ГЛАВА XIX

Хау-Хэ была простой индианкой, многочисленные предки которой питались сырой рыбой и разрывали мясо зубами. Поэтому мораль ее была груба и примитивна. Но долгая жизнь среди белых сроднила ее с их нравами и обычаями, несмотря на то, что в глубине души она все еще продолжала презрительно фыркать на эти обычаи. Прослужив десять лет кухаркой в доме Джекоба Уэлза, она с тех пор всегда занимала здесь ту или иную должность. И когда в одно пасмурное январское утро в ответ на громкий стук она открыла дверь и увидела посетительницу, то даже от ее невозмутимости не осталось и следа. Обыкновенные мужчины или женщины не могли бы так скоро узнать гостью. Но способность Хау-Хэ наблюдать и запоминать мелкие подробности развилась в суровой школе, где смерть подстерегала ротозеев, а Жизнь приветствовала бдительных.

Хау-Хэ смерила взглядом стоявшую перед ней женщину. Сквозь густую вуаль она с трудом различила блеск ее глаз. Расшитая кухлянка с поднятым капюшоном скрывала волосы и очертания ее фигуры. Хау-Хэ в замешательстве продолжала смотреть на гостью. Было что-то знакомое в этом смутном облике. Она еще раз взглянула на голову, закрытую капюшоном, и узнала характерную посадку. Глаза Хау-Хэ затуманились, когда в ее нехитром сознании возникли аккуратно разложенные по полочкам скудные впечатления всей ее жизни. В них не было ни путаницы, ни беспорядка, не было противоречий и постоянного воздействия сложных эмоций, запутанных теорий, ошеломляющих абстракций, — были только простые факты, тщательно классифицированные и систематически подобранные. Из всех тайников прошлого она безошибочно отобрала и сопоставила только то, что помогло ей оценить настоящий момент. Тогда мрак, окружавший женщину, рассеялся, и Хау-Хэ разгадала ее всю до конца, со всеми ее словами, делами, обликом и биографией.

— Твоя лучше убираться быстро-быстро, — заявила Хау-Хэ.

— Мисс Уэлз… Мне нужно ее видеть. Незнакомка говорила спокойным, решительным тоном, в котором чувствовалась упрямая воля. Но это не подействовало на Хау-Хэ.

— Твоя лучше уйти, — упрямо повторила она. — Вот, передайте это, пожалуйста, Фроне Уэлз и, — она придержала коленом дверь, — оставьте дверь открытой. Хау-Хэ нахмурилась, но записку взяла; она не могла сбросить с себя ярмо десятилетнего служения высшей расе. «Можно мне вас видеть? Люсиль Так гласила записка. Фрона выжидающе посмотрела на индианку.

— Она прет ногой вперед, — объяснила Хау-Хэ, — моя говорит ей убирайся подобру-поздорову. А? Как скажешь? Она нехороший. Она…

— Нет. — Фрона на минуту задумалась. — Приведи ее сюда. — А лучше бы… — Ступай!

Хау-Хэ, ворча, повиновалась, она не могла не повиноваться. Но когда она спускалась по лестнице к входной двери, в ее голове смутно промелькнула мысль о случайности происхождения белой или темной кожи, создающей господ и рабов.

Одним взглядом Люсиль охватила Фрону, которая стояла на переднем плане и, улыбаясь, протягивала ей руку, изящный туалетный столик, простую, но изысканную обстановку, тысячу мелочей девичьей комнаты; и вся эта дышащая чистотой и свежестью атмосфера заставила ее с болью вспомнить о своей юности. Но это продолжалось недолго. Затем она вновь приняла свой обычный сдержанный вид.

— Я рада, что вы пришли, — сказала Фрона. — Я очень хотела вас видеть и… но снимите, пожалуйста, эту тяжелую кухлянку. Какая она толстая! И что за чудесный мех! И какая отделка!

— Это из Сибири. — Люсиль хотелось еще прибавить, что это подарок Сент-Винсента, но вместо этого она заметила: — Там еще не научились работать кое-как.

Она опустилась в низкую качалку с прирожденной грацией, которая не ускользнула от Фроны, любящей красоту, и, молча, с гордо откинутой головой слушала Фрону, весело наблюдая за ее мучительными попытками поддержать разговор.

«Зачем она пришла?» — думала Фрона, говоря о мехах, погоде и других безразличных вещах.

— Если вы ничего не скажете, Люсиль, я начну нервничать, — сказала наконец она в отчаянии. — Что-нибудь случилось?

Люсиль подошла к зеркалу и извлекла из-под разбросанных безделушек миниатюрный портрет Фроны.

— Это вы? Сколько вам здесь лет? — Шестнадцать. — Сильфида, но холодная, северная. — У нас кровь поздно согревается, — заметила Фрона, — но…

— Но от этого она не менее горяча, — засмеялась Люсиль. — А теперь сколько вам лет? — Двадцать.

— Двадцать, — медленно повторила Люсиль. — Двадцать. — Она вернулась на свое место. — Вам двадцать, а мне двадцать четыре. — Такая маленькая разница.

— Но наша кровь рано согревается. — Люсиль бросила это замечание как бы через бездонную пропасть, которую не могли заполнить четыре года.

Фрона с трудом скрывала свою досаду. Люсиль снова подошла к туалетному столу, посмотрела на миниатюру и вернулась на место.

— Что вы думаете о любви? — неожиданно спросила она; в ее улыбке было слишком много откровенности. — О любви? — смутилась Фрона. — Да, о любви. Что вы знаете о ней? Что вы о ней думаете?

Поток определений, сияющих и красочных, промелькнул в уме Фроны, но она отказалась от них и ответила:

— Любовь — это самопожертвование. — Отлично. Жертва. И что же, она окупается? — Да. Окупается. Конечно, окупается. Кто может сомневаться в этом? Глаза Люсиль сверкнули насмешкой. — Чему вы улыбаетесь? — спросила Фрона. — Посмотрите на меня, Фрона! — Люсиль поднялась с пылающим лицом. — Мне двадцать четыре года. Я не пугало и не дура. У меня есть сердце. Во мне течет здоровая, горячая, красная кровь. И я любила. Но я не помню, чтобы это окупалось. Я знаю только, что расплачивалась всегда я.

— Это и было ваше вознаграждение, — горячо сказала Фрона. — В вашей жертве была ваша награда. Если любовь и обманчива, то вы все-таки любили, вы узнали, что это такое, вы жертвовали собой. Чего еще можно желать?

— Любовь собаки, — усмехнулась Люсиль. — О! Вы несправедливы.

— Я отдаю вам должное, — решительно ответила Люсиль. — Вы скажете мне, что вы все знаете, что вы смотрели на мир открытыми глазами и, коснувшись губами краев чаши, распознали приятный вкус напитка. Эх, вы! Собачья любовь! Я знаю, Фрона, вы настоящая женщина, с широкими взглядами и совсем не мелочная, но, — она ударила себя тонким пальцем по лбу, — у вас все это здесь. Это одурманивающий напиток, и вы слишком сильно надышались его парами. Осушите чашу до дна, переверните ее, а затем скажите, что этот напиток хорош. Нет, боже сохрани! — страстно воскликнула она. — Существует настоящая любовь. И вы должны найти не подделку, а прекрасное, светлое чувство.

Фрона поняла эту старую уловку, общую для всех женщин. Ее рука соскользнула с плеча Люсиль и сжала ее руку.

— То, что вы говорите, неверно, но я не знаю, как вам ответить. Я могу, но не решаюсь, не решаюсь противопоставить мои мысли вашим фактам. Я пережила слишком мало, чтобы спорить с вами, вы так хорошо знаете жизнь.

— Тот, кто переживает несколько жизней, умирает много раз.

Люсиль вложила в эти слова всю свою боль, и Фрона, обняв ее, вдруг зарыдала у нее на груди. Легкие складки между бровями Люсиль разгладились, и она тихо и незаметно прикоснулась к волосам Фроны материнским поцелуем. Это продолжалось минуту, потом она снова нахмурила брови, сжала губы и отстранила от себя Фрону.

— Вы выходите замуж за Грегори Сент-Винсента? Фрона была поражена. С ее помолвки, которая держалась в секрете, прошло только две недели, и ни одна душа не знала об этом. — Откуда вы знаете?

— Вы мне ответили. — Люсиль вглядывалась в открытое лицо Фроны, не умевшей быть лживой, и чувствовала себя, как искусный фехтовальщик перед слабым новичком. — Откуда я знаю? — Она неприятно рассмеялась. — Когда человек внезапно покидает объятия женщины с губами, еще влажными от последних поцелуев, и ртом, полным бесстыдной лжи… — Дальше… — Забывает эти объятия…

— Так? — Кровь Уэлзов закипела и точно горячими лучами солнца высушила влажные глаза Фроны, которые вдруг засверкали. — Вот для чего вы пришли! Я догадалась бы сразу, если бы обращала внимание на доусонские сплетни.

— Еще не поздно, — сказала Люсиль с презрительной усмешкой.

— Я вас слушаю. В чем дело? Вы хотите сообщить мне, что он сделал, и рассказать, чем он был для вас? Уверяю вас, это бесполезно! Он мужчина, а мы с вами женщины.

— Нет, — солгала Люсиль, скрывая свое удивление. — Я не предполагала, что его поступки могут повлиять на вас. Я знаю, что вы выше этого. Но вы подумали обо мне?

Фрона перевела дыхание. Потом протянула руки, словно для того, чтобы вырвать Грегори из объятий Люсиль.

— Вылитый отец! — воскликнула Люсиль. — Ах вы, Уэлзы, Уэлзы! Но он не стоит вас, Фрона Уэлз, — продолжала она. — Мы же подходим друг к другу. Он нехороший человек, в нем нет ни величия, ни доброты. Его любовь нельзя сравнить с вашей. Что здесь скажешь? Чувство любви ему недоступно, мелкие страстишки — вот все, на что он способен. Вам это не нужно. А это все, что он в лучшем случае может вам дать. А вы, что вы можете ему дать? Самое себя? Ненужная щедрость. Но золото вашего отца… — Довольно! Я не хочу вас слушать! Это нечестно. — Фрона заставила ее замолчать, а потом вдруг дерзко опросила: — А что может дать ему женщина, Люсиль?

— Несколько безумных мгновений, — последовал быстрый ответ. — Огненное наслаждение и адские муки раскаяния, которые потом выпадут ему на долю так же, как и мне. Таким образом сохраняется равновесие, и все кончается благополучно. — Но… но…

— В нем живет бес, — продолжала Люсиль, — бессоблазнитель, который дает мне наслаждение, он действует на мою душу. Не дай вам бог, Фрона, его узнать. В вас нет беса. А его бес под стать моему. Я откровенно признаюсь вам, что нас связывает только взаимная страсть. В нем нет ничего устойчивого, и во мне также. И в этом красота. Вот как сохраняется равновесие.

Фрона откинулась в кресле и лениво смотрела на свою гостью. Люсиль ждала, чтобы она высказалась. Было очень тихо.

— Ну? — спросила наконец Люсиль тихим, странным голосом, вставая, чтобы надеть кухлянку. — Ничего. Я жду. — Я кончила.

— Тогда позвольте вам сказать, что я не понимаю вас, — холодно произнесла Фрона. — Я не вижу цели вашего прихода. Ваши слова звучат фальшиво. Но я уверена в одном: по какой-то непонятной причине вы сегодня изменили самой себе. Не спрашивайте меня, — я не знаю, в чем именно и почему. Но мое убеждение непоколебимо. Я знаю, что вы не та Люсиль, которую я встретила на лесной дороге по ту сторону реки. То была настоящая Люсиль, хоть я и видела ее мало. Женщина, которая пришла сегодня ко мне, совершенно чужая мне. Я не знаю ее. Моментами мне казалось, что это Люсиль, но это было очень редко… Эта женщина лгала, лгала мне о самой себе. А то, что она сказала о том человеке, — в лучшем случае только ее мнение. Может быть, она оклеветала его. Это весьма вероятно. Что вы скажете?

— Что вы очень умная девушка, Фрона. Вы угадываете иногда вернее, чем сами предполагаете. Но вы бываете слепы, и вы не поверите, как вы иногда слепы! — В вас есть что-то, из-за чего я могла бы вас полюбить, но вы это так далеко запрятали, что мне не найти.

Губы Люсиль дрогнули, словно она собиралась что-то сказать. Но она только плотнее закуталась в кухлянку и повернулась, чтобы уйти.

Фрона проводила ее до дверей, и Хау-Хэ долго размышляла о белых, которые создают законы и сами преступают их.

Когда дверь захлопнулась, Люсиль плюнула на мостовую.

— Тьфу! Сент-Винсент! Я осквернила свой рот твоим именем! — И она плюнула еще раз.

— Войдите!

В ответ на приглашение Мэт Маккарти дернул за шнурок, открыл дверь и осторожно притворил ее за собой.

— А, это вы! — Сент-Винсент с угрюмой рассеянностью взглянул на гостя, потом овладел собой и протянул ему руку. — Алло, Мэт, старина. Мои мысли были за тысячу миль отсюда, когда вы вошли. Садитесь и будьте как дома. Табак у вас под рукой. Попробуйте его и скажите свое мнение.

«Понятно, почему его мысли были за тысячу миль отсюда», — подумал Мэт: идя сюда, он встретил женщину, и в темноте ему показалось, что она удивительно похожа на Люсиль. Но вслух он сказал:

— Вы хотите сказать, что замечтались? Это не удивительно.

— Почему? — весело спросил журналист. — А потому, что по дороге сюда я встретил Люсиль, и следы от ее мокасинов вели к вашей лачуге. У нее иногда бывает острый язычок.

— И это хуже всего, — ответил Сент-Винсент совершенно искренне. — Стоит мужчине бросить на женщину благосклонный взгляд, как ей уже хочется претворить эту минуту в вечность.

— Трудненько разделаться со старой любовью, а? — Да уж, можно сказать. И вы поймете меня. Сразу видно, Мэт, что вы были в свое время мастером по этой части.

— В свое время? Я и теперь еще не так стар. — Конечно, конечно. Это видно по вашим глазам. Горячее сердце и острый глаз, Мэт! — Он ударил гостя по плечу и дружелюбно рассмеялся.

— Да и вы парень не промах, Винсент. Где мне до вас! Вы умеете обхаживать женщин. Это ясно, как апельсин. Много вы роздали поцелуев и много разбили сердец. Но, Винсент, было ли у вас когда-нибудь настоящее?

— Что вы хотите этим сказать?

— Настоящее… настоящее… то есть… ну, вы были когда-нибудь отцом?

Сент-Винсент отрицательно покачал головой. — И я не был. Но вам знакомо отцовское чувство? — Не знаю. Не думаю.

— А мне оно знакомо. И это самое настоящее, могу вас уверить. Если есть на свете мужчина, который когда-либо вынянчил ребенка, так это я или почти что я. Это была девочка, теперь она выросла, и я люблю ее больше, чем родной отец, если только это возможно. Мне не повезло: кроме нее, я любил только одну женщину, но она слишком рано вышла замуж за другого. Я никому не говорил об этом ни словечка, верьте мне, даже ей самой. Но она умерла, да помилует бог ее душу.

Он опустил голову на грудь и задумался о белокурой саксонке, которая однажды, словно солнечный луч, нечаянно заглянула в бревенчатый склад на берегу реки Дайи. Вдруг он заметил, что Сент-Винсент уставился глазами в пол, размышляя о чем-то другом. — Довольно глупостей, Винсент!

Журналист с усилием оторвался от своих мыслей и обнаружил, что маленькие голубые глазки ирландца престо впились в него. — Вы храбрый человек, Винсент? Секунду они как будто старались заглянуть друг ДРУГУ в душу. И Мэт мог поклясться, что увидел чуть заметный трепет и колебание в глазах собеседника. Он торжествующе ударил кулаком по столу. — Честное слово, нет!

Журналист подвинул жестянку с табаком и начал скручивать сигарету. Он тщательно делал это; тонкая рисовая бумага хрустела в его твердых, ни разу не дрогнувших руках, и густой румянец, выступивший над воротом рубашки, постепенно покрыл впадины щек и, бледнея на скулах, залил все его лицо.

— Это хорошо, потому что избавит мои руки от грязной работы. Винсент, послушайте. Девочка, ставшая взрослой, спит сейчас в Доусоне. Помоги нам бог, но мы с вами никогда уже не коснемся головой подушки такими невинными и чистыми, как она! Винсент, примите это к сведению: руки прочь от нее!

Бес, о котором говорила Люсиль, насторожился, злобный, раздражительный, безрассудный бес.

— Вы мне не нравитесь. К этому у меня есть основания. И хватит. Запомните твердо: если у вас хватит безумия жениться на этой девушке, то вы не дождетесь конца этого проклятого дня, вы не увидите брачной постели. Подумайте, мой милый. Я мог бы вас уложить на месте вот этими двумя кулаками. Но я надеюсь, что найду более правильный способ разделаться с вами. Будьте спокойны. Обещаю вам это. — Свинья ирландская!

Бес вырвался наружу совершенно неожиданно, и Мэт увидел перед глазами дуло кольта.

— Он заряжен? — спросил он. — Я вам верю. Чего же вы медлите? Взведите курок, ну?

Палец журналиста взвел курок. Раздался предостерегающий треск.

— Ну, нажимайте! Нажимайте, говорю я вам! Да разве вы способны на это, когда глаза так и бегают у Вас?

Сент-Винсент попытался отвернуться в сторону. — Смотрите на меня, вы!

— приказал Маккарти. — Не отводите глаз, когда будете стрелять!

Сент-Винсент неохотно повернул голову и посмотрел на ирландца. — Ну Сент-Винсент стиснул зубы и спустил курок. По крайней мере ему показалось это, как часто бывает во сне. Он сделал над собой усилие, отдал себе мысленно приказ, но душевная растерянность помешала ему.

— Да что он, парализован, что ли, ваш нежный пальчик? — Мэт усмехнулся прямо в лицо измученному, противнику. — Теперь отведите его в сторону, так, и опустите его… осторожней… осторожней… осторожней…

Он постепенно понизил голос до успокоительного шепота.

Когда курок занял исходное положение, Сент-Винсент уронил револьвер на пол и с едва слышным стоном бессильно опустился на стул. Он попытался выпрямиться, но вместо этого уронил голову на стол и закрыл лицо дрожащими руками. Мэт надел рукавицы, посмотрел на него с сожалением и ушел, тихо прикрыв за собой дверь.