Прошло три дня, и Харниш поехал в Беркли в своем большом красном автомобиле — в последний раз, ибо назавтра машина переходила к новому владельцу. Трудные это были три дня: банкротство Харниша оказалось самым крупным в Калифорнии за все время кризиса. Все газеты кричали об этом событии, вызвавшем ярость даже тех финансистов, которые впоследствии убедились, что Харниш полностью оградил их интересы. По мере того как это обстоятельство становилось известно, в деловых кругах все шире распространялось мнение, что Харниш потерял рассудок. Все твердили в один голос, что так поступить мог только сумасшедший. Ни его многолетнее упорное пьянство, ни любовь к Дид не получили огласки, поэтому оставалось только предположить, что дикарь с Аляски внезапно помешался. В ответ на эту сплетню Харниш весело смеялся и еще подливал масла в огонь, отказываясь принимать репортеров.

Машина остановилась у крыльца, и Харниш, войдя в дом, приветствовал Дид со своей обычной стремительностью, заключив ее в объятия, раньше чем она успела слово вымолвить. Только после того, как она выскользнула из его рук и усадила его на стул, он наконец заговорил.

— Дело сделано, — объявил он. — Ты, небось, читала в газетах. У меня не осталось ничего, и я приехал узнать, в какой день ты хочешь перебраться в Глен Эллен. Надо поторапливаться: в Окленде уж больно дорога стала жизнь. В гостинице за номер и стол у меня заплачено только до конца недели, а оставаться дольше мне не по карману. Да и с завтрашнего дня я буду ездить на трамвае, а это тоже денег стоит.

Он умолк и выжидательно посмотрел на нее. На лице Дид отразились смущение и растерянность. Потом мало-помалу столь знакомая ему сияющая улыбка заиграла на ее губах, глаза заискрились, и, откинув голову, она, как бывало, залилась задорным мальчишеским смехом.

— Когда ты пришлешь людей упаковывать вещи? — спросила она и, когда он стиснул ее в медвежьем объятии, опять засмеялась, делая вид, что тщетно пытается вырваться из его рук.

— Элам, милый Элам, — прошептала она и, в первый раз сама поцеловав его, ласково взъерошила ему волосы.

— У тебя глаза отливают золотом, — сказал он. — Вот я гляжусь в них и вижу, как ты меня любишь.

— Они давно такие для тебя, Элам. Я думаю, что на нашем маленьком ранчо они всегда будут, как золото.

— И в волосах у тебя золото, какое-то огнистое золото. — Он повернул к себе ее лицо и, сжав его ладонями, долго смотрел ей в глаза. — В прошлый раз, когда ты говорила, что не выйдешь за меня, глаза у тебя все равно так и сверкали золотом.

Она кивнула головой и засмеялась.

— Ну, конечно, ты добился своего, — созналась она. — Но я не могла участвовать в твоей безумной затее. Ведь деньги были не мои, а твои. Но как я любила тебя, Элам, за то, что ты, словно расшалившийся ребенок, взял да и сломал свою тридцатимиллионную игрушку, когда она тебе надоела! Я говорила «нет», но я уже знала, что скажу «да». И, наверно, глаза мои все время были золотистые. Я только одного боялась — как бы у тебя не застряло несколько миллионов. Потому что я ведь знала, что все равно выйду за тебя, милый, а я так мечтала, чтобы был только ты, и ранчо, и Боб, и твои пресловутые уздечки. Открыть тебе тайну? Как только ты уехал, я позвонила тому человеку, который купил Маб.

Она спрятала лицо у него на груди, потом опять посмотрела на него лучистым взглядом.

— Видишь ли, Элам, что бы ни говорили мои губы, сердцем я уже решилась… Я… я просто не могла отказать тебе. Но я горячо молилась, чтобы ты все потерял. И вот я стала разыскивать Маб. Но ведь тот человек перепродал ее и так и не мог мне сказать, куда она девалась. Понимаешь, мне хотелось поехать с тобой в Глен Эллен верхом на Маб, а ты на Бобе — в точности так, как мы ездили по Пиедмоитским горам.

Харнишу стоило больших усилий не сказать Дид, где ее любимица, но он устоял перед соблазном.

— Обещаю достать тебе кобылу, которую ты будешь любить не меньше Маб, — сказал он.

Но Дид покачала головой — с утратой Маб она отказывалась мириться.

— Знаешь, что мне пришло в голову? — сказал Харниш, торопясь ввести разговор в более безопасное русло. — Мы решили бросить городскую жизнь, и у тебя нет никакой родни, так чего ради мы станем венчаться в городе? Вот что я придумал: я поеду на ранчо, приберу там вокруг дома и отпущу сторожа. А ты приедешь через два дня утренним поездом. Я условлюсь со священником, он будет ждать нас. И вот что еще: уложи в чемодан свой костюм для верховой езды. После венчания ты переоденешься в гостинице. А я буду ждать тебя у входа с лошадьми, и мы сразу поедем осматривать ранчо. Я покажу тебе самые красивые места. Вот увидишь, как там хорошо! Ну, как будто все. Значит, я жду тебя послезавтра с утренним поездом.

— Ты просто вихрь какой-то! — краснея, сказала Дид.

— Да, сударыня, — наставительно ответил он. — Я всегда говорил, что время не ждет. Но надо сознаться, что мы заставили его ждать возмутительно долго. Мы могли уже давным-давно быть мужем и женой.

Два дня спустя Харниш дожидался Дид у дверей скромной гостиницы в деревушке Глен Эллен. Обряд венчания кончился, и Дид поднялась в номер, чтобы переодеться в костюм для верховой езды, пока Харниш приведет лошадей. Он держал под уздцы Боба и Маб, а Волк разлегся в тени водопойной колоды и лениво посматривал по сторонам. Под палящим калифорнийским солнцем на лице Харниша уже снова начал проступать былой смуглый румянец, но он вспыхнул еще ярче, когда Харниш устремил загоревшийся взор на Дид, которая появилась в дверях с хлыстом в руке, одетая в вельветовый костюм, столь знакомый по памятным прогулкам в Пиедмонте. Глаза их встретились, и на ее лице румянец тоже заиграл ярче. Потом она посмотрела на лошадей и увидела Маб. Но взгляд ее мгновенно опять обратился на Харниша.

— Ах, Элам! — Больше она ничего не прибавила, но имя его прозвучало в ее устах, как молитва, и эта молитва имела тысячу значений. Он пытался разыграть непонимание, но сердце его было слишком переполнено, и шутка не шла с языка. Она только назвала его по имени, и в это имя она вложила и нежный упрек, и признательность, и радость, и всю свою любовь.

Она подошла ближе, погладила кобылу, опять повернулась к Харнишу, посмотрела ему в лицо и, вздохнув от счастья, еще раз сказала:

— Ах, Элам! И все, что прозвучало в ее голосе, отразилось в ее глазах, и Харниш увидел в них глубину, которой не вместит ни мысль, ни слово, — увидел неизъяснимое таинство и волшебство земной любви.

И опять Харниш тщетно пытался ответить шуткой; минута была слишком торжественная, и шутливые слова, хотя бы и нежные, казались неуместными. Дид тоже молча взялась за поводья, оперлась ногой на подставленные руки Харниша и вскочила в седло. Харниш мигом очутился верхом на Бобе. Волк пустился вперед мелкой волчьей рысью, и оба всадника, окрыленные любовью, в ласковых лучах летнего солнца, на одинаковых скакунах гнедой масти, умчались в горы, навстречу своему медовому месяцу. Харниш опьянел от счастья, словно от хмельного вина. Он достиг наивысшей вершины жизни. Выше никто не мог бы взобраться и никогда не взбирался. Это его день, его праздник, его пора любви и обладания, обладания той, что так проникновенно сказала: «Ах, Элам!» — и посмотрела на него взглядом, в котором светилась вся ее душа.

Они поднялись в гору, и Харниш с радостью следил за тем, как просияло лицо Дид, когда перед ними открылся чудесный вид на окрестные долины и склоны. Он показал на густо поросшие лесом холмы по ту сторону волнистых лугов.

— Это наше, — заговорил он. — И это только начало. Погоди, увидишь большой каньон, там водятся еноты; а тут, в горах Сонома, — норки. И олени! Вон та гора прямо кишит оленями. И если нам очень приспичит, пожалуй, и пуму можно вспугнуть. И знаешь, там есть одна такая полянка… Нет, больше ни слова не скажу. Сама скоро увидишь.

Они свернули в ворота, где начиналась дорога на глинище, между скошенными лугами, и оба с наслаждением вдохнули ударивший им в лицо запах свежего сена. Как и в тот раз, когда Харниш впервые побывал здесь, жаворонки взлетали из-под копыт лошадей, оглашая воздух звонким пением, а когда начался лес, на испещренных цветами прогалинах их сменили дятлы и ярко-синие сойки.

— Теперь мы на своей земле, — сказал Харниш, когда скошенные луга остались позади. — Она тянется через самую гористую часть. Вот погоди, увидишь.

Как и в первый раз, он свернул влево, не доезжая глинища: миновав родничок и перескочив через остатки забора, они стали пробираться лесом. Дид была вне себя от восхищения: у ключа, тихо журчащего среди стволов секвойи, росла новая дикая лилия на высоком стебле, вся осыпанная белыми, словно восковыми, цветами-колокольцами. Но Харниш не спешился, а поехал дальше — туда, где ручей пробил себе дорогу в холмах. Харниш здесь потрудился, — теперь через ручей вела проложенная им крутая, скользкая дорожка для верховой езды, и, переправившись на ту сторону, они углубились в густую тень под исполинскими секвойями, потом пересекли дубовую рощу. На опушке открылось пастбище в несколько акров; травы стояли высоко — по пояс.

— Наше, — сказал Харниш.

Дид наклонилась с седла, сорвала спелый колосок и погрызла зубами стебель.

— Сладкое горное сено! — воскликнула она. — Любимый корм Маб!

Все восхищало Дид, и возгласы радостного изумления то и дело срывались с ее губ.

— И ты ничего не говорил мне! — укоризненно сказала она, любуясь пастбищем и лесистыми склонами, которые спускались к широко раскинувшейся долине Сонома.

— Поедем, — сказал Харниш, и они, повернув лошадей, опять миновали тенистую рощу, переправились через ручей и опять увидели дикую лилию.

Здесь тоже стараниями Харниша была прорублена узенькая дорога; сильно петляя, она вилась вверх по крутому склону. Харниш и Дид с трудом продирались сквозь густую чащу, и лишь изредка сбоку или под ними открывались просветы в бескрайнем море листвы. И как далеко ни проникал их взгляд, он неизменно упирался в зеленую стену, и неизменно над головой простиралась сводчатая кровля леса, лишь кое-где пропускавшая дрожащие лучи солнца. А вокруг них, куда ни глянь, росли папоротники всех видов — крохотные, с золотистыми листочками, венерины волосы и огромные — высотой в шесть и восемь футов. Внизу виднелись узловатые стволы и сучья старых, мощных деревьев, а вверху, над головой, смыкались такие же могучие ветви.

Дид остановила лошадь, словно у нее дух захватило от окружающей ее красоты.

— Мы точно пловцы, — сказала она, — и мы попали в тихую зеленую заводь. Там, в вышине, небо и солнце, а здесь — заводь, и мы глубоко, на самом дне.

Они тронули лошадей, но Дид вдруг увидела среди папоротника цветок кандыка и опять осадила Маб.

Наконец, достигнув гребня горы, они выбрались из зеленой заводи и словно очутились в другом мире: теперь вокруг них стояли молодые земляничные деревца с бархатистыми стволами, и взгляд свободно блуждал по открытому, залитому солнцем склону, по волнующейся траве, по узеньким лужкам белых и голубых немофил, окаймляющим узенький ручеек. Дид от восторга даже захлопала в ладоши.

— Малость покрасивее, чем конторская мебель, — заметил Харниш.

— Малость покрасивее, — подтвердила она.

И Харниш, который знал за собой пристрастие к слову «малость», понял, что она нарочно, из любви к нему, повторила его словечко.

Перебравшись через ручей, они по каменистой коровьей тропе перевалили через невысокую гряду, поросшую мансанитой, и оказались в новой узкой долине, где тоже протекал ручеек, окаймленный цветами.

— Голову даю на отсечение, что мы сейчас вспугнем перепелку, — сказал Харниш.

И не успел он договорить, как послышался отрывистый, испуганный крик перепелов, вспорхнувших из-под носа Волка; весь выводок бросился врассыпную и, словно по волшебству, мгновенно скрылся из глаз.

Харниш показал Дид ястребиное гнездо, которое он нашел в расколотом молнией стволе секвойи; а она увидела гнездо лесной крысы, не замеченное им. Потом они поехали дорогой, по которой когда-то вывозили дрова, пересекли вырубку в двенадцать акров, где на красноватой вулканической почве рос виноград. И опять они ехали коровьей тропой, опять углублялись в лесную чащу и пересекали цветущие поляны и наконец, в последний раз спустившись под гору, очутились на краю большого каньона, где стоял фермерский домик, который они увидели только тогда, когда оказались в двух шагах от него.

Пока Харниш привязывал лошадей, Дид стояла на широкой веранде, тянувшейся вдоль всего фасада. Такой тишины она еще не знала. Это была сухая, жаркая, недвижная тишь калифорнийского дня. Весь мир казался погруженным в дремоту. Откуда-то доносилось сонное воркованье голубей. Волк, всласть напившийся из всех ручьев, попадавшихся по дороге, с блаженным вздохом улегся в прохладной тени веранды. Дид услышала приближающиеся шаги Харниша, и у нее пресеклось дыхание. Он взял ее за руку; поворачивая дверную ручку, он почувствовал, что она медлит, словно не решаясь войти. Тогда он обнял ее, дверь распахнулась, и они вместе переступили порог.