На другой день снова пришел переводчик.

- Вы все обдумали?

На сей раз он не поддразнивал, не играл с Родригесом как кошка с мышью - он был холоден и неумолим.

- Послушайтесь Савано, оставьте бессмысленное упрямство. Никто не заставляет вас предавать вашу веру. Выполните формальность - и с этим будет покончено.

Священник молчал, уставившись в одну точку. Он не слышал; речи переводчика не достигали его сознания.

- Одумайтесь! Я вас прошу наконец. Поверьте, мне это так же тяжело, как и вам.

- Отчего вы не повесите меня в «яме»?

- Господин Иноуэ говорит, что будет лучше, если вы образумитесь сами.

Священник с детским упрямством замотал головой. Переводчик вздохнул и надолго умолк.

- Что ж... Воля ваша.

Загромыхал засов - его звук возвестил, что увещевания закончились.

Родригес не знал, достанет ли у него твердости духа. Однако перспектива мучений уже не повергала его в такой ужас, как прежде. Чувства его притупились. Он даже желал скорой смерти - единственного спасения от бесконечных страданий. Жизнь в сомнениях, тяжких раздумиях о Боге и вере не имела смысла. Он молился о том, чтобы обессилевший дух покинул его ослабевшее тело. Его преследовало навязчивое видение: мелькающая в волнах черная голова. Как он завидовал Гаррпе! Да, он до слез завидовал Гаррпе, избегнувшему этой боли...

Наутро, как он и ожидал, ему не принесли пищи. В полдень снова звякнул засов, и в дверь просунулся голый по пояс ражий детина. Он так связал священнику руки, что при малейшей попытке пошевелиться веревка впивалась в запястья и невольный стон срывался со стиснутых губ Родригеса. Затягивая веревку, верзила бормотал проклятия и угрозы, смысла которых священник не понимал. «Пробил час», - пронеслось у него в голове, и при этой мысли по спине пополз холодок незнакомого трепета.

Его вытолкали за дверь. Трое чиновников, стражники и переводчик ожидали его во дворе. Родригес обвел их взглядом и, задержавшись на переводчике, победно улыбнулся. «Даже в такие минуты, - мелькнуло вдруг у него, - не дано человеку избегнуть тщеславия...» И священник возликовал: у него еще хватает спокойствия духа, чтобы размышлять о подобных предметах!

Верзила легко поднял Родригеса и посадил на лошадь. Кляча была неимоверно худой и низкорослой, как ослик. Она потрусила вперед по дороге; следом двинулись остальные.

Вдоль обочины уже толпились жители Нагасаки. Родригес с кроткой улыбкой взирал на разинувших рты стариков, на младенцев, сосавших огурцы, на придурковато хихикавших женщин. Встретившись с ним глазами, женщины в ужасе прятались за чужие спины. Солнечный свет расцвечивал лица прихотливым узором.

В Родригеса полетели комья навоза. Священник решил про себя, что вытерпит все унижения с улыбкой. Вот, он едет верхом на осле по улицам Нагасаки - как когда-то въезжал в Иерусалим Иисус. Это Он научил Родригеса, как надо сносить поношения и насмешки: со смиренной покорностью. И он будет кроток, что бы ни пришлось ему претерпеть. Только таким подобает быть христианину между язычников.

Под огромным камфарным деревом расположились бонзы. Они злобными взглядами проводили священника, погрозив ему палками.

Родригес огляделся вокруг, в надежде увидеть хотя бы одно лицо, освещенное тайной верой, но тщетно. Во всех глазах сверкали лишь ненависть и любопытство. И вдруг... Родригес невольно напрягся, наткнувшись в этой толпе на собачий, жалобный взгляд: Китидзиро.

Оборванный, грязный Китидзиро стоял в переднем ряду. Завидев Родригеса, он тут же юркнул в толпу. Но священнику с лошади было видно, как он пробирается вслед за процессией. В этом мире врагов то был единственно близкий Родригесу человек.

«Господь не таил зла. И я уже не сержусь...» Священник кивнул Китидзиро, словно отпуская грехи.

Документы тех лет говорят, что толпа провожала процессию от Хакаты до Кацуямы и даже до Гото-мати. Перед казнью пленных миссионеров обычно возили по городу - напоказ. Давным-давно, во времена Омуры Сумитады, когда был заложен порт Нагасаки, здесь поселились выходцы с островов Гото; из Гото-мати открывался вид на бухту. Люди стекались сюда во множестве, толкаясь и веселясь, словно на празднестве,- поглазеть на южного варвара. Когда Родригес пытался размять онемевшие члены, на него сыпался град насмешек.

Он старался еще улыбаться, но губы не повиновались ему, лицо свела судорога. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть этих разинутых в хохоте ртов с выступающими зубами. Улыбался ли Иисус, слыша злобные вопли толпы у претории? Нет, даже у Господа недостало бы сил на это... Hos Passionis tempore...

Продолжить Родригес не смог. Следующая строка - «Господи, спаси прегрешивших!» - застряла у него в горле. Его терзала не столько боль в связанных запястьях, сколько отчаяние - он не мог заставить себя возлюбить эту толпу, как возлюбил Иисус.

- Как самочувствие, падре? Никто не спешит к вам на помощь? - прокричал сквозь гвалт переводчик, шагая за лошадью. - Оглянитесь вокруг: они же смеются над вами! Ради них вы пришли сюда, но вы не нужны им, никчемный вы человек!

- Может быть, в этой толпе, - гневно ответил священник, глядя в налитые кровью глаза, - кто-то втайне возносит молитву!

- Послушайте меня, падре. Некогда в Нагасаки было одиннадцать храмов и двадцать тысяч прихожан. Как вы полагаете, куда они подевались? Я вам скажу: они сейчас здесь, в этой толпе, - все, кто исповедовал христианство. Только они глумятся над вами, из кожи лезут, чтобы доказать, что больше не верят в Дэуса.

- Можете оскорблять меня сколько угодно, - бросил Родригес, - это лишь укрепляет мой дух.

- Сегодня... - Переводчик с ухмылкой похлопал лошадь по брюху. - К вечеру вы отречетесь. Это сказал сам Иноуэ. Он еще никогда не ошибался. Так было с Савано… Так будет и с вами.

Переводчик самонадеянно потер руки и отошел от священника.

«Так было с Савано...» Лишь последняя фраза застряла в мозгу Родригеса. Он попробовал отмахнуться от этих мыслей.

Над бухтой клубились гигантские блистающие облака, позлащенные солнечными лучами. Грузные, белые, они высились в небе огромными замками. Никогда еще прежде они не рождали в груди Родригеса такого молитвенного благоговения.

Ему вдруг открылась возвышенная торжественность гимна, который пели японские христиане:

Родригеса утешало лишь то, что и Господь познал ужас отчаяния. Нет, он не одинок! В этом море, что раскинулось под холмами, умерли мученики, привязанные к столбам. Много часов страдали они, прежде чем отправиться в дивный храм параисо. Его захлестнуло счастье нераздельности с Гаррпе, с пригвожденным к кресту Господом. С немыслимой ясностью он увидел страдающего, всевыносящего Христа. Ему захотелось быть ближе, как можно ближе к этому чудному лику!

Чиновники, расчищая путь, стегали зевак. Гудевшая, словно рой, толпа расступалась. Люди провожали испуганными глазами повернувшую в обратный путь процессию. День клонился к вечеру. Луч уходящего солнца вспыхнул на красной черепице храмовой кровли. Сразу за городом высились горы.

Снова в священника полетели комья навоза. Острый камень рассек ему щеку. Переводчик не унимался:

- Не упрямьтесь, я не прошу вас сделать что-то дурное. Скажите лишь «отрекаюсь». Одно только слово, прошу вас. Одно только слово - и вы на свободе.

- Куда вы меня везете?

- В управу. Поверьте, я не желаю вам зла. Умоляю, одно только слово, скажите «я отрекаюсь».

Священник молчал, закусив до боли губу. Струйка крови ползла по щеке. Переводчик понуро брел рядом, приложив руку к лошадиному крупу.

Пригнувшись, священник шагнул во тьму - и едва не задохнулся от застоявшейся едкой вони. Пол был залит мочой. Некоторое время он стоял неподвижно, борясь с подступающей дурнотой. Постепенно глаза привыкли к тьме, и он уже мог различить очертания предметов; он вытянул руки - и тут же коснулся противоположной стены.

Он прислушался, но ничего не услышал. Где он находится? Судя по тишине, в здании - ни единой живой души. Стены деревянные. Он провел ладонью по доскам и вдруг нащупал длинную выбоину. Сначала он принял ее за щель между досками, но тут же понял, что это не так. Ведя по царапине пальцем, Родригес определил букву L. Рядом стояла А. Как слепец, он ощупывал букву за буквой - пока они не сложились в слова Laudate Eum. На этом строка обрывалась. Видно, какой-то миссионер вырезал надпись - для следующего страдальца. Он не отрекся; в его сердце горел огонь веры. Родригес едва сдержал слезы: какая-то неведомая высшая сила незримо хранила его.

Который теперь час? После мучительного путешествия по Нагасаки священника привезли в управу, где его долго допрашивал незнакомый чиновник, задавая все те же вопросы: откуда он прибыл, к какому ордену принадлежит, сколько в Макао миссионеров. Но его уже не принуждали отречься. Даже переводчик оставил свой издевательский тон и с постной физиономией просто переводил вопросы и ответы. Еще один чиновник записывал их на бумаге. После нелепого допроса священника заперли в этой клетке.

Laudate Eum... Прижавшись лицом к стене, Родригес - как всегда, когда оставался один, - попытался нарисовать образ Того, кому поклонялся, словно юноша, грезящий о далекой возлюбленной. В последнее время, и особенно по ночам, слушая шелест листвы в рощице за тюрьмой, он иначе, чем прежде, представлял себе этот лик. Сейчас он был совсем рядом. Уста Его были сомкнуты, но очи смотрели с ласкою и сочувствием. Родригес услышал: «Когда ты страдаешь, страдаю и я. Я буду с тобой до конца».

Священнику вспомнился Гаррпе. Вскоре они будут вместе. Он часто видел во сне то исчезающую, то возникающую в волнах черную голову друга и каждый раз пробуждался от мучительного стыда за то, что оставил в беде христиан. Не в силах терпеть эту боль, он старался вообще не думать о Гаррпе.

Где-то послышались голоса. То были хриплые, странные звуки, похожие на собачье рычание. Он вслушался: рычание оборвалось, затем возобновилось и продолжалось довольно долго. Священник невольно расхохотался: он догадался, что это такое. Это же храп! Караульный хлебнул сакэ и храпит во всю мочь.

Храп, утробный и низкий, срывался порой на надтреснутый фальцет.

Что за издевка, подумал Родригес: он тут, в зловонной темнице, один на один со смертью, а совсем рядом какой-то болван похрапывает себе беззаботно! Отчего в жизни столько нелепиц?

«Переводчик сказал, что сегодня я отрекусь, - подумал священник. - Плохо же он меня знает!».

Он отодвинулся от стены и улыбнулся. Ему вдруг представился спящий мертвецким сном стражник. «И думать не думает, что я убегу». Бежать он не собирался, но из любопытства подергал дверь. Дверь не поддалась. Священник разумом понимал, что смерть уже протянула к нему свои руки, но чувства его отказывались поверить в неотвратимое.

Да, смерть приближалась. Храп прекратился, наступила жуткая тишина. Подобно тому, как ночное безмолвие объемлет природу, безумный порыв смертельного страха обрушился на Родригеса. Он сжал кулаки и завыл. Страх отступил, словно море в отлив. Потом нахлынуло опять. Священник пытался молиться, но в ушах неотвязно звучало: «И был пот Его как капли крови...» Все заслонило искаженное мукой лицо Иисуса. Родригес отер с лица пот и заметался по клетке: его уже не утешало сознание, что и Господь терзался томительным страхом. Родригес просто не мог оставаться на месте.

Наконец священник услышал человеческий голос. Он был бы рад палачу - только чтобы не чувствовать в сердце леденящей иглы одиночества. Родригес припал к двери. Разговаривали двое. Сердитый голос перебивал умоляющий. Сначала они доносились чуть слышно, издалека, потом стали медленно приближаться, но слов по-прежнему было не разобрать.

Мысли Родригеса потекли в ином направлении. Он вдруг совсем некстати подумал, что страх перед тьмой - своего рода инстинкт, напоминающий человечеству о суеверном ужасе первых людей, не знавших Бога, любви и света.

- Ты что, оглох? А ну убирайся, живо! - прорычал грозный бас. Послышался всхлип - и умоляющий голос заискивающе попросил:

- Я христианин. Пустите меня к падре!

Этот голос показался Родригесу знакомым. Да, без сомнения, то был голос Китидзиро.

- Пустите меня к падре!

- Заткнись! Не то я тебя вздую!

- Ну и ударь, ударь!

Голоса спорщиков звучали все яростней.

- Кто это? - прибавился третий голос.

- Какой-то юродивый. Попрошайка. Болтается тут со вчерашнего дня. Кричит, что христианин.

- Падре, простите меня, падре! - прозвенел вопль Китидзиро. - Я пришел к вам покаяться. Простите меня!

- Ты что мелешь?! - Стражник потерял терпение. Послышался звук тупого удара - словно рухнуло дерево.

- Падре! Простите!

Священник прикрыл глаза и беззвучно зашевелил губами: он отпускал грехи Китидзиро. Во рту была неизъяснимая горечь.

- Господь создал меня слабым. А слабый духом не может стать мучеником. Как же мне быть? А-а-а, зачем я только родился на свет?!

Внезапно вопль оборвался, потом донесся опять, но уже глухо, издалека. Священнику вспомнилось, как почитали Китидзиро крестьяне на Гото. Да, в мирные времена он мог бы стать добрым христианином.

- Зачем я явился на свет... Зачем я явился на свет...

Священник заткнул пальцами уши, чтобы не слышать этот тоскливый, собачий, пронзительный вой.

Да, он отпустил грехи Китидзиро, но не от чистого сердца. Он просто исполнил свой долг - оттого и осталась во рту эта терпкая горечь. Ненависть уже угасла, но он не забыл вкуса вяленой рыбы и нестерпимую жажду. И не мог подавить в себе отвращения к Китидзиро.

«Что делаешь, делай скорей». Он никогда не мог постичь этих слов. И не только их, но и роли Иуды в жизни Христа. Зачем Господь назвал своим учеником человека, который предаст его? Почему делал вид, что не ведает о его черных помыслах? Может быть, он сам позволил Иуде предать - для принесения искупительной жертвы?

И все же... И все же, если Бог есть любовь, отчего Он покинул Иуду в его смертный час? Иуда, раскаявшись, удавился - и, отвергнутый всеми, низринулся в вечную тьму.

Эти вопросы не давали Родригесу покоя еще в семинарии, они мучили его и потом, выплывая из недр сознания, словно грязные пузыри из болотной трясины. Он упорно гнал нечестивые мысли, осквернявшие его веру. Но сейчас они обступили его плотной стеной.

Священник вздохнул. Грядет Страшный суд. Человеку не дано постичь сокровенные тайны Писания. Но он жаждал знать. Он стремился постичь. «Сегодня вы отречетесь»,- сказал ему переводчик. А Господь предрекал Петру: «...Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде, нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня». Но до рассвета было еще далеко, и не пришло еще время кричать петухам.

Что это? Снова храп? Точно со скрежетом крутятся мельничные жернова. Священник сполз на залитый мочой пол, трясясь от бессмысленного хохота. Непостижимое создание - человек! Какой-то болван храпит в свое удовольствие, не ведая страха смерти. Спит, как свинья, раскрыв пасть, и в ус себе не дует. Родригес даже вообразил физиономию этого стражника. Заплывшая жиром багровая рожа пьянчужки, пышущая здоровьем и силой, но было в этом лице нечто жуткое и злодейское. Не утонченная жестокость аристократа, а грубая варварская беспощадность простолюдина к беспомощному, бессловесному существу. Священник встречал подобных парней в деревнях Португалии и прекрасно знал их натуру. Вот и этот таков же - ему и в голову не приходит, какие страдания он принесет своей жертве. Это такие убили Его, прекраснейшего из сынов человеческих!

В такую ночь, главную ночь в его жизни, он должен слушать столь непотребные, гнусные звуки! Кровь бросилась ему в голову. Он не потерпит этого надругательства.

Священник оборвал смех и замолотил кулаком в стену, но стражник не пробудился. Так же спали Его ученики в Гефсиманском саду, когда Он тосковал и скорбел рядом с ними. Родригес еще неистовей заколотил по стене. Где-то отворилась дверь, по двору застучали торопливые шаги: кто-то бежал к нему.

- Что случилось, падре? Что такое? - послышался голос переводчика, вкрадчивый, мурлыкающий - как у кошки, забавляющейся своей жертвой.- Испугались, да? Ох-хо-хо, пора уж вам образумиться... Скажите одно словечко, и все уладится. «Я отрекаюсь». Вам сразу станет легко-легко... Спокойно... Ну!

- Нет, я не это хотел сказать. Я не могу выносить этот храп!

Повисла недоуменная тишина.

- Храп? Ах, вот вы о чем... Слыхали, Савано? Падре решил, что это храп!

Священник не предполагал, что и Феррейра тоже здесь, рядом.

- Савано, объясните ему.

И Родригес услышал знакомый голос. Когда-то он слышал его каждый день. Сейчас он был скорбным и тихим:

- Это не храп. Это стенания христиан, подвешенных в «яме».

Феррейра стоял, опустив голову. Переводчик бесцеремонно заглянул в щель и долго смотрел во тьму, но изнутри не доносилось ни звука.

- Не умерли же вы там?.. - с беспокойством проговорил он. Потом досадливо прищелкнул языком. - Впрочем, вряд ли. Христианин не может сам оборвать свою жизнь, данную Богом. Савано! Остальное - за вами.

Он круто повернулся, и вскоре его шаги замерли в отдалении.

Феррейра продолжал молчать, опустив голову. Тело его словно парило во мраке, не касаясь земли; оно было бесплотным и тонким, как лист бумаги. Казалось, его не ухватишь рукой.

- Послушайте! - тихо позвал он. - Эй, вы меня слышите?

Священник молчал, и Феррейра снова окликнул его.

- Проведите рукой по стене... Там должна быть надпись... Ее вырезал я. Laudate Eum. Ищите на правой стене, если ее еще не стесали... Посередине. Ну что, нашли?

Но Родригес молчал. Черная тьма глухою стеною отделяла его от Феррейры.

- Я тоже провел ночь в этой клетке, - сказал Феррейра. - И не было в моей жизни ночи темнее и холоднее, чём та.

Священник рассеянно слушал признания Феррейры.

О, он понимал, как беспросветна была та ночь. Но он должен был выдержать искус - ибо Феррейра рассчитывал на сострадание.

- Я тоже слушал этот хрип. Я слушал стенания мучеников, подвешенных в «яме».

В наступившей тишине отчетливо разносились клокочущие звуки. Да, то был не храп, а прерывистые стоны задыхающихся в агонии людей.

...Рядом с ним страдали, роняя на пол капли крови, японские христиане. А он не догадался. Он не вознес молитвы - он смеялся над ними! Эта мысль ошеломила Родригеса. Он хохотал! В своей гордыне он возомнил, что только он, один в этой кромешной ночи, разделяет страдания Господа. Но кто-то принимал худшие муки - к вящей славе Христовой. «И ты мнишь себя служителем Божьим? Пастырем, внемлющим страдания своих агнцев?» - услышал он Голос.

- Господи! - не помня себя, вскричал он. - Почему Ты насмеялся надо мной?

- Хвалите Его, - упрямо повторил Феррейра. - Я вырезал эти слова на стене. Ну, нашли? Поищите еще!

- Я их давно нашел! - в бешенстве крикнул священник. - Довольно, молчите! Вы не смеете произносить эти слова!

- Не смею?.. Что ж, конечно, вы правы. После той ночи я уже не мог возносить хвалу Господу. Я отрекся не потому, что не выдержал пыток. Три дня... Три дня висел я вниз головой в яме, наполненной нечистотами, но не отрекся. Я отрекся... Ну как, вы готовы? Так знайте: я отрекся, слушая стоны этих несчастных, которым Господь не помог ничем. Я молился до исступления, но Господь отвернулся от них.

- Замолчите!

- Хорошо. Молитесь! Но помните, что они терпят такие страдания, которые вам и не снились. Они висят здесь со вчерашнего дня. За что? А вы - вы спокойно взираете на их муки. И Господь - Он тоже бездействует!

Священник зажал ладонями уши. Но голос Феррейры и хриплые стоны просачивались сквозь пальцы. Довольно! Довольно! Боже, Боже. Ты должен, Ты должен сказать свое слово. Докажи, что Ты - сама справедливость, благо, любовь. Докажи, что Ты всемогущий!

Мрачная тень сомнения, словно огромная птица, накрыла его своим крылом. Он вспомнил казнь христиан. Бог молчал в то дождливое утро. Он молчал и в солнечный полдень, когда погиб одноглазый. Но тогда Родригес сумел примириться с этим. Нет, скорее ему удалось не поддаться сомнениям. Но теперь он больше не мог.

«Почему, слыша эти протяжные стоны, Ты безмолвствуешь?»

- Их подвесили вниз головой, - грустно сказал Феррейра. - Троих. Они висят с той минуты, когда вас сюда привезли.

Старик не лгал. Священник напряг слух - и стонущий голос неожиданно раздвоился. Ему уже не казалось, что это стонет на разные голоса один человек; тонкий протяжный стон сливался с низким и хриплым, но слышались они, без сомнения, с разных сторон.

- В ту ночь они пытали пятерых. Пять человек стонали во дворе, и ветер доносил до меня их стоны. Мне сказали: «Если вы отречетесь, этих несчастных тут же вынут из «ямы», развяжут путы и смажут снадобьем раны». Тогда я спросил: «Разве они еще не отреклись?» Чиновник засмеялся: «Они отреклись, и не раз; но они будут страдать до тех пор, пока вы не сделаете того же».

Слезы душили Родригеса.

- Вы... Вы Должны были молиться!

- Я молился. Я молился без устали. Но это не помогло. Кровь вытекала из них по капле: из крошечных надрезов за ушами, а также из носа и изо рта. Я знаю, потому что сам прошел через это. Молитва не облегчает страданий.

Священник вспомнил бурые шрамы, похожие на следы от ожогов, за ушами Феррейры.

- В награду они обретут блаженство, - сказал он.

- Вздор, - ответил Феррейра. - Не пытайтесь прикрыть красивыми фразами слабость духа.

- Слабость духа?! - Родригес возмущенно покачал головой, но без уверенности в душе. - Нет, я верую в их спасение!

- Ваша персона куда важнее для вас, чем эти несчастные. Во всяком случае, вас больше заботит собственное спасение. Если вы отречетесь, они будут избавлены от страданий. Боитесь разделить мою участь изгоя! - гневно сказал Феррейра и, уже спокойней, добавил: - Впрочем, и я был таким же. В ту страшную ночь я упорствовал, как и вы. Но разве это любовь? Пастырь духовный должен жить так, как жил Иисус. Окажись здесь Сын Божий...- Феррейра задумался. Потом с уверенностью заключил: - Он бы отрекся. Ради этих страдальцев.

Тьма начиналась редеть. Сквозь щели уже пробивался белесоватый отблеск рассвета.

- Да. Он бы отрекся - чтобы спасти их.

- Нет, нет! - отчаянно крикнул священник. - Нет! Нет!

- Да, Он бы отрекся - во имя любви. Он бы пожертвовал всем.

- Перестаньте терзать меня! Уходите! Уходите скорее, - взмолился Родригес.

Но тут лязгнул засов - и дверь отворилась. В темницу хлынул утренний свет.

Феррейра участливо положил руку на плечо Родригеса.

- Вам предстоит мучительное деяние - во имя Любви.

Пошатываясь, Родригес побрел за Феррейрой. Он едва переставлял ноги - казалось, они налиты свинцом. Феррейра тихонько подталкивал его сзади. В тусклом свете занимающейся зари галерея казалась бесконечной. В светлом проеме неподвижно чернели фигуры стражников и переводчика.

- Ну что, Савано, готово? Можно приступать? Переводчик положил на землю какой-то ящик, снял с него крышку и извлек оттуда доску с прикрепленным к нему Распятием.

- Помните - во имя Любви, - повторил Феррейра. - Не ждите пощады: вас отлучат от церкви, как и меня. Но есть вещи важнее, чем проповеди. То, что вы совершите...

…Фумиэ у его ног. На почерневшей от грязи доске с разбегающимися, подобно волнам, годичными кольцами, распростер тонкие руки медный Христос в терновом венце. Искаженный страданием лик...

Священник в смятении всматривался в него. Как давно он не видел это лицо!..

- Ну же, - подтолкнул его Феррейра. - Будьте мужественны!

...«Господи! Сколько раз представлял я себе Твой благословенный лик. В горной хижине. Посреди бурного моря в утлой лодчонке. В безлюдных горах. Во мраке темницы... Я думал о тех минутах, когда Ты нес крест. И теперь мне предстоит попрать самое дорогое, самое прекрасное, что есть у меня!»

Разгоралась заря. Первые лучи осветили тощую шею священника, костлявые плечи. Он поднял Распятие и приблизил его к глазам. Ему неудержимо хотелось прижать к себе, поцеловать этот лик, истоптанный сотнями грязных ног. Он с неизъяснимой грустью отметил, что фигура Христа истерлась, повыщербилась. Слезы застлали ему глаза.

- Мне больно! - дрожащим голосом вымолвил он. - Больно!

- Это только формальность, - нетерпеливо сказал переводчик. - Наступите - и делу конец.

Родригес занес ногу - и вдруг его пронзила тупая, ноющая боль. Нет, это была не формальность. Он надругается над самым святым, самым чистым, самым прекрасным. Боже, какая боль! Какая невыразимая мука!..

«Наступи! - прошептал ему медный Христос. - Наступи! Я знаю, как тебе больно. Наступи. Я пришел в этот мир, чтобы вы попирали меня, я несу этот крест, чтобы облегчить ваши страдания».

Священник коснулся ногою распятия - и взошло солнце. Вдалеке прокричал петух.