IV

«Когда в больнице я играла с детьми и вдруг заметила Вас в дверях, мне стало стыдно, как будто Вы увидели меня спящей, а когда Вы пригласили меня в ресторан, я совсем потеряла голову от счастья, так что не удивлюсь, если Вы приняли меня за довольно бесцеремонную особу.

После некоторых колебаний все же решилась написать Вам это письмо. Приукрашивать себя, прикидываться не такой, какая я есть – обманывать, было бы с моей стороны не только бессмысленно, но в подлинном смысле оскорбительно по отношению к Вам, писателю. В тот вечер в китайском ресторане Вы сказали, что хотели бы узнать мое второе «я». Поскольку я никому до сих пор не говорила об этом, я не нашла в себе смелости рассказать, но потом подумала – кто, как не Вы, сможет меня понять, во всяком случае, я уверена, Вы не истолкуете мои слова превратно, больше того, не свидетельствует ли Ваш столь необычный интерес ко мне о том, что Вы, как и я, что-то прячете внутри себя?

Вот причины, побудившие меня послать Вам это письмо. Во избежание недоразумений я не поставила свое имя на конверте, но думаю, Вы уже догадались, кто я.

Доверяя Вам тайну моих отношений с покойным мужем, прошу Вас по прочтении принять меры к тому чтобы письмо не попало в чужие руки.

Мой муж был моим дальним родственником, одного возраста с Вами. Он преподавал в университете П., и возможно, Вы слышали его имя – Тосио Нарусэ. Я в этом мало смыслю, но, кажется, он снискал известность в научных кругах своими многочисленными трудами по экономической истории.

Не знаю, как Вы, но на втором курсе университета он был призван в армию, в сухопутные войска, и до конца войны находился в Китае.

В студенческие годы он жил в общежитии студентов-христиан в районе Синано-мати, недалеко от железнодорожной станции, и я, в то время школьница, была там несколько раз вместе с мамой. Несмотря на дальность родства, мама хорошо знала Тосио с малых лет и, когда он приехал из Окаямы на учебу в университет, всячески опекала его. Студенческое общежитие находилось под надзором профессора Ю., преподававшего на кафедре философии Токийского университета, и мой будущий муж проникся к нему большим уважением, записался в его группу и одно время, находясь под его влиянием, даже подумывал креститься. Позже он говорил, что только с разрешения профессора Ю. его поселили в общежитии, предназначенном для верующих христиан.

Как-то раз, когда мы с мамой навестили его в общежитии, мама спросила:

– Не мог бы ты помочь Марико в учебе?

– Конечно, если вы уверены, что я справлюсь. – Взглянув на меня, он, одетый в дешевое темно-синее кимоно, засмеялся, показав белые зубы. В то время многие студенты – как Вы, наверно, помните – носили такие кимоно.

Я была совсем маленькой девочкой, но меня не оставили равнодушной его смех и излучавшие здоровье ослепительно белые зубы. Теперь я понимаю, что это стало началом нашей связи.

Мне нравилось учиться, поэтому я с радостью ждала его прихода каждую среду. Он тоже был доволен, поскольку после занятий и проверки заданий мог в нашем доме вдоволь «подкрепиться».

До обеда мы успевали о многом поговорить. Несмотря на то, что Тосио учился на экономическом факультете, он хорошо знал литературу, и я до сих пор с ностальгией вспоминаю, как он мне тогда пересказывал «Путешествия Гулливера» и сказку про Ивана-царевича Льва Толстого.

– Знаешь ли ты, что представляет из себя человеческая душа? – как-то раз неожиданно спросил он меня. Для меня, маленькой девочки, это был трудный вопрос. – Душа человека состоит из множества комнат. И в самой дальней комнате, как у вас дома в чулане, скапливаются самые разные вещи. Но как только наступает ночь, эти запертые, позабытые вещи оживают.

Я вспомнила, что в нашем чулане вместе с сундуками и пыльным граммофоном лежат куклы моей старшей, замужней сестры. И среди них кукла с русыми волосами, которую когда-то давно папа купил в Германии и которую я не любила – ее большие глаза казались мне не столько красивыми, сколько жуткими, – поэтому она и отправилась в чулан. Я тотчас вообразила, как ночью, когда мы спим, эта кукла оживает…

– Значит, кукла, которая в душе, тоже по ночам оживает?

– Кукла в душе? Да! Она оживает и танцует. И является нам в наших снах.

От этого странного разговора мне стало не по себе. Я представила, что в моей душе прячется кукла со страшно вытаращенными глазами, днем о ней ни слуху ни духу, но как только наступает ночь, она оживает и начинает кружиться в танце…

В то время Тосио изучал теологию. Именно поэтому, объяснял мне, смеясь, уже после женитьбы, он с таким жаром пускался в разговоры о комнатах в глубине души, – надо признать, слишком сложные для меня. «Но ты слушала, буквально впившись в меня глазами!»

Вам, наверно, скучно читать об этих детских пустяках, но не зря я о них пишу. Я бессчетное число раз перебирала в уме эти ностальгические воспоминания, и сейчас мне кажется, что тот разговор стал поворотным моментом в моей судьбе. Поистине, в человеческой жизни нет ничего бессмысленного и случайного. Скоро вы поймете, почему рассказы Тосио оказали на меня такое определяющее влияние.

Через год после того, как Тосио стал моим домашним учителем, его призвали в армию. Даже я, ребенок, смутно понимала, что в то время чаша весов начала склоняться не в пользу нашей страны, вокруг царило мрачное настроение, и уже по тому, что на фронт отправляют студентов, можно было догадаться, что Япония проигрывает войну. Я не преминула спросить об этом маму, но она только вздохнула: «Даже студентов…»

Помните дождливый день, когда в парке «Сингу гайэн» состоялся парад? Да и сейчас иногда можно увидеть в кадрах хроники этих солдат, марширующих под дождем. И среди студентов в фуражках, с ружьями на плече, топающих по лужам, можно разглядеть Нарусэ.

Тосио зачислили в воинскую часть, расквартированную в Тибе. Через три месяца я вместе с мамой, старшей сестрой и с его приехавшим в столицу отцом побывала в казарме. Руки Тосио, одетого в какую-то безразмерную униформу, были обморожены, потрескались и сильно опухли. Помню, как жадно он ел приготовленные мамой суси, обхватив коробку этими опухшими руками. Но когда старшая сестра передала ему сборник стихов, о котором он просил, точно солнце выглянуло из-за туч – его лицо засияло от радости. Видно было, как он изголодался по печатному слову.

Нам разрешили еще три раза увидеться с ним, после чего его часть отправили в Китай. Честно говоря, когда в первый раз из Китая пришла открытка с печатью военной цензуры, я подпрыгнула от радости. Радовало то, что его не послали на южные острова в Тихом океане, где шли серьезные бои. Все знали, что Япония уже обессилена и на островах в Тихом океане американские войска начали яростное контрнаступление, а вот в Китае, как объяснил нам отец, обстановка поспокойнее. Появилась надежда, что Тосио в конце концов вернется здоровым и невредимым.

Как нам и хотелось, он все время оставался в Китае. Из младшего офицера-стажера стал младшим лейтенантом, и позже мы узнали, что за исключением нескольких небольших операций против партизан в больших сражениях ему, к счастью, участвовать не довелось. Открытки приходили редко, раз в несколько месяцев, как будто он вдруг вспоминал о нашем существовании, и тогда мы понимали, что он ведет довольно праздную жизнь. В то время, когда Токио день изо дня подвергался массированным ударам с воздуха и начались перебои с продовольствием, жизнь Тосио казалась нам завидно спокойной и благополучной.

На открытках он писал: «Вчера зарезали курицу, устроили с друзьями пикник на берегу реки», и тому подобную чепуху, и родные говорили, что теперь и не поймешь, где хуже – в тылу или на фронте. К счастью, его дом в Окаяме не пострадал, но наш сгорел, и мы были вынуждены ютиться во флигеле у родственников в деревне.

Наверно, Вы недоумеваете: какое это имеет отношение к Вашему вопросу? Но если я хотя бы бегло не коснусь событий прошлого, боюсь, Вы не сможете понять того, что я собираюсь Вам рассказать. Так что потерпите еще немного.

Закончилась война, и спустя полгода наконец-то вернулся Тосио. Некоторое время он отдыхал в родной деревне, но когда приехал в столицу, все еще был ужасно тощ, скулы выпирали, и так же, как в то время, когда он был новобранцем, на нем мешком висела униформа. Трудно было поверить, что перед нами офицер. И сжимало сердце от мысли: насколько сильно он изменился за два года армейской жизни? Сгибаясь под тяжестью рюкзака больше его самого, он сказал, что ему стоило огромных трудов найти наше временное пристанище.

– Книги, которые вы посылали мне в Китай, я перечитал бессчетно раз. Но когда меня демобилизовали, они или погибли, или были конфискованы, – сказал он с виноватым видом. И я так отчетливо вспомнила, какая радость засияла у него на лице во время первого свидания в казарме, когда в его руках оказался сборник стихов…

Восстановившись в университете, он, как изголодавшийся, набросился на учебу. Благодаря своему характеру он пользовался любовью как у преподавателей, так и у студентов. После аспирантуры его оставили на кафедре, а затем он получил возможность пройти стажировку в США по Фулбрайтовскому гранту. В то время я тоже поступила в университет. Когда Тосио вернулся из-за границы, мы поженились, он, несмотря на молодость, стал читать лекции на кафедре экономики, но на его зарплату мы не могли свести концы с концами. Я обратилась с просьбой к приятельнице, работавшей в издательстве X., и она дала мне переводить детективы Сименона. Французский язык был единственным предметом, которым я занималась с большим рвением.

Мы сняли маленькую квартирку в доме возле железнодорожной станции «Мэйдай-маэ», чудом уцелевшем после пожаров в конце войны. Вокруг было сплошное пепелище, на котором уже начали строить новые дома, а наш дом был старинный, весь черный от копоти. Перед станцией организовали небольшой рынок, но зимой в сумерки женщине было страшно ходить там одной, поэтому, когда я относила в издательство рукопись, муж ходил встречать меня. Мы покупали на рынке продукты на ужин и, беседуя, возвращались, держа друг друга за руку. Помню, что по дороге росла раскидистая дзельква, и осенью на ее ветвях все время сидела стая скворцов.

Итак, пора приступить к главной теме. Наверно, благоразумнее было бы ничего не писать, но я пришла к выводу, что после нашего разговора этого уже не избежать. Для меня секс не является чем-то постыдным. Но прошу еще раз. После того как прочтете мое письмо, непременно, непременно сожгите!

Девушкой я поздно созрела, из романов и других книг я многое почерпнула, но воспринимала так, будто видела расплывчатые фотографии далекой страны, в которой никогда не бывала. До того как я вышла замуж за Нарусэ, я и своего-то тела толком не знала.

Нарусэ был человек мягкий, душевный, и в то же время в нем всегда оставалось что-то от проказника-мальчишки. В нем уживались податливость и своеволие, нервность и простодушие, но в сексуальной жизни он был довольно эгоистичен и к тому же ненасытен. В день свадьбы моя мать предупредила меня: «Делай все, как он скажет», и, буквально следуя ее совету, я притворялась чрезвычайно всем довольной, но, находясь в его объятьях, постоянно испытывала недоумение – почему это называют самым большим удовольствием в жизни?

Не могу сказать, что физическая близость с Нарусэ была мне неприятна, но по временам меня удивляла его неожиданная настойчивость. Он домогался меня не только по ночам, случалось, в воскресенье, когда не было занятий в университете, он в кухне брал меня со спины, зимой, когда мы сидели у жаровни, вдруг хватал меня за волосы, опрокидывал и употреблял с неожиданной грубостью. Первое время я думала, что это проявление страстной любви. Однако, лежа на спине и глядя на него, я видела над собой совсем не то лицо, которое знала.

Другое лицо, досель мне неведомое. Куда девалась его детская улыбка? Лицо было спокойное, даже отчасти ласковое, но на висках нервно вздувались жилы. Глаза налиты кровью, что-то жестокое в искривленных губах. Иногда я не выдерживала и в беспокойстве, нет, не в беспокойстве, а в страхе кричала: «Кто ты? Кто ты?» Но страстные порывы Нарусэ были хоть и сильными, но скоротечными, и как только его пыл затухал, на лицо возвращалась детская улыбка.

Нашу тогдашнюю жизнь можно назвать, в общем-то, счастливой. Вот только родители сокрушались, что у них нет внуков. Я прошла обследование в клинике, но точной причины бесплодия так и не установили. Это было печально, но в то время я не особенно горевала. Нарусэ не имел ничего против детей, но боялся, что если они у нас появятся, наша жизнь круто изменится: я стану матерью, и все мысли мои будут заняты воспитанием ребенка. Он постоянно твердил, что дети помешают моей учебе, и иногда даже сердился, если я не соглашалась.

От той поры у меня осталось немало приятных воспоминаний, и среди них самые драгоценные – когда научная работа Нарусэ была одобрена ученым советом одного известного научного общества и получила премию Т. и когда мы вдвоем совершили путешествие на север, в Тохоку.

Премия Т. присуждается в двух номинациях – за достижения в области науки и в области литературы, церемония вручения и банкет проводились одновременно в токийском отеле. Нарусэ, с алым искусственным цветком на лацкане, из-за возбуждения и выпитого вина был заметно взволнован.

– Смотри, не поставь пятно на костюм, – поддразнивала я его. – Он тебе еще понадобится, когда будешь получать следующую премию.

На этом банкете мне посчастливилось наткнуться в толпе на одного человека. Это были Вы. Скорее всего, Вы присутствовали как друг Кано, который в тот год удостоился премии в области литературы. Я видела Вас впервые и даже во сне не могла представить, что когда-нибудь буду писать Вам такое письмо…

В разгар банкета ко мне подошел человек из издательства, в обязанности которого входило встречать гостей.

– Вам известен некто Кавасаки? – спросил он. – Он требует пропустить его в зал. Но, простите, мне кажется, он не вполне подходит для этого мероприятия.

Я ни разу не слышала от мужа имени Кавасаки, но на всякий случай прошла к входу. Там действительно стоял с обиженным видом человек средних лет сомнительного вида, в потрепанной одежде.

– Ты его жена? – обратился он ко мне с фамильярностью, которая, возможно, объяснялась тем, что он был явно навеселе. – Передай своему мужу, что здесь Кавасаки, которого он знает по службе в армии, скажи, что я прочитал в газете о премии и примчался его поздравить.

– Вы его фронтовой друг?

– Не столько друг, сколько соучастник.

Сказав это, незнакомец как-то двусмысленно захохотал.

Вернувшись в зал, я отыскала мужа, пробилась к нему сквозь толпу окруживших его корреспондентов и незаметно взяла за локоть.

Когда он услышал имя Кавасаки, его радостно-возбужденное лицо в один миг побледнело. Возможно, другие ничего не заметили, но я, как жена, сразу это увидела. Стараясь казаться непринужденным, он прервал разговор и, шепнув мне:

– Займи моих коллег, – выскользнул из зала.

Почувствовав неладное, я, раскланиваясь и произнося благодарности, время от времени оборачивалась и смотрела в сторону выхода. Однако вскоре муж появился как ни в чем не бывало. Все подумали, что он просто отлучился в туалет.

– Кто этот Кавасаки? – спросила я.

В тот вечер мы поздно вернулись домой, и я чистила щеткой его единственный пиджак. Он вновь побледнел, и у меня зародилось подозрение, что с этим человеком его связывает какая-то тайна. Тогда я впервые его приревновала.

Я любила Нарусэ и, разумеется, после того случая стала пристально следить за его поведением, а когда звонил Кавасаки, передав мужу трубку, незаметно подслушивала и наблюдала за выражением его лица.

Как-то раз, убираясь в квартире, я сделала удивившее меня открытие. От стоявшего на полке многотомного французского словаря «Лярус» остались одни картонные футляры, а сами книги исчезли. Когда только муж успел унести их? К тому же он прибег к хитрости, чтобы я не узнала… И тут я припомнила, что полмесяца назад он каждый день уходил на работу, захватив помимо портфеля прямоугольный сверток.

– А, ты об этом… – На мой вопрос муж непринужденно улыбнулся. – Отнес к себе на кафедру.

Как правило, на университетских кафедрах всегда имеются комплекты словарей «Вебстер» и «Лярус». А если даже их нет, то всегда можно при необходимости взять в университетской библиотеке. Впервые после замужества я поняла, что муж мне солгал. Я была уязвлена, опечалена.

Похоже, он продал словарь, а полученные деньги передал Кавасаки. На ум сразу же пришло то, о чем так часто пишут в разделе происшествий: Кавасаки шантажирует мужа и вытягивает из него деньги. Мне представилось, что мой муж-ребенок, любящий науку, но во всем остальном сущий невежда, попался в сети этого Кавасаки, и я почувствовала, что должна его защитить. Но чем он шантажирует мужа? Какая с армейских времен осталась за ним вина?

Это случилось в субботу, во второй половине дня. Я была в квартире одна, когда позвонил Кавасаки.

– К сожалению, мужа сейчас нет, – сказала я и быстро добавила: – Он передал вам деньги?

Я решила действовать напролом. В тот момент перед глазами у меня стояла пьяная физиономия Кавасаки. После продолжительной паузы он сказал:

– Деньги? Ты о чем это?

Он явно притворялся, будто не знает, о чем речь. Собравшись с духом, я постаралась сказать как можно более уверенным тоном:

– Ведь муж передал вам деньги?

У меня уже были наготове слова, как выкрутиться, если он скажет, что ничего не знает. Мол, слышала, что муж взял у вас в долг. Однако уверенность моего тона его сломила, и он признался:

– Да, я получил, – после чего, помолчав, спросил: – Так тебе все известно?

– Да.

– Вот уж не думал, что он расскажет жене – как бы ни были вы близки. Но так даже проще. Когда муж вернется, скажи ему, что понадобится еще немного денег на поминовение.

– Разумеется, на поминовение…

Нарусэ никогда не говорил мне ни о чем подобном. Кроме того, меня задели слова Кавасаки: «Вот уж не думал, что он расскажет жене…»

– Так сколько еще потребуется денег?

– Передай ему, что я сообщу, когда произведу расчеты. Но я рад, что ты знаешь об этой истории. На войне как на войне, ничего не поделаешь! Но после возвращения в Японию годы проходят, и на совести становится тяжело. Ведь погибло несколько десятков детей, женщин. По-настоящему надо было бы поставить в той деревне памятник погибшим, но нас, японцев, в Китай все еще не пускают…

На этом наш телефонный разговор закончился. Я пыталась продолжать начатый перевод, но безуспешно – в голове одно за другим всплывали услышанные слова, точно разрозненные кусочки головоломки.

Муж вернулся, но я молчала. Глядя на него, я почему-то вспомнила, как давным-давно мы с мамой пришли к нему в общежитие: он был в синем дешевом кимоно и смеялся, показывая ослепительно белые зубы…

В ту ночь мы занимались любовью. Зарывшись лицом в его руки, я вдруг спросила:

– Дорого же тебе обходится поминовение!

Я сама удивилась, насколько нежно, насколько беззаботно прозвучал мой голос. На мгновение руки мужа напряглись.

– Почему ты молчал? Кавасаки мне все рассказал.

Муж ничего не ответил. Из хитрости я добавила в голос еще больше нежности:

– Ты не хотел меня тревожить? Какой же ты скрытный! Неужели так трудно было рассказать? Ведь это война во всем виновата.

– Что тебе сказал Кавасаки? – Муж, высвободив руки, поднял глаза к потолку.

– Все. Про женщин, про детей.

Я по наитию на ходу складывала кусочки головоломки.

Если честно, в тот момент я еще не догадывалась, что получится в результате. Было только смутное предчувствие. И это предчувствие предостерегало меня от дальнейших расспросов.

– Ты не изменила свое отношение ко мне?

На лицо мужа падал свет от стоявшего у изголовья торшера. Он вдруг усмехнулся. Я увидела то самое лицо, которое так пугало меня в первые месяцы после женитьбы, когда он заваливал меня, схватив за волосы. Его другое лицо.

– Почему я должна изменить свое отношение? На войне как на войне, ничего не поделаешь. – Стараясь не выдать себя, я улыбнулась так, как, по моему разумению, должна была в подобной ситуации улыбнуться мать или сестра. – Значит, у тебя тоже на совести камень, как у Кавасаки?

– Нет. Понимаешь… Почему-то в тот момент, и во второй раз, я не испытывал никаких угрызений совести. Скорее я наслаждался красотой пламени горящих домов, – ответил он, уставившись в потолок.

– Во второй раз… Значит, это произошло дважды?

– Да.

– Дома горели… Женщины и дети были в этих домах?

– Да. В обоих случаях мы согнали в один дом всех жителей деревни.

– И сожгли их заживо… Это был приказ?

– В первый раз – приказ. Пришло сообщение, что в деревне скрывается шпион. Все были на взводе. Двое наших товарищей накануне были убиты. Но во второй раз наш отряд действовал самостоятельно.

Подложив руки под голову, он закрыл глаза. Как будто для того, чтобы лучше слышать, как горят крестьянские лачуги, в которых заперты женщины и дети. Мне знаком этот гул, похожий на звук приближающегося поезда. В конце войны я слышала его каждую ночь во время воздушных налетов. И вот теперь, ночью, в спальне, я вместе с мужем вслушивалась в этот доносящийся из прошлого звук.

Я не чувствовала презрения к мужу, я не чувствовала страха. Меня охватило внезапное оцепенение. Впервые я узнала, что в моем муже, который порой казался мне моим младшим братом, уживаются два человека, во всем противоположные друг другу, и вместе с шоком я ощутила чуть ли не наслаждение.

Я мигом оседлала его, в первый раз по своей инициативе припала к его губам, зарылась лицом на его груди, потребовала его… И он, точно долгие годы ждал этой минуты, яростно вошел в меня.

– Говори! – вопила я. – Рассказывай, как горели дома!

– Мы оцепили деревню, чтобы никто не мог улизнуть… Облили бензином и подожгли.

– Вы слышали крики? Рассказывай! Как они кричали?

– Слышали… Некоторым детям и женщинам удавалось выбраться из горящего дома. Их пристреливали.

Мы стонали в два голоса, катаясь на постели.

– Рассказывай! Что было с женщинами, когда в них стреляли?

Вдруг все кончилось, он обмяк, молча поднялся и вышел из спальни, а я, обливаясь потом, осталась лежать на спине. Муж вернулся, лег и закрыл глаза, как будто ничего и не было.

После этого случая мы никогда больше не касались тех воспоминаний. В моем муже по-прежнему уживались мягкость и своеволие, простодушие и нервозность. Он беспокоился, что его могут привлечь как военного преступника, но все обошлось. Может быть потому, что те, кто мог выступить свидетелями обвинения, сгорели заживо? Некому было подать в суд? До сих пор мне кажется это удивительным.

Однако события прошлого, озарившие ту памятную ночь ярким пламенем, не исчезли из нашей супружеской жизни. Не только не исчезли, но и стали искрами, готовыми вспыхнуть в любую минуту и определяющими мое отношение к мужу. Мы больше не заговаривали об этом вслух, это было табу, священной тайной, связующей нас, супругов.

Буду предельно откровенна.

И в последующем я каждый раз, когда делила ложе с мужем, глядя на его лицо, освещенное лампой, неизменно воображала одна маленькую, никогда не виданную мной деревушку. Муж расставляет подчиненных так, чтобы никто не мог убежать. Женщин и детей запихивают в глинобитную лачугу, крытую соломой. Кавасаки обливает ее бензином. А он ждет, нетерпеливо поглядывая на часы. Наконец, все готово, зажигают огонь. Вспыхивает соломенная крыша, пламя мгновенно охватывает весь дом и вместе с черным дымом взметается в небо. Вместе с пламенем в небо поднимаются крики и плач. Выбегают превратившиеся в горящие факелы женщины, обнимающие детей. И муж вместе со своими подчиненными методично их отстреливает.

Мой муж убийца. Помню, я смотрела на него и думала: этот человек, который сейчас лежит на кровати и, попивая виски, читает книгу, убивал женщин и детей… Неожиданно всю меня с головы до пят пронзило невыразимое наслаждение, и я, кажется, даже простонала. Но Нарусэ ни о чем не догадался.

– Что с тобой? – спросил он. – Ты не спишь? Попался такой увлекательный детектив, невозможно остановиться, пока не дочитаешь до конца.

Его улыбающееся лицо было в точности таким, каким я знала его с давних пор. Всеобщий любимец, преподаватель, обожаемый студентами.

В моменты телесной близости я воображала все одну и ту же сцену. Благодаря ей я доходила до несказанного наслаждения, благодаря ей крепла моя любовь к мужу. Эта составляющая его существо двойственность, эта многосложность усиливали мою привязанность к нему. Не было случая, чтобы я осуждала его или чувствовала к нему презрение. Более того, содеянное им не вызывало у меня ни малейшего отвращения. Если бы я была мужчиной и меня, как его, послали на фронт, я бы наверняка поступила так же. И потом продолжала бы жить как ни в чем не бывало, так, чтобы даже самый близкий человек ничего не заподозрил… Не знаю, мучился ли он в глубине души тем, что совершил. Во всяком случае, я, его жена, этого не замечала. И мне ни в малейшей степени не было совестно от того, что меня возбуждает его преступление и что я использую его ради своего удовольствия.

Наш брак продолжался двадцать три года. Мы жили счастливо, пока муж не погиб в автокатастрофе, возвращаясь из университета. Ему было пятьдесят пять лет. Произошедшее в китайской деревне было лишь однажды темой нашего разговора, но оно стало угольями, постоянно тлеющими в наших сердцах, готовыми яростно вспыхнуть в любую минуту, питающими в нас плотскую страсть. Кавасаки больше не объявлялся, муж достиг довольно значительных успехов на научной стезе, и коллеги искренне скорбели о его кончине.

После смерти мужа я ощутила в себе пустоту, которую ничем не заполнить. Можете представить, как страдала я от того, что не родила от него ребенка! Впервые я почувствовала сильное желание быть матерью, чувство, которое прежде было мне незнакомо.

Чтобы хоть как-то заполнить пустоту, я по совету друзей поступила на курсы волонтеров. Их цель – подготовить добровольцев, которые могли бы работать в одной из столичных клиник.

После года занятий я получила направление в известную вам больницу. Когда меня спросили, какое отделение я бы предпочла, я, не задумываясь, назвала педиатрию. До сих пор помню: когда под руководством медсестры я впервые сунула бутылочку с молоком в рот недоношенного младенца, помещенного в маленький стеклянный ящик, я почувствовала жар в сосках своей никогда не кормившей груди. Когда я видела, как больные лейкозом дети, обнимавшие меня, просившие меня рассказать им сказку, меньше чем через месяц неуклонно слабели и, несмотря на все переливания крови и противораковые инъекции, впадали в кому, я от всего сердца молила богов, чтобы мне позволили умереть вместо них. Поверьте, это была не рисовка, я искренне желала этого!

А с другой стороны, та же самая я ни на минуту не забывала о том, что совершил мой муж. Когда я возвращалась из клиники домой и, отужинав, предавалась своим мыслям, висящая на стене фотография мужа вновь наполняла меня воспоминаниями. Взметнувшееся пламя охватывает крестьянский дом, искры и черный дым взметаются в небо, из дома с воплями выбегают женщины и дети… Этих детей убивает мой муж… Нет, я сама вместе с мужем, смеясь, стреляю в этих детей… Эти воспоминания, сливаясь с образом мужа, пробуждают во мне неодолимое возбуждение. Из каких бездн оно восстает? Куда ведет меня? Этот душевный мрак, с которым не могут справиться ни здравомыслие, ни рассудок…

Случайно я познакомилась с молодой женщиной, которая, как и я, носит в душе этот неодолимый мрак. Не буду скрывать, речь о Мотоко Итои, нарисовавшей Ваш портрет.

Мотоко, пусть и иначе, дала мне возможность испытать то же наслаждение, которому научил меня муж. В приступе страсти она молит о смерти. И я говорю ей: Умри! Видите ли, люди гибнут не только во имя любви и красоты, порой они идут на смерть ради уродства и падения в ничто. Я убеждаюсь в этом всякий раз, когда смотрю на Мотоко. Хочу, чтобы Вы об этом знали.

Проведя ночь с Мотоко, я на следующий день с легким сердцем иду в больницу, обнимаю детей, помогаю медсестрам. Но ночью… Когда-то давно муж рассказал мне, девочке, о чулане души. В этом чулане сидит кукла с большими глазами, и как только наступает ночь, она оживает и начинает танцевать. Вот и в моей душе живет и танцует такая кукла. Вы, наверно, спросите, кто из нас подлинная я? Но я этого не знаю. Вы спросите, страдаю ли я от такой раздвоенности и внутреннего противоречия? Да, иногда я сама себе внушаю ужас. Мне жутко. Но бывает и по-другому, и эти мысли меня нисколько не угнетают. Дописав до этого места, я…»

Когда Сугуро вернулся из своей рабочей квартиры домой, в ярко освещенной гостиной на столе, украшенном цветами, стояли большие суповые тарелки, купленные в Милане. Обычно эти тарелки доставались только по случаю семейных праздников.

– Что такое сегодня? – спросил он.

– Как, ты забыл? – возмутилась жена. – Сегодня же годовщина нашей свадьбы!

– Ах да, конечно.

Его мысли были целиком заняты письмом Нарусэ. Прошло уже три дня, как он его прочел, но не переставал удивляться, и с каждым днем любопытство в нем разгоралось все сильнее. С одной стороны, это страшная женщина, но, будучи писателем, он не мог просто-напросто отвергнуть ее и забыть. Отправляя в рот суп, он только для приличия спросил жену, что она делала сегодня, и вполуха выслушал, что она была у врача, который сделал ей инъекцию против болей в суставах, затем на обратном пути зашла на ярмарку нового электрообогревательного оборудования.

Этот разговор давно стал для них чем-то вроде супружеского ритуала, и Сугуро не забывал к месту улыбаться или кивать.

– Как же много каждый год появляется новых полезных электроприборов!

– Ты только восторгаешься, а ничего не покупаешь.

– Да уж скоро зима кончится.

Разумеется, Сугуро и словом не заикнулся о встрече с Кобари, о «Шато руж» и уж конечно же не сказал о письме Нарусэ. Все это было вне того мира, который они с женой создали за много лет совместными усилиями, и потому не могло стать предметом разговора.

– Я написала письмо Мицу, узнать, как у нее дела, но ответа не получила.

– Нынешняя молодежь терпеть не может писать.

– Когда будешь гулять… если случайно встретишь ее…

– Вряд ли это возможно. Ты бы вот что – купила садовую лопатку. Уже скоро высаживать луковицы.

Уклонившись от разговора о Мицу, он вернулся к привычной, ничего не значащей болтовне, поглядывая на постаревшее лицо жены, у которой начали седеть волосы. Украдкой наблюдал за тем, как движутся губы, когда она ест. В отличие от Нарусэ, ее манера есть не внушала никаких сексуальных помыслов… Сугуро вновь вспомнил чей-то рассказ про примерную супругу, сопоставляя его с письмом Нарусэ. Нет ли в его жене таких же противоречий, как в Нарусэ, не скрывает ли и она в душе тайный мир, о существовании которого невозможно догадаться, если судить по внешнему виду? Что, если жена всего лишь раз и навсегда вошла в образ, чтобы подладиться к нему? Но даже предполагать такое о жене казалось святотатством. И однако, точно волос, попавшийся в супе и приставший к языку, мучила фраза из письма Нарусэ: «Вы спросите, которая из них я?» И еще: «Иногда я сама себе внушаю ужас. Мне жутко».