Глава двенадцатая

Рассвет едва занимается, когда я спешу к большому загону, где пасется Дав. Ужасно холодно. «Холоднее, чем в аду» — так говаривал мой папа, а мама всегда интересовалась: «Ты вот такому языку хочешь научить сыновей?» И так оно и было на самом деле, ведь Гэйб тоже однажды так сказал. Да, сегодня холодно, но не настолько, чтобы подморозить грязь, — такое вообще в очень редкие годы бывает, — так что я поскальзываюсь и вздрагиваю и дрожу по пути через грязный двор. Я стараюсь не замечать того, как нервничаю. Это почти помогает.

Я зову Дав и колочу кофейной жестянкой по столбику ограды. Корма я принесла немного — я дам ей еще после нашей тренировки, — но в общем достаточно, чтобы ее привлечь. Я вижу ее грязный крестец, что высунулся из-под навеса. Хвост Дав даже не вздрагивает, и я снова поднимаю шум.

Я подпрыгиваю на месте, когда прямо у моего правого уха раздается голос Финна:

— Она же знает, что ты чокнутая, вот и не хочет подходить.

Я окатываю Финна бешеным взглядом. Где-то в Скармауте кто-то готовит мясной пирог, и ветер доносит до нас его запах. Мой желудок тут же отзывается громким урчанием, как будто хочет рвануться навстречу соблазнительному аромату.

— Я не чокнутая. А тебе разве не следует сейчас прибираться в кухне или что-то еще такое делать?

Финн пожимает плечами и встает на нижнюю перекладину изгороди. Холод на него как будто не действует.

— Дав! — весело зовет он.

Я с удовлетворением отмечаю, что Дав ни на дюйм не сдвигается с места, слыша его голос.

— Ну, — заявляет Финн, — она просто бесполезная кляча, вот что. Чем ты сегодня займешься?

— Отведу ее на пляж, — говорю я и касаюсь носа тыльной стороной ладони; погода такая, что мне кажется: из носа вот-вот потечет, хотя пока все в порядке.

— На пляж? — переспрашивает Финн. — Зачем?

Мысль о том, что нужно ему отвечать, раздражает меня, как и сам ответ, потому я просто достаю из кармана шерстяной куртки лист с правилами бегов и протягиваю Финну. Пока он разворачивает листок, я снова стучу жестянкой по столбику и пытаюсь не слишком жалеть себя, пока Финн читает. Я точно знаю, когда он добирается до того самого места правил, потому что он вдруг поджимает губы.

Когда мне впервые пришла в голову мысль об участии и бегах не на водяной лошади, а на Дав, я думала, что смогу тренировать ее где-нибудь вдали от пляжа и только в день бегов приведу туда. Но в правилах, которые дала мне Пег Грэттон, четко сказано: я не могу этого сделать. Все участники должны тренироваться в ста пятидесяти ярдах от береговой линии. Штраф за нарушение: дисквалификация и потеря денежного взноса. Мне даже кажется, что все это придумано специально для того, чтобы помешать лично мне, хотя я и понимаю, что тому есть серьезные причины. Никому не хочется, чтобы водяные лошади бешено носились где попало по острову, тем более до ноября осталось совсем немного.

— Может, ты могла бы попросить сделать для тебя исключение? — предполагает Финн.

— Я вообще не хочу, чтобы они меня замечали, — возражаю я.

Если я пойду к распорядителям и устрою шумиху по поводу Дав, меня могут сразу дисквалифицировать. В данный момент мой план кажется мне абсолютно несбыточным. И все это из-за брата, который ушел из дома еще до того, как мы с Финном проснулись.

Мы с Финном разом настораживаемся, когда слышим шум автомобильного мотора на ведущей к дому дороге. Машины всегда были дурным знаком. На острове они есть лишь у немногих, и еще меньше островитян могли бы найти причину для того, чтобы приехать к нам. Обычно сюда являются только те, кто не трудится снимать шляпу, здороваясь, а просто протягивают нам неоплаченные счета.

Финн, храбрая и отчаянная душа, мгновенно исчезает, предоставив мне разбираться во всем в одиночку. Деньги все равно придется отдать, как бы то ни было, просто чувствуешь себя немного лучше, если не сам их отсчитываешь в чужие руки.

Но это не сборщик денег по счетам. Я вижу длинную элегантную машину размером с нашу кухню, с большой и тоже элегантной декоративной решеткой — размером с контейнер для мусора. У машины круглые симпатичные глаза с хромированными бровями; ее выхлопная труба выдыхает белые комочки пара, которые расползаются вокруг колес. И она красная, эта машина, — не такая красная, как та водяная лошадь, которую я вчера видела на пляже, но такая, какую только может вообразить человек. Красная, как леденцы. Красная настолько, что хочется ее попробовать или хотя бы намазать ею губы.

Красная, частенько с грустью замечает отец Мунихэм, как грех.

Мне знакома эта машина. Она принадлежит церкви Святого Колумбы, ее пожертвовали отцу Мунихэму для того, чтобы он мог посещать свою паству на дому, — а подарил ее кто-то из прихожан, явившихся с материка и вроде как обретших душевное просветление в водах рядом со Скармаутом.

Теперь отец Мунихэм действительно разъезжает по всему острову в этом автомобиле, навещая местных жителей и отправляя последние и первые требы, отпевая умерших и крестя новорожденных. Но он никогда не покидает пассажирское сиденье. Если не находится никого, кто пожелал бы сесть за руль, отец Мунихэм, хоть он уже и старик, отправляется, как и прежде, в путь на велосипеде.

Мне становится немножко жаль, что Финн спрятался в доме, ведь он вполне мог бы оценить великолепную красную машину священника. Я говорю себе, что от трусости он сам же многое теряет.

Прежде чем я успеваю подумать о том, зачем бы мог приехать к нам отец Мунихэм, водительская дверца открывается и из машины выходит Пег Грэттон. Ее ноги защищены темно-зелеными резиновыми ботиками, от которых, впрочем, немного толку в нашей грязи. Я вижу, что отец Мунихэм как-то беспокойно ерзает на своем сиденье, но остается в машине. Значит, именно у Пег ко мне какое-то дело… и это меня сразу настораживает.

— Пак, — начинает она. Волосы у нее короткие, кудрявые и красные — но не такого оттенка, как машина или лошадь с пляжа; Пег явно нервничает, и это вселяет в меня некоторую надежду. — Доброе утро. Найдется у тебя минутка-другая?

Она произносит это с особенной интонацией, когда вопрос звучит совсем не как вопрос. Мне было бы довольно трудно ответить отрицательно. Я беру это на заметку, чтобы в будущем воспользоваться таким приемом.

— Да, — отвечаю я и потом, хотя мне и нелегко произнести следующие слова, поскольку наша кухня выглядит так, словно в ней всю ночь ведьмы варили зелье для черной магии, добавляю: — Не хочешь выпить чаю?

— Я не могу задерживать отца, — быстро отвечает Пег. — Он и так был слишком добр, согласившись заехать со мной сюда по дороге.

Это, безусловно, неправда, потому что наш дом не «по дороге» никуда. Я слегка прищуриваю глаза, глядя на Пег, Вид красного автомобиля напоминает мне о том, как давно я не была на исповеди, а ведь успела совершить множество таких поступков, в которых следовало бы покаяться. От этого мне становится не по себе.

Пег явно колеблется. Она оглядывает наш жалкого вида двор. Я, конечно, время от времени выдираю самые крупные из сорняков, что вырастают вдоль изгороди и дома, но все равно эти темные пышные бандиты красуются где только можно. А вот приличной газонной травы между ними не слишком много, есть только грязь. Надо будет сказать Финну, чтобы починил тачку, брошенную в углу двора. Но тут я замечаю, что взгляд Пег привлек вовсе не беспорядок, а седло, которое я оставила висеть на изгороди, рядом с набором щеток. И жестяная банка с зерном в моих руках.

— Мы с мужем вчера вечером говорили о тебе, поздно, уже перед сном… — говорит Пег.

Почему-то от ее слов у меня возникает странное чувство… я представляю Пег и краснощекого Томаса Грэттона вместе в постели, и мне неловко при мысли, что они говорят обо мне. Хотелось бы мне знать, о чем они говорят, когда не обсуждают меня. Возможно, о погоде, или о стоимости тыкв и кабачков, или о том, что туристы, похоже, в дождь всегда надевают белую обувь. Мне кажется, если бы я была женой мясника, я бы говорила с ним именно об этом.

А Пег продолжает:

— И он, представь себе, думает, будто ты собираешься скакать вовсе не на одном из кабилл-ушти. Я возразила, конечно, сказала, что это невозможно. Уже то плохо, что ты вообще решила участвовать в бегах, не говоря уж о том, чтобы еще больше все усложнять.

— А он что на это ответил?

— Он сказал, ему помнится, — отвечает Пег, глядя на грязный хвост Дав, — что вроде бы у Конноли была маленькая мышастая лошадка по кличке Дав, а я сказала, что ты, как мне кажется, внесла в список именно это имя.

Я стою совсем неподвижно, сжимая в руках жестянку с зерном.

— Это правда, — тихо говорю я. — И то и другое — правда.

— Вот и я так подумала. И потому сказала ему, что заеду к тебе и мы все это обсудим. — Пег явно и самой очень не нравится эта идея.

А я думаю, что подобные идеи, наверное, кажутся намного лучше, когда лежишь в постели со своим крепким муженьком, а вот если стоишь туманным холодным утром и смотришь на живую меня…

— Мне очень жаль, что тебе пришлось так далеко ехать, — говорю я, хотя мне ничуть не жаль, и мне самой странно, что я успеваю соврать, даже не позавтракав. — Потому что я не хочу все это обсуждать.

Пег упирает одну руку в бедро, а другую поднимает вверх, приглаживая растрепавшиеся кудряшки. Это поза откровенного разочарования, и мне неприятно, что причиной тому — я.

— Что, дело в деньгах? — спрашивает она наконец.

Я и сама не понимаю, оскорбительно это для меня или нет. То есть я хочу сказать — мы безусловно нуждаемся в деньгах, но я была бы последней идиоткой на острове, если бы думала, что могу обогнать огромных водяных лошадей.

Часть меня вполне все это осознает, но тут я смущенно понимаю, что другая моя часть — совсем-совсем крошечная, такая, которая могла бы раствориться в чашке или натереть волдырь на пятке, попав в ботинок, — все-таки мечтает о такой возможности. Победить лошадей, убивших моих родителей, — на пони, на спине которого я выросла. Должно быть, я все-таки самая последняя идиотка.

— Это мое личное дело, — напряженно произношу я.

Мама всегда учила меня отвечать именно так, если речь заходила о причинах ссоры с братьями, или о болезнях вроде расстройства желудка, или о начале женских дней, или о деньгах. А мое решение имело за собой сразу два повода из четырех перечисленных, так что я сочла себя вправе так ответить.

Пег смотрит на меня, и я вижу, как она пытается понять, что скрыто за моими словами. И наконец говорит:

— Не думаю, что до тебя действительно доходит, в какую историю ты ввязываешься. Там ведь настоящая бойня.

Я пожимаю плечами, отчего тут же смущаюсь, ощущая себя похожей на Финна.

— Ты можешь погибнуть.

Теперь я понимаю, что Пег пытается напугать меня. Вот только способ она выбрала неудачный.

— Я должна это сделать, — говорю я.

Дав решает, что настал самый подходящий момент, и наконец показывается из-под навеса, демонстрируя, какая она грязная, и маленькая, и просто жалкая, Подойдя к изгороди, она пытается пожевать висящее на перекладине седло. Я сердито смотрю на нее. Лошадка моя мускулиста и в хорошей форме, но в сравнении с теми кабилл-ушти, которых я видела вчера, кажется игрушечной.

Пег, глубоко вздохнув, осторожно кивает, но не мне, а скорее себе самой, словно говоря: «Ладно, по крайней мере, я попыталась». Она шлепает по грязи, возвращаясь к малине, и стучит ботиками по колесу, чтобы не запачкать удивительный красный автомобиль. Я поглаживаю Дав по морде и огорчаюсь из-за того, что так сильно разочаровала Пег Грэттон.

Через мгновение я слышу свое имя и вижу, что это отец Мунихэм окликает меня. Вряд ли Пег сумела убедить отца Мунихэма в том, что мое участие в бегах продиктовано духовными потребностями, и я плетусь к машине, не испытывая ни малейшей радости. Это просто долг.

— Кэт Конноли, — говорит отец Мунихэм. Он очень высокий, даже длинный человек, и лицо у него длинное, и подбородок, и нос… к тому же все его суставы и выдающиеся части немного красноваты. Еще у него есть кадык, который я видела однажды, когда он свалился с велосипеда и у него расстегнулся воротник. Кадык у него не красный.

— Отец… — бормочу я.

Он смотрит на меня и чертит большим пальцем крест на моем лбу, как делал, когда я была маленькой и плевалась в церкви.

— Приходи на исповедь. Ты давно уже не приходила.

Мы с Пег ждем, скажет ли он что-нибудь еще. Но отец Мунихэм поднимает оконное стекло и жестом велит Пег выезжать с нашего двора. Когда они уже удаляются, я вижу лицо Финна, прижавшееся к окну спальни, — Финн успевает только проводить взглядом красный автомобиль.