивает он меня. — И не собираюсь ее обсуждать. Я хочу знать, что теперь с вами происходит. Как вы трое — вас ведь трое? — справляетесь одни?

Я пытаюсь представить, как бы повели себя в этой ситуации мои родители. Они всегда были безупречно вежливы и замкнуты. Мне удается только одно. И я неловко отвечаю:

— Вполне справляемся. Гэйб работает в гостинице. Мы с Финном тоже прирабатываем. Расписываем всякие мелочи для туристов.

— На чай вам хватает, — говорит Малверн, но его глаза посматривают на дверь кладовой.

Знаю, что он заметил, насколько в ней пусто, когда я брала оттуда масленку.

— Мы вполне справляемся, — повторяю я.

Малверн допивает свой чай — как он умудрился выпить эту жуткую смесь, ни разу не поморщившись, остается за пределами моего понимания, — и складывает руки на столе. Потом он чуть наклоняется в мою сторону, и я чую запах его одеколона.

— Вообще-то я пришел, чтобы вас выселить.

До меня далеко не сразу доходит смысл его слов, но потом я вскакиваю, В голове у меня гудит и бухает в том месте, по которому ударило колено водяной лошади. И я мысленно повторяю слова Малверна.

А он продолжает:

— За этот дом никто не вносил плату уже целый год, вот я и захотел посмотреть, кто здесь живет. Я хотел увидеть твое лицо, когда я это скажу.

Я думаю, что на острове, населенном чудовищами, Малверн — самый страшный из всех монстров. Мне требуется довольно много времени, чтобы заставить язык двигаться.

— Я думала, дом оплачен. Я не знала.

— Это знает Габриэль Конноли, и знает довольно давно, — говорит Малверн.

Его голос звучит совершенно спокойно. Он внимательно наблюдает за моей реакцией. Я просто поверить не могу, что напоила его чаем!

Я смотрю на него и крепко сжимаю губы. Я хочу быть уверенной, что не ляпну чего-нибудь такого, о чем потом пожалею. Но больше всего я потрясена предательством: Гэйб знал, что мы живем на бомбе с запущенным часовым механизмом, и ничего нам не сказал! Наконец я с трудом выговариваю:

— Ну, теперь вы увидели мое лицо. Это именно то, за чем вы явились?

Это звучит как вызов, однако Малверна ничуть не трогает мой тон. Он просто слегка кивает.

— Да. Да, думаю, то. А теперь скажи мне, на что вы с братьями готовы, чтобы сохранить этот дом?

На острове несколько лет назад возникла проблема с собачьими драками. Скучающие пьяные рыбаки натравливали псов друг на друга, и те рвали противников в клочья. Я сейчас чувствую себя одной из тех собак. Малверн швырнул меня в яму, а теперь заглядывает в нее и ждет моих дальнейших действий. Он хочет выяснить, сдамся лия или способна на драку.

Я не желаю доставлять ему удовольствия, он не увидит слабости. Будущее внезапно отчетливо вырисовывается передо мной.

— Дайте мне три недели, — говорю я.

Малверн не расположен ходить вокруг да около.

— До окончания бегов.

Мне хочется понять, считает ли он безумием то, что девчонка вроде меня собралась участвовать в бегах, и не полагает ли он, что нет смысла ждать до конца месяца, ведь денег он все равно не получит, поскольку я или проиграю, или просто буду покойницей.

«Держи своего пони подальше от этого пляжа».

Я коротко киваю.

— Но у тебя нет шансов, — говорит Малверн спокойно, без малейших признаков злорадства. — На этом пони… Почему именно он?

«Это не пони, а лошадь», — мысленно твержу я.

— Кабилл-ушти убили моих родителей. Я не собираюсь позорить их память, скача на одной из водяных лошадей.

Малверн не улыбается, но его брови поднимаются вверх, как будто он обдумывает мои слова.

— Что ж, причина достойная. А это не потому, что никто не дал тебе шанса обзавестись кабилл-ушти?

— Шанс у меня был, — огрызаюсь я. — Но я предпочла им не пользоваться.

Малверн и над этим немножко раздумывает.

— Если выиграешь — это реальные деньги.

— Знаю, — коротко бросаю я.

— И ты действительно ожидаешь, что я отложу выселение, поверив в то, что ты и тот островной пони пересечете линию финиша раньше всех остальных?

Я смотрю на его дурацкую чашку с дурацким чаем в ней. Разве обычный чай не хорош сам по себе? Кто вообще пьет чай с маслом и солью? Никто, кроме скучающих стариков, которые переставляют фигуры на своих островах, как на шахматной доске.

— Думаю, вам любопытно будет посмотреть, что получится. И вы ведь уже ждали двенадцать месяцев.

Малверн отодвигает стул и встает. Он достает из кармана лист бумаги, разворачивает его и кладет на стол.

Это официальный документ. Я узнаю подпись Малверна на нижней части листа. И еще там подпись моего отца. Малверн говорит:

— Я совсем не щедрый человек, Кэт Конноли.

Я молчу. Мы внимательно смотрим друг на друга.

Малверн двумя пальцами подталкивает бумагу через стол ко мне.

— Покажи это своему старшему брату. Я вернусь за договором, когда ты будешь мертва.