Книга: Молчание
Назад: Глава 4.
Дальше: Глава 6

Глава 5

Солнце светило ярко, но деревня казалась удивительно мрачной. Когда его вели по улице, одетые в лохмотья дети и взрослые стояли возле крытых тростником хижин - для защиты от ураганных ветров на крышах лежали камни, - и молча пялили на него по-звериному блестевшие глаза.
Может быть, они тоже христиане, подумал он и попытался изобразить на лице улыбку, но никто не улыбнулся в ответ. Только какой-то совершенно голый малыш, ковыляя на крошечных ножках, приблизился к процессии. В тот же миг откуда-то выскочила растрепанная, простоволосая мать, схватила ребенка и, прижав его к груди, кинулась прочь. Стараясь унять дрожь, Родригес напрягал все душевные силы, чтобы думать о Том, кого в ту роковую ночь вели из Гефсиманского сада во дворец первосвященника Каиафы.
За околицей у него закружилась голова от ослепительного солнечного света. Ощутив дурноту, он невольно замедлил шаг, но шедший сзади стражник, пробормотав что-то, подтолкнул его вперед. С трудом улыбнувшись, он попросил позволения передохнуть, но стражник с суровым видом отрицательно покачал головой. Над залитыми солнцем полями стоял запах навоза, в небе звонко и весело распевали жаворонки. Какое-то незнакомое Родригесу дерево, растущее при дороге, приятно шелестя листвой, отбрасывало влекущую к себе тень. Пересекавшая поля дорога постепенно сузилась в тропинку, они вступили в холмистую местность; там, уже у подножия гор, чуть в стороне от дороги, стояла в лощине сплетенная из сучьев и ветвей хижина. На желтой глинистой земле чернела ее резкая тень. Возле хижины на земле сидело несколько человек в грубой крестьянской одежде. Руки их были связаны. Пленники о чем-то переговаривались, но, заметив священника, в изумлении умолкли.
Доставив Родригеса на место, стражники вздохнули с облегчением и принялись весело болтать с видом людей, благополучно завершивших работу. Казалось, их ничуть не заботит, сбегут их пленники или нет. Священник опустился на землю - и пятеро узников почтительно поклонились ему.
Некоторое время он молчал. Мухи липли к потному лбу, упорно роились над головой. Рассеянно вслушиваясь в их гудение, он подставил спину теплым лучам, и постепенно его охватило нечто вроде приятной истомы. Он сознавал, конечно, что пришел и его черед, но природа дышала таким безмятежным покоем, что невольно казалось - уж не пригрезилось ли ему все это? «Помни день субботний...» - он сам не мог бы сказать, почему в памяти вдруг всплыли эти слова. Стражники беззаботно болтали, даже смеялись. Яркое солнце освещало маленькую хижину. Думал ли он, что этот день, который он ожидал с тревогой и страхом, окажется таким спокойным и мирным? Это рождало в душе какую-то странную досаду, почти разочарование - ничего героического, ничего трагического не было в этом дне, все было не так, как у мучеников, как у Христа.
- Падре, - пошевелив затекшими руками, обратился к нему сидевший рядом крестьянин с бельмом на глазу, - как же это с вами случилось?
Остальные разом подняли головы, с нескрываемым любопытством ожидая ответа. Казалось, все они совершенно не помышляют об ожидавшей их участи. Родригес ответил, что его схватили в горах, но одноглазый, по-видимому не разобрав, переспросил, приложив руку к уху. Наконец они поняли - и у всех разом вырвался вздох сочувствия.
- Как он по-нашему говорить-то научился! - с детской восторженностью воскликнула женщина. - Вот молодец!..
Стражники тоже улыбались, не пытаясь прервать беседу окриком или бранью. Больше того, когда одноглазый с самым дружеским видом что-то сказал одному из них, тот ответил тоже с улыбкой.
- Кто эти люди? - тихо спросил Родригес у сидевшей рядом женщины. - Почему они их схватили?
- Мы все христиане, падре, а те стражники - нет. Они язычники... - ответила она так спокойно, словно это различие не имело значения. - Вот, поешьте... - Связанными руками она с трудом достала из-за пазухи два маленьких кабачка, от одного откусила сама, второй подала священнику. Впившись в него зубами, он ощутил ароматную свежесть. «С самого первого дня в этой стране я только и делал, что причинял беспокойство беднякам-христианам...» - думал Родригес, вгрызаясь в подаренный кабачок. Они дали ему приют, подарили одежду, кормили его. Теперь и ему следовало бы отплатить им добром. Но у него не было ничего, что можно было бы принести в дар - кроме собственной жизни и смерти.
- Как тебя зовут?
- Моника... - чуть смущенно ответила женщина, словно это была ее единственная драгоценность - имя, полученное при крещении. Какой миссионер дал этой женщине, пропахшей морем и рыбой, имя матери блаженного Августина?..
- А его? - он указал на одноглазого, все еще беседовавшего со стражниками.
- Вы о Мадзаэмоне?.. Его имя Жоан.
- Какой священник крестил вас?
- Не священник. Монах, брат Исида. Падре, наверное, хорошо его знает...
Родригес отрицательно покачал головой. Кроме Гаррпе, он не знал здесь ни одного священнослужителя.
- Как?! - изумилась Моника.- Да ведь это тот самый, которого казнили на вершине Ундзэн...
- Но вы все так спокойны... Почему? - не утерпев, спросил у нее Родригес. - Ведь нас тоже, возможно, ждет такая же участь.
Женщина опустила глаза, разглядывая траву под ногами. Мухи, слетаясь на запах пота, снова назойливо жужжали над головой.
- Не знаю... Брат Исида говорил, что в параисо мы обретем вечный покой. Там не нужно платить подать. Там нет ни голода, ни болезней, ни горестей... В параисо не будут гонять на государственные работы. Ведь нам приходится так тяжко трудиться... - Женщина вздохнула. - Жизнь в этом мире - одно мучение. Но в параисо ничего этого уже не будет, да, падре?
«Рай совсем не таков, как вы себе представляете», - хотелось сказать Родригесу, но он сдержался. Очевидно, этим крестьянам, как зазубрившим катехизис детишкам, рай представлялся каким-то особенным миром, где нет ни мучительных податей, ни тяжкого принудительного труда. Никто не имеет права разрушить эту мечту...
- Да, конечно, - прошептал он. - Там у нас уже ничего не отнимут. - Он помолчал. - Скажи, ты не слыхала о падре Феррейре?
Женщина отрицательно покачала головой. Значит, и здесь Феррейра никогда не бывал? Или, может быть, самое имя Феррейра запретно для японских христиан?..
***
Сверху донесся чей-то громкий голос. Над лощиной среди обломков скал стоял невысокий толстенький самурай. Он с улыбкой разглядывал сидевших внизу крестьян. Родригес сразу узнал пожилого чиновника, проводившего обыск в деревне Томоги.
- Ну и жара... - Непрерывно обмахиваясь веером, самурай спустился в лощину. - Наступает самое жаркое время... В такой зной крестьянам работать в поле - сущая мука...
Моника, Жоан и все остальные вежливо поклонились, опустив, как положено, связанные руки на колени. Старик искоса посмотрел на священника, сидевшего в такой же позе, но прошел мимо, словно не замечая. Его шелковое хаори издавало сухой шелест, распространяя аромат благовоний.
- В последнее время дождей совсем не выпадало... На дорогах - пыль... В мои годы трудненько добираться в такую даль... - Он присел на корточки возле арестованных, обмахивая себя белым веером. - Так что прошу, уж не доставляйте, пожалуйста, мне, старику, лишних хлопот...
В солнечном свете его улыбающееся лицо казалось особенно плоским, и Родригесу вспомнились статуи Будды, которые он видел в Макао. В лике Будды незаметно живое движение чувств, которое он привык видеть в изображениях Христа. Стояла полная тишина, только громко жужжали мухи, целым роем кружась то над узниками, то над самураем.
- Мы вовсе не гневаемся на вас. Хотелось бы, чтобы вы это поняли. Подати вы платите исправно, на государственных работах тоже трудитесь усердно - с чего бы нам понапрасну сердиться на вас?.. Уж кто-кто, а мы, чиновники, знаем, что крестьяне - оплот страны.
Жужжали мухи, шелестел веер, которым обмахивался старик, откуда-то издалека ветерок доносил кудахтанье кур. Это и есть допрос? - недоумевал священник, опустив глаза в землю. Неужели перед пытками все мученики слушали такие же притворно-ласковые слова? Он ждал страха, но, странное дело, страха не было. Пытки и смерть казались чем-то далеким и невозможным.
- Мы дадим вам время подумать и надеемся получить разумный ответ. - Разговор был окончен, с лица старика исчезла притворная улыбка, ее сменило выражение высокомерной алчности - совсем как у китайских купцов в Макао.
Сидевшие в кустах стражники встали.
- Пошли! - раздалась команда.
На поднявшегося вместе со всеми священника старик взглянул, сморщив лицо, как обезьяна. В его взгляде впервые блеснула ненависть.
- А ты... - крикнул он, выпрямившись во весь свой крохотный рост и положив руку на эфес меча. - Останься!
Слабо улыбнувшись, Родригес снова опустился на траву. Этот карлик, выпятив грудь, как бойцовый петух, явно старался не ударить в грязь лицом перед чужеземцем в присутствии арестантов. «Обезьяна... - усмехнулся Родригес. - Вылитая обезьяна. И незачем хвататься за меч и принимать такой воинственный вид! Я не собираюсь бежать».
Он проводил взглядом пленников, поднимавшихся по склону; они вскоре исчезли из виду. С горечью он прошептал:
«Hoc Passionis tempore, Piis adauge gratiam... Господи! Не посылай им испытаний сверх меры! Они не выдержат новых мучений. До сих пор у них хватало терпения. Терпели всё - непосильные подати, тяжкий труд, нищенскую полуголодную жизнь. Так неужели Ты пошлешь им еще новые испытания?»
Старик-самурай поднес ко рту сосуд с водой и сделал несколько мелких глотков, запрокинув голову, как пьющая курица.
- Я не раз беседовал с разными падре, - сказал он совсем другим, даже каким-то заискивающим тоном. - Вы понимаете по-японски?
Легкое облачко ненадолго скрыло солнце, в лощине потемнело, среди травы громко застрекотали молчавшие до сих пор цикады.
- Мужичье - дураки. Но их жизнь или смерть, падре, целиком зависят от вас. - Родригес не очень понимал, куда клонит хитрый старик, но было понятно, что он старается заманить его в западню. - Простолюдины не способны думать своей головой. Толку от них все равно не добьешься. Но если вы скажете одно маленькое словечко...
- Какое словечко? Что я должен сказать?
- «Отрекаюсь»... - Старик с треском захлопнул веер и усмехнулся. - «Отрекаюсь», вот что...
- А если я откажусь? - со спокойной улыбкой сказал священник. - Тогда вы меня убьете?
- О нет, нет! - Самурай грустно вздохнул. - Ни за что! Тогда эти олухи стали бы упорствовать еще больше. Мы уже допускали подобные ошибки - и в Нагасаки, и в Омуре. Христиане - народ упрямый.
Старик тяжело вздохнул, но было понятно, что все это - сплошное притворство. Родригес испытывал даже своеобразное удовольствие, поддразнивая эту маленькую обезьяну.
- Как истинный падре, вы должны проявить милосердие к этим крестьянам,..
Родригес невольно улыбнулся. Какая наивная, детская логика! Неужели он надеется этим чего-то добиться?.. Увы, Родригес совсем не учел, что его собеседник столь же по-детски впадает в ярость, потерпев поражение в споре.
- Итак?..
- Казните меня одного... - пожал плечами священник, насмехаясь над самураем.
На лице японца выразилась гнев и досада. С неба, затянутого тучами, донеслись далекие раскаты грома.
- Ну что ж... Они будут очень страдать - из-за вас!
***
Его втолкнули в хижину. Сквозь плетеные стены, поставленные прямо на голой земле, проникали, как нити, солнечные лучи. Снаружи доносились голоса стражников. Куда они увели христиан? Те исчезли, как в воду канули. Обняв колени руками, он сидел на земле и думал о Монике и одноглазом. Потом ему вспомнилась деревня Томоги - О-Мацу, Итидзо, Мокити, - и сердце сжалось от боли. Будь у него время для размышления, хотя бы одна минута, - он мог бы благословить этих несчастных крестьян... Но он даже не подумал об этом. Это означает, что он утратил спокойствие духа. Он даже забыл спросить у них, какое нынче число, какой день, какой месяц... Даже об этом он позабыл. Он потерял чувство реальности, ощущение времени и сейчас не смог бы даже сказать, сколько дней прошло после Пасхи или какой нынче церковный праздник...
Четок у него не было, и он стал повторять «Pater noster» и «Ave Maria», загибая пальцы, но как вода проливается из уст тяжко больного, так и молитва не достигала сердца. В сущности, его больше занимали стражники, болтавшие под дверью хижины. Чему они так радуются? Мысли его вновь возвратились к освещенной оливковой роще, к людям, державшим пылающие черным пламенем факелы, равнодушные к судьбе Иисуса. Те стражники тоже были людьми. И тоже были безразличны к судьбе другого человека... «Истинный грех, - подумал он, - это вовсе не ложь, не кража. Грех - это равнодушие, позволяющее одному человеку попирать жизнь другого, нимало не думая о тех муках, что он причиняет...» И тут молитва зазвучала из самых глубин его сердца.
Внезапно на прикрытые веки упал луч света. Кто-то осторожно, стараясь не шуметь, приоткрыл дверь. Родригес успел поймать устремленный на него взгляд узеньких, недобрых глаз. Но, когда он поднял голову, человек мгновенно исчез.
- Говоришь, он ведет себя смирно? - спросил незнакомый голос у стражника, только что заглядывавшего в дверь. В ту же минуту дверь отворилась. В потоке света, хлынувшем в хижину, возникла фигура самурая - не того старого, а другого, без меча.
- Сеньор... - позвал он.
Он говорил по-португальски. С причудливым акцентом, с запинкой, но сомневаться не приходилось - то был безусловно португальский язык.
Родригес вслушался - да, в его речи встречались ошибки, но смысл сказанного был совершенно ясен.
- Не удивляйтесь, - продолжал незнакомец, - в Хирадо и Нагасаки много переводчиков. Но вы, падре, свободно владеете японским? Угадайте же, где я выучил португальский? - Он болтал, не дожидаясь ответа и непрерывно обмахиваясь веером, так же, как давешний самурай.
- Стараньями португальских падре в Ариме, в Амакусе, в Омуре были созданы семинарии. Но это вовсе не означает, будто я - вероотступник... Да, я крестился, но, разумеется, с самого начала не собирался стать монахом и вообще христианином. В наше время для сына рядового неимущего самурая только учение - путь к преуспеванию.
Японец усиленно подчеркивал, что не является христианином. Родригес с бесстрастным лицом слушал болтовню гостя.
- Почему вы молчите? - с некоторой досадой спросил тот. - Падре всегда презирали нас, японцев. Я знал одного падре, его звали Кабраль - так тот нас и за людей не считал. Приехал в Японию, а сам насмехался над нашими жилищами, над языком, высмеивал нашу пищу, наши обычаи. Даже выпускников семинарии отказывался вводить в сан.
По мере того как он вспоминал, незнакомец все более распалялся. «Гнев этого человека, в общем-то, не лишен основания»,- подумал Родригес. Он помнил, что рассказывал о преподобном Кабрале падре Валиньяно, как сокрушался, что из-за его высокомерия Церковь теряет священнослужителей и верующих...
- Я не похож на Кабраля.
- В самом деле? - Собеседник негромко рассмеялся. - Что-то не верится...
- Почему?
В сумраке было невозможно разглядеть выражение лица посетителя. Но Родригесу было достаточно этого тихого смешка, чтобы в полной мере ощутить его гнев и злобу. Служба священника научила его понимать человеческие чувства, слушая с закрытыми глазами исповедь прихожан. «Он стремится отмежеваться не столько от падре Кабраля, сколько от собственного прошлого»,- смутно подумал он.
- Не хотите ли выйти на воздух? Я думаю, падре больше не будет убегать и скрываться...
- Почем знать?.. - Родригес улыбнулся. - Я не святой. Меня тоже путает смерть.
- Нет-нет... - Японец тоже улыбнулся в ответ. - Раз вы понимаете это, прошу выслушать меня до конца. Из-за вашего безрассудства могут пострадать люди. Мы называем такую храбрость «слепой». Вообще-то среди падре часто встречаются люди, одержимые таким чувством; они совсем не думают о том, какие беды они несут японскому народу.
- Неужели миссионеры доставляют вам одни неприятности?
- Когда человеку навязывают то, что ему совершенно не нужно, у нас это называется горе-благодеяние. Христианская вера - такой же подарок. У нас есть собственная религия. И мы не нуждаемся в чужеземном учении. Я тоже изучал в семинарии догматы христианской веры. И, по правде сказать, не нашел в них ничего, что могло бы пригодиться японцам.
- У нас с вами разные взгляды, - тихо ответил Родригес. - Иначе я не проделал бы такой долгий путь...
Это был его первый диспут с японцем. Скольким миссионерам доводилось вести дискуссию с японскими буддистами? Падре Валиньяно предупреждал, что не следует недооценивать ум японцев. Они весьма сильны в споре.
- В таком случае позвольте спросить... - Переводчик в упор взглянул на Родригеса. - Христианские проповедники говорят, будто Дэус - неиссякаемый источник величайшего милосердия, добродетели и добра, а наши будды и божества - всего лишь обычные смертные и потому не имеют достоинств такого рода. Вы тоже так полагаете, падре?
- Будда, подобно вам, не может избегнуть смерти. В этом его отличие от Творца.
- Падре не знает учения Будды - только поэтому так говорит. В сущности, далеко не все будды - смертные люди. Да будет вам известно, у Будды есть три «тела» - «хоссин», «хоодзин» и «оогэ». «Оогэ» может являться в бесчисленном множестве ипостасей, неся спасение и божественные милости роду человеческому. Но Будда «хоссин» не имеет ни начала ни конца, он вечен и неизменен. Вот и в священных сутрах написано, что Будда вечен и постоянен. Полагать, будто все будды смертны, падре, могут лишь христиане, а японцы так не считают.
Все это переводчик выпалил одним духом, словно затвердил наизусть. «Наверное, долгие годы оттачивал эти фразы, чтобы сразить в дискуссиях миссионеров, - вот и сыплет мудреными словами, которые и сам-то едва ли понимает...» - подумал Родригес.
- Значит, вы утверждаете, что все существует само по себе и мир не имеет ни конца ни начала... - Родригес старался нащупать уязвимое место в рассуждениях противника.- Ведь вы именно так считаете, верно?
- Именно так.
- Однако все неживое не способно двигаться самостоятельно, если только некто - или нечто - не стронет его с мертвой точки. Откуда и как появились будды? Больше того, я готов допустить, что им свойственно милосердие, но объясните мне, как же был создан весь этот мир до их появления? Христианский Бог предвечен, он сотворил человека и дал жизнь всему сущему.
- Выходит, христианский Бог сотворил и злодеев, это вы хотите сказать? Получается, ваш Дэус творит зло?.. - Переводчик засмеялся с видом победителя.
- Вовсе нет! - Родригес покачал головой. - Господь создал все только для блага. Ради добра он даровал человеку разум. Но случается, люди поступают вопреки разуму. Это и есть зло.
Переводчик презрительно фыркнул. Но Родригес и не надеялся, что сумел убедить противника. Спор уже перестал быть спором - это уже была игра словами, когда, не слушая друг друга, каждый хочет одержать верх.
- Бросьте свою софистику. Вам, может быть, удастся задурить голову мужикам, женщинам да малым детям. Позвольте, однако, задать вам еще только один вопрос. Если ваш Дэус действительно милосерден, почему, прежде чем человек попадает в рай, Бог посылает ему столько мучений и испытаний?
- Мучений и испытаний? Боюсь, вы заблуждаетесь. Если верующий не нарушает заповедей Господних, он может жить в покое и мире. Когда мы ощущаем голод - разве Господь велит умереть нам голодной смертью? Единственное, что мы должны неукоснительно совершать, - это молиться Создателю. Если не можем совладать с плотским желанием, Господь не принуждает нас избегать женщин. Он говорит лишь: имейте одну жену и исполняйте волю мою. - «Хорошо я ему ответил», - удовлетворенно подумал Родригес. Некоторое время переводчик молчал, не находя ответа - священник ясно это почувствовал.
- Довольно. Что проку толочь воду в ступе, - раздраженно проговорил переводчик по-японски. - Я не затем к вам пришел, чтобы слушать глупые разговоры.
Где-то вдали пропел петух. Через приотворенную дверь проник луч света, в нем плясали бесчисленные пылинки, священник засмотрелся на их танец. Переводчик вздохнул.
- Вы должны отречься. Иначе крестьян подвесят в «яме».
В яме? Что он говорит? Родригес ничего не понял.
- Они будут висеть вниз головой, связанные по рукам и ногам... В глубокой яме...
- Висеть в яме?..
- Да. Если падре не отречется.
Священник молчал. Он внимательно разглядывал собеседника, стараясь понять, правду тот говорит или только пугает?
- Господин Иноуэ... Вы, наверное, о нем слыхали. Это губернатор Нагасаки. Вам еще предстоит встретиться с ним.
И-но-у-э... Среди всех португальских слов слух Родригеса выделил одно это имя. Холодок пополз у него по спине.
- После допроса у господина Иноуэ, - продолжал переводчик, - от христианской веры отреклись падре Порро, Педро, Кассола и падре Феррейра. '
- Падре Феррейра?!
- Вы с ним знакомы?
- Нет, я его не знаю. - Родригес испуганно затряс головой. - Он принадлежит к другому ордену. Я никогда его не видел. Даже имени не слыхал. Этот падре... Он жив?
- Конечно, жив! Он принял японское имя, живет в Нагасаки, женился... Можно сказать, процветает.
Воображению Родригеса внезапно представилась улица в Нагасаки - городе, которого он никогда не видал. Лучи заходящего солнца ярко отражались в маленьких окнах маленьких домиков, стоящих вдоль извилистой дороги, и по этой дороге шел падре Феррейра в таком же одеянии, как у этого переводчика... Нет, такого не может быть! Что за нелепая фантазия!
- Я вам не верю...
Иронически усмехнувшись, переводчик вышел из хижины. Дверь снова закрылась, свет померк. Сквозь стены проникали голоса стражников.
- Изрядный умник... - объявил переводчик. - Но все равно, скоро он отречется...
«Это он обо мне», - подумал священник. Он мысленно повторил имена, которые только что назвал переводчик. Порро и Педро были ему незнакомы, но о Кассоле он определенно слышал в Макао. Этот португальский миссионер, в отличие от Родригеса, прибыл в Японию не из Макао, а из Манилы, испанских владений. Вестей от него уже очень давно не было, и в ордене решили, что он принял мученическую кончину. Но за этими тремя вставала фигура Феррейры, которого Родригес разыскивал с самого первого дня в Японии. Если переводчик не лжет, не старается припугнуть, значит, слух оказался правдой: падре Феррейра, очутившись в лапах Иноуэ, предал Церковь.
«Если даже Феррейра отрекся от веры, выдержу ли я предстоящее испытание?» - мелькнула тревожная мысль. Родригес резко тряхнул головой, стараясь отогнать тягостное сомнение. Но вопреки его воле тем настойчивей подступили к нему опасения.
«Exaudi nos, Pater omnipotens et mittere digneris Sanctum qui custodiat, foveat, protegat, visitet, atque defendat omnes habitantes...»
Он читал молитвы, стараясь отвлечься от этих дум. Но молитва не приносила успокоения.
- Почему Ты молчишь, Господи? Почему Ты всегда молчишь?.. - прошептал он.
***
Вечером дверь снова отворилась. Стражник молча поставил перед ним деревянную миску - в ней лежало несколько кусочков тыквы - и вышел. Когда Родригес поднес пищу ко рту, он почувствовал неприятный запах, похожий на запах пота. Наверное, тыква была несвежей, сваренной несколько дней назад, но голод был нестерпим, и он с жадностью съел ее вместе с коркой. Он еще не покончил с едой, а мухи уже кружились вокруг его рук. «Я стал похож на бродячего пса...» - подумал Родригес, облизывая пальцы. От Валиньяно он слышал, что некогда местная знать любила приглашать миссионеров к обеду. В ту пору португальские корабли, груженные разнообразным товаром, заходили в гавани Хирадо, Ёкосэура и Фукуда, и миссионеры не испытывали недостатка ни в хлебе, ни в вине. Они читали молитву перед тем, как сесть за опрятный, красиво убранный стол, и спокойно, неторопливо вкушали пищу. А он, даже забыв помолиться, набросился сейчас на эти помои, годные разве что для собаки... Какой позор для священника! Конечно же, Бог существует не для того, чтобы досаждать Ему жалобами и мольбами, Бога надобно славить в молитвах. И все же как трудно по-прежнему славить Господа - подобно прокаженному Иову - в час испытаний... Дверь снова скрипнула, и появился все тот же стражник.
- Падре, мы отправляемся...
- Куда?
- В гавань.
Родригес встал; его пошатывало от голода. Смеркалось, ветви деревьев бессильно поникли, будто истомленные дневным зноем. Лицо облепили тучи москитов. Издалека доносилось кваканье лягушек.
Его окружили трое стражников, но, казалось, никто даже не опасался, что пленник сбежит. Они громко переговаривались, смеялись. Один из них отошел в кусты и стал справлять нужду. Родригесу подумалось, что он мог бы сбить с ног двух оставшихся и бежать. Но едва у него мелькнула эта мысль, как шагавший впереди стражник оглянулся и спросил:
- Падре, душно было там, в хижине, да?
Вглядевшись в его добродушное лицо, Родригес отбросил всякую мысль о побеге. Если он убежит, наказаны будут эти крестьяне... Слабо улыбнувшись, он кивнул.
Они прошли по дороге, которой он брел сегодня утором. Больными глазами он смотрел на большие деревья, растущие средь полей, где все: громче раздавалось кваканье лягушек. Эти деревья он помнил. На ветвях, хлопая крыльями, сидели вороны, оглушая хриплым карканьем воздух. Сливаясь с голосами лягушек, карканье мрачным эхом разносилось окрест.
Когда они вошли в деревню, у дверей многих хижин поднимались белые столбы дыма от дымокуров - отгоняли москитов. Какой-то мужчина, в одной набедренной повязке, держал на руках ребенка. Заметив священника, он открыл рот и засмеялся, как дурачок. Женщины, печально опустив головы, долгим взглядом провожали идущих.
За деревней потянулись поля. Дорога пошла под уклон, пахнущий морем ветер наконец-то коснулся лица Родригеса. Внизу виднелось то, что громко именовалось гаванью; это была просто-напросто куча наваленных друг на друга черных камней, служивших лодочной пристанью. Две утлые лодчонки были вытащены на сушу. Пока стражники подкладывали под них слеги, священник подобрал в песке горсть розовых ракушек и начал перебирать их. Эти раковины были единственной красотой, которой коснулся его взор за весь минувший день. Он приложил ракушку к уху: из ее глубины донесся приглушенный шум. Внезапно его охватила тоска. Он стиснул пальцы - осколки раздавленных ракушек с глухим шорохом посыпались на песок.
- Садитесь!
Вода на дне лодки неприятно холодила опухшие, покрытые пылью ноги. Ухватившись за борта лодки, священник закрыл глаза и вздохнул.
Лодка отчалила, он рассеянно взглянул на гору, по которой блуждал до сегодняшнего дня. В вечерних сумерках она казалась округлой, как женская грудь. Он перевел взгляд на берег и увидел какого-то оборванца. Тот что-то кричал на бегу, потом споткнулся и упал на песок. Это был предатель Китидзиро...
Китидзиро снова вскочил, что-то вопя - не то плакал, не то бранился. Слов Родригес не разобрал. Странное дело, он больше не испытывал ни обиды, ни ненависти - он был во власти смирения: ведь раньше или позже его все равно схватили бы... Китидзиро остановился у кромки воды - очевидно понял, что лодку ему не догнать, - и все смотрел им вслед. Неподвижная фигура его постепенно растворилась в вечерней мгле.
***
Ночью лодка вошла в какую-то бухту. Родригес чуть приоткрыл глаза и сквозь дрему увидел, как прибывшие с ним стражники сошли на берег, а на смену им в лодку сели трое новых. Они разговаривали на местном диалекте, но он так устал, что ему не хотелось напрягать слух чтобы понять, о чем они говорят. Он уловил только часто: звучавшие названия «Омура», «Нагасаки» и подумал, что, наверное, его везут в Нагасаки или в Омуру. Днем в хижине, он еще молился об одноглазом и о женщине, угостившей его кабачком, но сейчас он был так измучен, что не хватило бы сил молиться за себя самого. Ему было безразлично, куда его везут и что с ним будет дальше. Закрыв глаза, он снова уснул, но время от времени просыпался и слышал все тот же однообразный плеск весел. Один стражник сидел на веслах, двое других пребывали в угрюмом молчании. «Господи, да свершится воля Твоя...» - сквозь полусон прошептал он, подумав, что хоть его состояние и похоже на то смирение, с которым Святые угодники вверяли себя промыслу Божьему, но, в сущности, совершенно иного свойства. «Что с тобой происходит? Уж не теряешь ли ты веру?» - промелькнуло в самой глубине сознания, но сейчас у него не было сил прислушаться даже к этой мысли.
- Где мы? - в очередной раз открыв глаза, хрипло спросил он у стражников, но те промолчали, настороженно и угрюмо. Он снова задал тот же вопрос, и тогда один, из них тихо и словно смущенно сказал: «Это Ёкосэура...»
Ёкосэура... От падре Валиньяно он много раз слышал это название. Здесь был порт, основанный с разрешения местного князя падре Фроишем и Альмейдой. С того времени португальские корабли, приходившие раньше в Хирадо, стали бросать якорь только в этой гавани. На одном из холмов выстроили церковь и на ее шпиле водрузили огромный крест. Он был так велик, что виднелся издалека, с палубы кораблей, на которых миссионеры прибывали в Японию. На Святую Пасху к этому холму шли с зажженными свечами процессии верующих японцев. Сам князь посещал эту церковь и вскоре принял крещение.
Сидя в лодке, Родригес пытался отыскать взглядом гавань и селение, похожие на Ёкосэуру, но все кругом - и море, и суша - тонуло в непроницаемом черном мраке, нигде ни огонька. Не видно было ни домов, ни поселка. И все же, быть может, здесь еще оставались тайные христиане, как в деревне Томоги или на островах Гото... Ведают ли они, что сейчас, в этой проплывающей мимо утлой лодчонке дрожит, как бездомный пес, католический падре?
- Где же Ёкосэура? - спросил он, и сидевший на веслах после некоторого колебания ответил: «Ничего не осталось...»
Селенье сожгли, жителей разогнали, пояснил он. Мертвое молчание нависло над сушей, над морем, не слышно было ни звука, кроме глухого плеска волн, ударявших о борта лодки. «Господи! Почему Ты допустил это бесчинство? - прошептал священник. - Даже церковь, воздвигнутую во славу Твою, Ты оставил на поругание! Неужели, когда изгоняли этих несчастных, Ты безмолвно взирал на их муки и не подал им знака, дабы вдохнуть в них мужество? Почему? В чем причина Твоего молчания? Мы не так сильны духом, как Иов, которому ниспослано было испытание проказой. Иов - святой, а здешние христиане - всего только слабые, нищие бедняки-крестьяне. Их терпение небезгранично. Так не посылай же им страданий сверх всякой меры...» Священник молился, но море по-прежнему оставалось таким же бесстрастным, и мрак упорно хранил молчание. Слышался только однообразный глухой плеск весел.
«Я, кажется, совсем пал духом...» - с дрожью подумал он. Он чувствовал, что силы его на исходе, он не вытерпит этой муки, если Божественное милосердие не придаст ему мужества. Внезапно плеск весел прекратился.
- Эй, кто там? - закричал один из стражников, вглядываясь во мглу.
Сидевший на веслах перестал грести, но откуда-то издалека доносился скрип уключин другой лодки.
- Наверное, ночной лов... Ладно, брось! - прошептал старший из стражников.
- Эй, кто там? Отзовись! Ты что там делаешь?
В невидимой лодке перестали скрипеть уключины, и слабый голос что-то ответил. Священнику показалось, что он где-то уже слыхал этот голос, но вот где - этого он припомнить не мог.
***
На рассвете прибыли в Омуру. Когда ветер разогнал клочья молочного тумана, взгляду Родригеса явились белые стены замка, окруженного рощей. Замок, похоже, еще строился, кругом валялись бревна. А за замком теснились, лепясь друг к другу, домики, крытые соломой и тростником. Так он впервые увидел японский город.
Только сейчас, когда стало уже почти совсем светло, он заметил, что у ног его стражей лежат большие дубинки. Несомненно, им было приказано сбросить священника в море при малейшей попытке к бегству.
У пристани их уже ожидали самураи с большими мечами, в косодэ, окруженные шумной толпой зрителей. Самураи бранили и отгоняли зевак, но те терпеливо ждали прибытия лодки, расположившись на прибрежных холмах. Когда священник сошел на берег, толпа загалдела. Проходя сквозь толпу под охраной самураев, он успел заметить несколько скорбных лиц, люди печально смотрели на него. Он молчал - и они тоже молчали. Не замедляя шага, он поднял руку в знак благословения. В то же мгновение на этих лицах промелькнула тревога; японцы поспешно отводили глаза. В сущности, ему надлежало вложить в эти замкнутые молчанием уста кусочек тела Христова, но здесь у него не было ни чаши, ни виноградного вина, ни алтаря, чтобы, дать им Святое причастие.
Его посадили на неоседланную лошадь и связали веревкой руки; в толпе раздалось улюлюканье. Хотя Омура почиталась городом, в сущности, она почти не отличалась от деревень, встречавшихся ему на пути. То было скопище крытых соломой хижин. Вдоль дороги стояли босоногие женщины в кимоно, со свисающими за спиной волосами, - они торговали рыбой, моллюсками, овощами, вязанками хвороста. Завидев священника, бонзы в черных рясах и бродячие сказители, одетые в шаровары «хакама», осыпали его бранью. Дети бросали в него камни. По словам Валиньяно, в Омуре миссионеры добились наибольшего успеха. Сам князь принял крещение, почти все его домочадцы обратились в христианство. А сейчас дети бросали в него камни, бонзы плевали в него, осыпая проклятиями, а самураи и пальцем не шевелили, чтобы помешать им.
Дорога тянулась вдоль берега - к Нагасаки. В поселке Судзуда он увидел крестьянский дом, весь утопавший в неизвестных ему белых цветах. Здесь самураи остановили коней, приказали одному из пеших стражников принести воды – и в первый раз за весь день священнику дали напиться. Но вода пролилась мимо рта, лишь намочив костлявую грудь.
- Глянь, какой огромный! - Женщины, насмехаясь, указывали на него детям. Когда процессия снова медленно двинулась в путь, он оглянулся. Его охватила невыразимая скорбь - больше он никогда не увидит этих белых цветов... Самураи, сняв высокие шапки, утирали пот со лба; волосы надо лбом у них были тщательно выбриты, а на затылке собраны в тугой пучок. Они ехали верхом, а за ними, громко переговариваясь, шагали пешие стражники, вооруженные луками. Оглянувшись, Родригес заметил на извилистой, покрытой белой пылью дороге какого-то нищего, который в некотором отдалении плелся за ними, опираясь на палку. То опять был Китидзиро. Заметив, что священник узнал его, он поспешно юркнул за растущее рядом дерево. Родригес не мог понять, зачем человек, предавший его, до сих пор идет за ним по пятам? Внезапно у него мелькнула догадка: уж не Китидзиро ли был в той лодке, что встретилась им на рассвете?
***
Покачиваясь на лошади, он время от времени поглядывал на море. Сегодня оно казалось совсем мрачным и темным. На горизонте серой тенью вставал большой остров, но Родригес не мог бы с уверенностью сказать, тот ли это остров, где он блуждал до вчерашнего дня.
После Судзуды дорога стала оживленной. Шли торговцы, навьючив груз на мулов, путники, в низко надвинутых соломенных шляпах, в соломенных плащах и ноговицах. Женщины в островерхих шляпах, с головой закутанные в покрывала. Заметив процессию, они, как громом пораженные, останавливались на обочине и долго смотрели вслед. Работавшие в полях крестьяне, побросав мотыги, со всех ног бежали к дороге. Японцы, их одежда, облик, раньше вызывавшие у Родригеса острое любопытство, уже не пробуждали никакого интереса в его усталой душе. Закрыв глаза и с трудом шевеля сухим языком, он читал «Последование страстей Господних», совершавшееся на утрене в монастыре. Оно было посвящено воспоминаниям о крестных страданиях Спасителя, когда, выйдя из Храма, Он, шатаясь и спотыкаясь, нес крест, совершая свой путь к Голгофе. Влекомая любопытством, многочисленная толпа следовала за ним. «Дщери иерусалимские, не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших. Ибо приходят дни...» Родригес подумал, что и Господь страдал так же. И мысль эта была слаще нектара: она утолила жажду, потрясла и утешила душу.
«Pange lingua! - Пой же, язык мой! - он почувствовал, что по щекам текут слезы. - Bella Premynt hostilia. Da robur, fer auxilium... Пусть делают со мной, что хотят, - я никогда не отрекусь...»
***
После полудня проехали городок Исахая. Здесь была большая усадьба, окруженная глинобитной стеной и рвом, а вокруг теснились дома под тростниковыми крышами. Возле одной из хижин самураев приветствовало несколько человек с мечами за поясом; они принесли два деревянных ящичка с рисом. Пока самураи ели, священника наконец-то сняли с лошади и привязали к дереву. Неподалеку сидело несколько нищих со всклокоченными, спутанными волосами. Они пристально разглядывали священника. Он был уже не в силах ответить улыбкой. Кто-то поставил перед ним надтреснутую миску с вареной чумизой. Он рассеянно поднял голову. То был Китидзиро.
Китидзиро уселся рядом с нищими и время от времени украдкой поглядывал на священника, но, когда их взгляды встречались, поспешно отворачивался. Лицо Родригеса стало суровым. Там, на острове, он был так измучен, что, увидев Китидзиро на берегу, не имел сил даже для ненависти, но сейчас был уже не способен на великодушие. Священника обожгло воспоминание о мучительной жажде, терзавшей его на горном плато, после соленой рыбы. «Что делаешь, делай скорее!» - даже Христос прогнал предавшего его Иуду, бросив ему в лицо эти гневные слова. Долгое время Родригесу казалось, что они противоречат Господней любви, но сейчас в душе поднималось темное, жестокое чувство. «Прочь! - в гневе шептал он. - Что делаешь, делай скорее!»
Покончив с едой, самураи снова сели в седло. Священника тоже усадили на лошадь, и процессия медленно двинулась дальше. Снова бонзы осыпали его ругательствами, дети швыряли камни. Погонщики мулов и путники в дорожных плащах во все глаза глядели на самураев и Родригеса. Ничто не изменилось. Оглянувшись, он увидел, что вдали, опираясь на палку, тащится следом Китидзиро. «Прочь! - прошептал он. - Прочь!»
Назад: Глава 4.
Дальше: Глава 6