Книга: Скандал
Назад: VIII
Дальше: Примечания

IX

Еще позавчера в тенистых местах лежал грязный снег, но за два солнечных дня от него не осталось и следа. В гостиной, где гудел пылесос, которым управляла жена, Сугуро разбирал пришедшую почту.
– У меня к погоде корыстный интерес. В холодные дни я с тоской думаю о том, что мои колени никогда не перестанут болеть, но стоит потеплеть, как сегодня, я сразу же напрочь забываю о своих недугах.
– В отличие от меня, у тебя внутри все в порядке, так что проживешь долго.
– Ты весь день будешь здесь работать?
– Во второй половине дня заседание исполнительного комитета пен-клуба.
– Как только слышу о пен-клубе, сразу вспоминаю о Кано, – грустно сказала жена.
– Я тоже. Я и видел-то его в последний раз после заседания комитета.
Продолжался обычный разговор с женой. Простое перекидывание фразами. «Долго ли еще будет продолжаться этот спектакль?» – подумал Сугуро. И как он сумеет оправдаться, когда Кобари продаст фотографии в какой-нибудь журнал и дело примет огласку?
Разумеется, он уже освободился от прежних страхов. И льстил себя уверенностью, что в конце концов жена его простит. Но какая будет мука увидеть удивление в глазах жены, ее унижение, обиду, молчаливое страдание! Что он ей тогда скажет?
– Я слышала поразительную историю на курсах волонтеров. Про безнадежных больных, переживших смерть.
Он напрягся и сделал вид, что просматривает письма. Только бы не всплыло имя Нарусэ!
– На курсах выступала старшая медсестра… По ее словам, у них в больнице было несколько случаев, когда люди возвращались к жизни после клинической смерти.
– Правда?
– По ее словам, все эти люди имели очень похожий опыт. Они рассказывают, что непосредственно перед смертью испытывали страшную боль, а затем неожиданно ясно ощутили, как отделяются от собственного тела. Они видели больничную палату, плачущих родственников, обступивших их тело, и врачей, которые следили по приборам за работой сердца.
– Неужели? – засмеялся Сугуро, немного снисходительно. Он уже много раз слышал о подобных вещах. Очевидно, что после того как человек возвращается к жизни, он принимает свои фантазии за реальную действительность.
– Они рассказывают, что после чувствовали, как их обволакивает желтоватый свет. Необыкновенно мягкий, нежный свет.
Он молчал. Вспомнилось сияние, которое он видел во время снегопада. Желтоватое сияние. Окутанный им, он тоже чувствовал неописуемый покой. Увы, он не мог рассказать об этом жене.
– Одна вернувшаяся к жизни пациентка сказала, что, находясь внутри света, убедилась, как сильно она любима…
– Кем?
– Богом, пребывающим в глубине этого света.
– Ты встречалась с госпожой Нарусэ?
– Нет, ее давно не было в больнице.
Выбрав из почты необходимое, он вошел в свой тесный кабинет. Сел за стол, на котором тихо тикали маленькие настольные часы и смиренно ждали его на подставке карандаши и шариковые ручки. Единственное место, где он мог быть собой, не подстраиваясь под других. Он достал лист почтовой бумаги, на котором были напечатаны его имя и адрес, и начал писать письмо Нарусэ.
«В тот вечер Вы так неожиданно ушли, что я не смог тогда же сообщить Вам о своих впечатлениях. Поэтому я решил Вам написать. Надеюсь, это поможет мне привести в порядок мои мятущиеся мысли. Действительно, Вы меня…»
Он повертел в пальцах ручку, перечитал написанное и разорвал. Ни писать письмо, ни «приводить в порядок мысли» он был не в состоянии. Он достал еще один лист и вновь задумался. Он ощущал настоятельную потребность хоть как-то выплеснуть накипевшие чувства.
«Кано…»
Само собой, вместо Нарусэ написалось имя умершего друга.
«Не знаю, где ты сейчас. Не знаю, но скоро отправлюсь туда же. А потому пишу письмо, которому не суждено оказаться в почтовом ящике.
Я не ожидал, что старость будет такой. В молодости, когда мы болтали с друзьями в Мэгуро, и в зрелые годы я сохранял в душе оптимизм и думал, что в старости я, взошедший на вершину горы, буду безмятежно взирать на оставшуюся внизу долину, освещенную нежными лучами заходящего солнца. Я думал, что прожитая жизнь и плоды моего творчества дадут мне нечто, похожее на веру в себя.
Однако этой зимой, когда все отчетливее стали слышны шаги приближающейся смерти, я доподлинно узнал, что такое старость. Отсутствие заблуждений? Полная ясность ума? Зрелость? Как бы не так! По крайней мере в моем случае, старость явилась в обличий мерзости и кошмара. Оказавшись перед лицом смерти, я не мог себя обманывать, и мне негде было искать спасения.
Старея, я увидел, как мое «я», о котором я прежде ничего не знал, постепенно выходит наружу, разоблачается. Это потаенное «я» стало преследовать меня во сне, в галлюцинациях, превратилось в самозванца, о проделках которого ты так беспокоился… Вернее, оно стало еще одним моим «я» и зажило самостоятельной жизнью. Это мой злобный двойник, воплощение мерзости, о котором я не могу рассказать жене… И он, увы, нисколько не соответствует тому образу почтенного литератора, который ты обрисовал на вручении премии.
Давным-давно я где-то прочел, что в юности человек живет своим телом, в зрелые годы – умом, а в староста – душой, которой предстоит отправиться в мир иной. Говорят, что с годами становишься восприимчивей к отсветам потустороннего мира, но неужели открывшийся мне мир мерзости является необходимым этапом, своего рода инициацией перед уходом в другой мир? Какая мне ото всего этого польза? Я в полнейшем недоумении. Одна только слабая надежда, что и этот мир мерзости объемлется светом.
Незадолго до смерти ты показался мне ужасно усталым. Ты мне в этом не признавался, но, может быть, и ты был в таком же смятении, как и я, терзался, мучился? Что еще означала на твоем мертвом лице страдальческая складка между бровей?»

 

Во второй половине дня Сугуро отправился на заседание исполнительного комитета пен-клуба. В отличие от Кано, он был здесь редкий гость, но после смерти приятеля ему вдруг представилось необходимым присутствовать там ради памяти покойного. Заседание уже началось, иностранный писатель, участвовавший в съезде пен-клубов в Сантьяго, докладывал о проходивших там заседаниях. Непривычным казалось отсутствие Кано среди членов комитета.
– На заседании нашей секции был поднят вопрос о геноциде чернокожего населения в Йоханнесбурге… Действительно, многие чернокожие были подвергнуты арестам…
Слушая вполуха докладчика, Сугуро думал – отнес ли Кобари свои фотографии в какое-нибудь издательство? Он как будто уже видел перед глазами сопроводительный текст: «Христианский писатель, предающийся разврату со школьницей». С какими лицами его встретят эти члены комитета, если на следующей неделе фотографии будут опубликованы? Сделают вид, что ничего не произошло? Или изгонят с позором?
– Был предложен проект резолюции, осуждающей пытки и убийства… Я предлагаю японскому пен-клубу присоединиться…
Он вспомнил о сексуальной жизни Нарусэ и ее мужа. Чем он, Сугуро, лучше солдатни, расстреливавшей женщин и детей? В моей душе, думал он, живут такие же позывы. Разве могу я утверждать, что поступил бы иначе, представься мне такая возможность? Даже в сердцах невинных детей таится желание мучить беспомощных и безответных. Во всех японских школах дети измываются над теми, кто послабей.
– Господин Сугуро, вы против?
От неожиданности сильно забилось сердце:
– А что такое?
– Если вы «за», поднимите руку.
– Да-да, конечно.
Подняв руку, Сугуро пробормотал про себя: «Лицемер! Ты и дальше собираешься жить, обманывая людей, обманывая себя?» Поднявшись, сделал вид, что ему нужно в туалет, и вышел из комнаты. Ополаскивая перед зеркалом лицо, он в очередной раз убедился, какое оно старое, изможденное.

 

– В последнее время телефон не звонит, – сказала жена, ложась в постель и гася лампу.
– Телефон?
– Ночные звонки.
Сугуро закрыл глаза.
– Не зарекайся.
Жена ничего не ответила, но не прошло и пяти минут, как послышалось ее ровное дыхание – она спала. Ее дыхание во сне подчинялось ритмам мира, в который ему доступ закрыт. Когда она будет умирать, ее дыхание прекратится так, точно она отошла в сон…
Он же, по своему обыкновению, никак не мог уснуть. На внутренней стороне сомкнутых век появилось светлое пятнышко. Расплываясь и расширяясь, оно превратилось в сияние. То желтоватое сияние, осветившее падающий снег, окутавшее его… Что это было? Обман зрения, вызванный мерцанием бесчисленных снежинок?… Он уснул.
Во сне он, согнувшись над столом, писал. Темный кабинет. Часы на столе издавали равномерное тиканье. Единственное место на земле, где он обретает покой.
– Вот именно, – послышался откуда-то голос жены. – Тебе приятнее быть там, чем рядом со мной.
Он поднялся, чтобы открыть дверь и оправдаться перед женой. Она в конце концов разгадала его тайну.
– Не говори глупости! – сказал он.
Дверь была плотно закрыта, он налег на нее всем телом, но только убедился в ее крепости.
– Можешь оставаться там, – вновь послышался голос жены. – Я на тебя не сержусь. Конечно, ведь там ты в утробе своей матери. Только там ты и чувствуешь себя спокойно!
Он молча кивнул, соглашаясь: да, эта комната – утроба матери, так и есть. То, что до сих пор казалось тиканьем часов на столе, было биением его сердца, темнота и влажный воздух комнаты – темнота утробы и околоплодные воды. Он вновь ощутил блаженство, которое ребенком испытывал на море, плавая на спине со спасательным кругом, и в памяти ожило, как плавал в околоплодных водах, погруженный в теплую, мутную жидкость, каким бесконечно долгим был этот безмятежный сон, С головой погружаясь в сладостный уют и защищенность, он как будто заснул. Как вдруг:
– Просыпайся! – голос жены. – Хватит спать!
Голос прозвучал непривычно резко. Такой суровой он еще никогда ее не слышал.
– Пора родиться. Приготовься, через минуту-другую ты будешь исторгнут во внешний мир.
Тело было сковано невыразимой вялостью, он еще не мог двигаться. Но уже околоплодные воды начали выталкивать его с ужасающей силой. Напор вод нарастал, стало трудно дышать, он весь дрожал от страха.
– Просыпайся, иди к выходу! – послышался крик жены. – Выходи наружу. Если задержишься там, останешься мертворожденным.
От страха он описался и обкакался, и, весь перепачканный экскрементами, отчаянно просунул голову к выходу из утробы. Но желание вернуться назад, в глубокий утробный сон, не сдавалось, хоть он и понимал уже, что надо всеми силами бороться с этим затягивающим искушением. Что-то, схватив его за ноги, тащило обратно в утробный сон, а какая-то другая сила выталкивала его наружу.
– Что случилось?
Он проснулся.
– Ты кричал… Что случилось?
– Ничего особенного, – Сугуро почувствовал, как по шее стекает пот, – приснился сон.
– Я так испугалась! Принести воды?
– Нет, не надо.
Сон не выходил из головы. Вернулся душераздирающий страх, и ему казалось, что он видит свет, проникающий через устье утробы.
Получается, Тоно прав, и именно это ощущает человек при рождении? Пресловутый утробный страх? Но откуда я мог знать, если б не слова Тоно, так сильно запавшие мне в душу?
Беспробудный сон в околоплодных водах. Сон, полный ни с чем не сравнимого покоя и блаженства Он слишком хорошо понимал желание вновь вернуться туда, откуда когда-то был изгнан. Поэтому-то целыми днями работая в своем полутемном, тесном кабинете под мерное тиканье часов, он чувствовал такой невыразимый покой. Может быть, это страстное желание вновь погрузиться в первобытный сон и блаженство таится в глубине души каждого человека?
И тотчас, как по заказу, перед глазами встало лицо Мотоко Итои. Полуоткрытые губы и извивающийся язык. Экстатическое лицо. Да, конечно, в этом тоже выражалось желание вернуться в утробу, погрузиться в мутные околоплодные воды. Не потому ли она требовала, чтобы ее обливали горячим воском? И его страх перед близкой смертью не тот же ли самый страх, который он испытывал, находясь в чреве матери? И внезапный позыв задушить Мицу не есть ли отражение борьбы двух его «я» – того, которое безмятежно спит в утробе, и того, которое должно выйти наружу? Человек дважды переживает смерть – когда рождается и когда, состарившись, уходит из этого мира…
И однако, этот свет, который встретил его на выходе из утробы… С ним соединялось то незабываемое сияние, которое окутывало его, мерцая в бесчисленных снежинках. Был ли это свет иного мира, в который я вскоре вступлю?…

 

Подняв голову от вязанья, жена посмотрела на мужа:
– Послушай… можно тебя спросить?
– О чем?
– Скажи честно, есть что-то такое, о чем бы ты не мог мне сказать?
– Мне кажется… нет.
– Не бойся признаться. В моем возрасте меня уже ничего не удивит.
– Быть такого не может. Не волнуйся.
Жена не отводила глаз, точно пытаясь проникнуть в тайные движения его души, но в конце концов, как будто смирившись, улыбнулась. За долгие годы совместной жизни она свыклась с тем, что ее муж – писатель. Знала, где пролегает граница, за которую лучше не переходить. Сугуро видел: не зная ничего конкретно, жена давно уже догадалась, что всю зиму его что-то мучило.
Вдруг он подумал, что его жена несчастлива. Очень несчастлива. Признание уже готово было сорваться с языка, но он сглотнул его, точно горькое лекарство. От его искренности не будет никакой пользы. Вряд ли жена смогла бы понять то, что он пережил, слишком все это сложно. Он сам должен во всем разобраться, это его задача как писателя и как человека. Одно только его угнетало: что он скажет этой женщине в свое оправдание, когда фотографии будут опубликованы и все станет достоянием общественности?

 

Позвонил Куримото.
– У вас не найдется сегодня свободного времени?
– Вы по поводу рукописи?
– Нет, – голос Куримото напрягся. – С вами хочет поговорить директор издательства… Так когда вам будет удобно?
– Директор? – Он сразу понял, о чем предстоит беседа. – Можно и сегодня, но у меня тоже есть вопросы, поэтому лучше я сам зайду к вам.
Он повесил трубку, вспомнив грузную фигуру и широкое лицо директора издательства. Раньше он преподавал на медицинской кафедре университета, но когда тесть, имевший большой вес в издательском бизнесе, слег от инсульта, ему пришлось сменить профессию. Молодые сотрудники издательства вроде Куримото относились к нему с величайшим уважением.
Потому ли, что прошедшие две недели подготовили его к неминуемой развязке, но, повесив трубку, он оставался на удивление спокоен. Переодевшись, вызвал такси.
В приемной издательства уже, видимо, получили указания, поэтому его встретил не Куримото, а девушка из секретариата. Вежливо поклонившись, она сопроводила его к лифту.
Проведя его в просторную комнату, девушка, вновь низко поклонившись, удалилась. Усевшись на диван, Сугуро посмотрел на большую картину Руо, висевшую на стене. Это была характерная для художника картина – деревня библейских времен или, может быть, французская деревушка: несколько крестьянок в платках стоят на дороге, с обеих сторон которой протянулись убогие, неоштукатуренные крестьянские дома, а на горизонте садится солнце, и с первого взгляда понятно, что крестьянки и убогие дома олицетворяют человеческую жизнь, а заходящее солнце – осеняющее ее Божье милосердие. Блаженны кроткие… От этой картины на Сугуро повеяло миром старого священника, миром его жены, бесконечно далеким от того, другого мира, который он подглядел в отверстие. В то время как лучи заходящего солнца освещают кротких крестьянок, там, где он и Нарусэ…
В дверь постучали, вошли директор и главный редактор Хосии. Жестом руки удержав привставшего с дивана Сугуро, директор сел напротив него, Хосии поместился рядом, застыв в почтительной позе.
– Извините, что заставили вас прийти в такой холодный день…
Пока девушка разносила чай, директор со смехом рассказывал о плохой конъюнктуре издательского дела, но как только они остались втроем, выпалил:
– Честно говоря, мы позвали вас для того, чтобы…
Сугуро угадал.
– Этот репортеришка принес ваши фотографии и заявил, что хочет написать статью. Хосии поначалу принял его, но как только понял, что дело серьезное, пришел ко мне за советом.
Опустив сплетенные толстые пальцы на колени, директор деликатно отвел взгляд, чтобы не видеть смущения на лице Сугуро. Но так же как в тот далекий день, когда ему объявили о необходимости серьезной операции, Сугуро молча выслушал слова директора со спокойствием обреченного.
– В нашем издательстве выходит много ваших книг… Если же из-за этих фотографий пострадает ваша репутация, это будет плохо и для вас, и для нас, поэтому я выкупил фотографии и другие материалы по цене, которую он запросил.
Не зная, как в такой ситуации реагировать, Сугуро молча кивнул.
– Мы взяли с репортера обещание не распространять информацию по другим издательствам, а затем вместе с Хосии все уничтожили.
Директор замолчал и потер лежащие на коленях руки. Видимо, не знал, что еще сказать.
– На этом, думаю, дело исчерпано.
– Спасибо.
– Кроме меня и Хосии, не знает никто, включая вашего ведущего редактора Куримото.
– Понятно… Извините, что причинил вам неприятности.
Сугуро низко поклонился.
– Лучше сразу пресечь, чтобы не пошли всякие сплетни…
На этом разговор окончился, директор еще некоторое время для приличия поболтал на светские темы, после чего, вставая, сказал:
– Всё, забыли.
В этом выразилась его деликатность: он не хотел затягивать неприятный для Сугуро разговор. Главный редактор Хосии, проводя его до лифта, тоже шепнул:
– Не беспокойтесь.
Когда Сугуро вышел на улицу, было холодно. Несмотря на то, что уже наступила весна, небо было в свинцовых тучах, никаких признаков пробуждения природы, дул пронизывающий ветер. «Наверняка у жены опять разболелись суставы», – вдруг подумал он. Ряды машин, изрыгающих выхлопные газы, еще не распустившиеся деревья вдоль улиц, распродажа бензиновых и электрических нагревателей – все стало вновь таким, как было прежде. Он не предполагал, что дело так легко разрешится, но у него совершенно не возникло чувства, что вот он спасен. Фотографии и материалы уничтожены. Но тот не уничтожен. Он живет внутри Сугуро. И продолжает ухмыляться.
Этот субъект не имеет никакого отношения к «греху», каким его до сих пор изображал в своих книгах Сугуро. У греха есть предел, он предвещает спасение, а яростная страсть, которую испытал в гостинице Сугуро, воплотившись в своего двойника, не имеет предела. Она изливается, пока не исчерпает себя, заходит сколь возможно далеко, и Сугуро отчетливо помнил, как он не только осквернил тело Мицу, но под конец хотел ее задушить.
Цветы, затопившие все помещение цветочной лавки, выплескивались на улицу приторным ароматом, напоминая о близости весны. Рядом в кафе за большим стеклом сидела вокруг стола веселая компания молодых девушек. Одна из них, заметив Сугуро. сказала что-то соседке. Не догадываясь, что он – чудовище. Сугуро заученно улыбнулся девушкам.

 

Воскресенье.
Поскольку это было воскресенье, следующее за пасхальной субботой, в церкви собралось людей больше обычного. За алтарем виднелся изможденный человек, раскинувший руки и склонивший голову. Когда этот человек, обессилевший, окровавленный, шел к месту казни, толпа поносила его и бросала в него камни, наслаждаясь его страданием… Прежде Сугуро никогда не задумывался об этой толпе. Но сейчас он не был уверен, что если бы оказался среди них, то не кидал бы, как и все, камни, не наслаждался бы при виде страдальческой фигуры.
Во второй половине дня, по пути в свою рабочую квартиру, он зашел в парк Ёёги, думая, авось встретится Мицу. Девочки в корейских нарядах, как и прежде, отплясывали, образовав кружки, и так же важно расхаживали молодые парни в темных очках, с волосами, выкрашенными в желтый цвет и зачесанными как петушиные гребни. Толпы ротозеев наблюдали за диковинными танцами. Прошел через толпу, потолкался возле палаток, но Мицу нигде не было видно.
Может быть, она занята в больнице? Идти пешком, хоть и не так далеко, было невмоготу – возраст давал о себе знать, поэтому он вышел к станции метро, поймал такси и, сделав вынужденный круг по городу, подъехал к зданию больницы.
В воскресный день здесь царила тишина. Перед аптечным киоском и в комнате ожидания не было никого – ни пациентов, ни посетителей. Присев на стул в холле, он некоторое время рассеянно смотрел на свет зимнего солнца, проникающий в окно.
Откуда-то послышался плач младенца. Подумал было, что из детского отделения, но тотчас вспомнил, что оно на другом этаже. Пожилая медсестра в очках вошла в холл и остановилась, увидев праздно сидящего Сугуро.
– Господин Сугуро? – удивилась она и, получив утвердительный ответ, спросила: – Вы пришли кого-то навестить? Я старшая медсестра Фудзита.
Он смешался:
– Моя жена в группе волонтеров…
– Очень старательная ваша жена, – рассмеялась медсестра. – Вы по какому-то делу?
– Нет. К вам не заходила девушка – Мицу Морита?
– А, Мицу! Сегодня, наверно, здесь. – Было видно, что старшая медсестра хорошо ее знает. – Кажется, она работала у вас дома. Хотите, я спрошу в ординаторской терапевтического отделения?
– Нет, спасибо, я сам схожу.
Медсестра нажала на кнопку лифта.
– Извините за странный вопрос, – заговорил он, чтобы скрыть неловкость от того, что оказался с ней с глазу на глаз в лифте, – моя жена на днях рассказывала мне, будто слышала от вас о пациентах, вернувшихся к жизни после клинической смерти. Правда ли, что люди, потерявшие на какое-то время сознание, имеют один и тот же опыт?
– Ой, – медсестра смущенно засмеялась. – Неужели жена вам об этом рассказала? Я всего лишь хотела немного их развлечь.
Лифт остановился на третьем этаже. Скрежещущий звук напомнил о лифте в той гостинице.
– Так это правда?
– Врачи не могут сказать ничего определенного на этот счет, но пациенты так утверждают.
– Они говорят, что их окутывал свет… Это правда?
– Ну… – старшая медсестра была явно в затруднении. – Правда или нет, откуда ж я знаю.
Она спросила о Мицу в ординаторской у молодой медсестры, но оказалось, что девочка не приходила.
Поблагодарив, он вновь спустился вниз. Сел в комнате ожидания и вообразил, как в этот момент на четвертом этаже Нарусэ помогает выхаживать детей, рассказывает им сказки…
На стене висел плакат о наборе на подготовительные курсы медсестер. Заметив его, Сугуро подумал, как было бы замечательно, если бы Мицу выбрала такую работу, если б она оказалась ей по душе.
Вечером перед сном он рассказал об этом жене.
– Согласна, – отозвалась жена с соседней кровати. – Ты молодец – прекрасная мысль. Эта работа очень подходит к характеру Мицу. Не знаю, что на это скажет госпожа Нарусэ…
– Вряд ли она будет против.
Он погасил лампу.
Посреди ночи его разбудил телефонный звонок. Он был настойчивый, требовательный. Звал его, взывал к нему. Жена тоже вслушивалась, лежа с открытыми глазами.

notes

Назад: VIII
Дальше: Примечания