III
Брат был непреклонен.
Перед свадьбой он упорно раздувал скандал. Болезненно опасаясь насмешек, он всем и каждому рассказывал о своем позоре в самых грубых выражениях. Он словно сошел с ума; и все ему сочувствовали.
Оказалось, что договориться с отцом Джерландо не так-то просто.
Старик, хотя и был человеком передовых взглядов, как будто с неба свалился. Сперва он никак не мог поверить. Потом заявил:
– Не извольте сомневаться! Я его растопчу! Видели, как виноград мнут? Или лучше вот как: свяжу ему руки-ноги, выдам его вам, а вы уж поступайте по своему усмотрению. А за розги можете быть спокойны. Три дня буду мочить, чтобы хлеще секли.
Когда старик понял, что барин хочет совсем не того и что речь идет о женитьбе, он снова удивился:
– Как вы говорите? Что-то я не пойму… Такая синьора хочет выйти за сына простого поденщика?
И отказал наотрез:
– Вы уж извините. Синьора не маленькая. Сама знает, что хорошо, а что дурно. Нечего было так поступать с моим дураком. Не хотел бы говорить, да, видно, придется. Каждый день затаскивала его к себе. Ну, сами понимаете… Зеленый еще… В такие-то годы разве их остановишь? А теперь разве дело мне сына терять, сколько на него денег потрачено! Не в обиду будь сказано, она ему в матери годится…
Банди пришлось пообещать в приданое усадьбу, да еще и денег.
Так была слажена эта свадьба, и для городка, в котором жила Элеонора, она явилась настоящим событием.
Всем как будто бы доставляло истинное наслаждение публичное издевательство над женщиной, которая столько лет пользовалась неизменным почетом. Словно между прежним почтением и нынешним позором не могло быть места для обыкновенного сострадания.
Все жалели брата; как и следовало ожидать, он не принял участия в церемонии. Д'Андреа тоже не пришел, сказал, что не может оставить бедного друга в этот печальный день.
Старый доктор, который лечил еще родителей Элеоноры (и у которого, кстати сказать, д'Андреа, вернувшись из университета, с помощью новомодных средств отбил большую часть пациентов), предложил себя в свидетели. Он привел еще одного старика, своего друга, и тот был вторым свидетелем при бракосочетании.
Вместе с ними, в закрытой карете, Элеонора поехала в мэрию, а потом в маленькую церковь на краю города.
В другой карете ехал жених, Джерландо, угрюмый и мрачный. Его сопровождали родители.
Они сидели разряженные ради праздника, надутые, важные. Как ни говори, а все-таки сын женится на настоящей синьоре, на сестре адвоката, и в приданое за ней дали землю, и дом хороший, и денег. Теперь надо бы подумать и о дальнейшем учении. Усадьбой отец займется сам, он в этих делах разбирается. Вот разве жена малость для него старовата. А может, оно и лучше. Наследник уже в пути… да и по непреложным законам естества Элеонора должна умереть раньше, и тогда Джерландо останется свободным и при деньгах.
Примерно подобным же размышлениям предавались свидетели со стороны жениха в третьей карете – старые крестьяне, друзья его отца, и две старухи, сестры матери. Остальные родственники и многочисленные приятели Джерландо ждали в усадьбе. Сегодня они нарядились; мужчины щеголяли в синих суконных куртках, женщины – в новых накидках и ослепительно ярких платках. Ведь отец жениха, человек передовых взглядов, все устроил на славу.
Когда приехали в мэрию, Элеонора разрыдалась. Родственники подтолкнули к ней жениха. Но старый доктор сказал, что лучше ему постоять в стороне.
Еще не совсем успокоившись, Элеонора вошла в зал, где должно было совершиться гражданское бракосочетание. Она увидела рядом с собой этого мальчика – от стыда и неловкости он казался еще более неуклюжим и угловатым. Все возмутилось в ней; она чуть не крикнула: «Нет!» – и взглянула на него, словно желая, чтобы он отказался. Но оба сказали: «Да», – как будто бы подтвердили неумолимый приговор. Наспех совершили церковный обряд, и печальный свадебный кортеж двинулся в усадьбу. Элеонора не хотела расставаться со старыми друзьями. Но ей все же пришлось сесть в другую карету, к мужу, свекрови и свекру.
Всю дорогу они молчали.
Старик и старуха были растерянны; время от времени они украдкой, исподлобья, косились на невестку, обменивались быстрыми взглядами и опускали глаза. Джерландо смотрел в окно, хмурился и думал о своем.
В усадьбе их встретили очень шумно – стреляли, кричали и хлопали в ладоши. Но, взглянув на новобрачную, все притихли, хоть она и пыталась улыбаться этим добрым людям, которые поздравляли ее по-своему, как принято у них.
Вскоре она попросила разрешения уйти – ей хотелось побыть одной. Но, войдя в свою прежнюю комнату, где было постлано брачное ложе, Элеонора замерла на пороге. С ним? Нет! Нет! Нет! Дрожа от отвращения, кинулась она в другую комнату и заперлась на ключ. Потом упала в кресло и закрыла лицо руками.
Через дверь доносились крики и хохот. Гости подзадоривали Джерландо, восхваляя не столько невесту, сколько ее приданое и семью.
Джерландо не отвечал, стоял, повернувшись к окну, – ему было очень стыдно – и только время от времени пожимал могучими плечами.
Стыдно, да. Ему стыдно, что он женился вот так, на этой синьоре. А все отец виноват, приставал к нему с проклятым ученьем, и она на него смотрела, как на дурака, шутила над ним, обижала. Вот и доигрались. Отцу хорошо, он землю получил. А ему-то каково? Как ему жить с этой важной синьорой, он ее боится, она за него пошла только от стыда и позора. Как он посмотрит ей в лицо? И еще отец требует, чтоб он не бросал эту дурацкую школу! Да его там засмеют! Она ведь на двадцать лет его старше, жена, и к тому же толстущая, прямо гора. Прямо глыба какая-то.
Пока Джерландо предавался подобным размышлениям, его родители нетерпеливо ждали ужина. Наконец они торжественно вошли в залу, где был накрыт стол. Угощенье готовили не они – из города выписали трактирщика, а тот еще привез с собой повара и двух лакеев.
Отец вышел на балкон и приказал сыну:
– Пойди скажи жене, чтоб шла к столу.
– Не пойду я! – буркнул Джерландо и топнул ногой. – Идите сами.
– Она тебя ждет, болван, а не меня! – заорал на него отец. – Ты ей муж. Ну-ка, пошевеливайся. Чтоб была тут!
– Это уж как хотите. Только я не пойду, – упрямо повторил Джерландо.
Окончательно потеряв терпение, отец схватил его за воротник куртки и дал ему пинка.
– Что, стыдно тебе? Сам заварил кашу, дурак! А теперь ему стыдно, видите ли! Ну, пошел! Она тебе жена.
Прибежали гости, принялись их мирить, наперебой уговаривали Джерландо сходить за женой.
– Ну, что тут такого? Пойди, позови выпить стаканчик…
– Да я не знаю, как ее звать! – в отчаянии возопил Джерландо.
Одни расхохотались, другие бросились удерживать отца, который порывался дать сыну затрещину за то, что этот дурень портит ему праздник. Так все пышно устроили, столько денег потратили.
– Назовешь ее по имени, – вкрадчиво говорила мать. – Как ее имя-то? Элеонора? Вот и зови Элеонорой. Она ведь тебе жена. Иди, сынок, иди…
Джерландо постучался. Сперва – чуть слышно. Подождал. Ответа нет. Как с ней говорить? Прямо так сразу на «ты»? Черт, стыдно как! Чего это она не отвечает? Не слышит, наверное. Он постучал громче. Подождал еще. Тихо.
Совсем растерявшись, он тихонько позвал ее, как советовала мать. Вышло как-то смешно – «Энеолора». Тогда, желая исправить ошибку, он вдруг закричал зычным, повелительным голосом:
– Элеонора!
И услышал ее голос из-за двери другой комнаты:
– Кто там?
Он подошел к той двери.
– Это я… – проговорил он. – Я, это… Джер… Джерландо. Там уж все готово.
– Я не могу, – ответила она. – Садитесь за стол без меня.
И Джерландо вернулся в зал, испытывая огромное облегчение.
– Она не идет! Говорит – не может. Не может прийти!
– Ну и дурак! – закричал отец (он его иначе и не называл). – Ты ей сказал, что у нас за стол сегодня? Надо было силой вести!
Вступилась мать – она сказала мужу, что лучше пока что оставить невестку в покое. Гости поддержали:
– Да уж… волнуется… стыдно ей…
Свекру очень хотелось показать Элеоноре, что и он при случае умеет все сделать как надо. И теперь, сильно разозлившись, он угрюмо приказал подавать.
Все желали отведать городских кушаний, но смущала необычная сервировка стола. К чему тут эти четыре разные рюмки и еще вилки и вилочки какие-то, ножи и ножички и перышки в папиросной бумаге?
Гости сидели далеко от стола, потели под тяжестью праздничных одежд и смотрели друг на друга: на грубые, загорелые лица, обезображенные непривычным умыванием. Им было неловко брать своими натруженными крестьянскими руками все эти серебряные вилочки (какую тут надо – большую или маленькую?) и серебряные ножички; но особенно смущали их лакеи в белых перчатках.
Отец смотрел на Джерландо, почесывал затылок, жевал и приговаривал, скривившись в издевательской, плаксивой гримасе:
– Глядите, как расселся! Осел ты, осел! Да уж конечно, как ей взглянуть на такую образину! Она верно делает, верно она делает, что стыдится. Вот я бы на его месте!..
Ужин кончился в угрюмом молчании, и гости под разными предлогами разошлись по домам. Было уже темно.
– Ну, что теперь будешь делать? – спросил отец, когда лакеи убрали со стола и все в доме затихло. – Что делать будешь? Выпутывайся, как знаешь!
И приказал жене идти за ним, в их домик, неподалеку от виллы. Когда они ушли, Джерландо растерянно огляделся. Что же делать?
Он чувствовал молчаливое присутствие женщины, которая заперлась от него там, в соседней комнате. Может, теперь она выйдет? Ведь шуму уже нет. Что же ему делать?
Ох, хорошо бы уйти вместе с матерью или хоть под деревом прилечь, на дворе!
А может быть, она ждет, чтобы он ее позвал? Может, она смирилась и ждет теперь, что он ее позовет… да, ждет, что он…
Джерландо прислушался. Нет, все тихо. Наверное, спит. Уже совсем стемнело; свет луны проникал в комнату через открытую дверь балкона.
Не зажигая света, Джерландо взял стул и вынес его на балкон, с которого видна была вся деревня на пологом берегу, а там, вдалеке, и само море.
Ночь была светлая, крупные звезды ярко сверкали в небе; над морем сиял серебристый лик луны; словно частый перезвон, дрожали над желтым жнивьем голоса кузнечиков.
Вдруг где-то рядом пронзительно и печально закричала сова; другая ответила ей издалека, словно эхо; и долго ухали они, перекликаясь друг с другом в прозрачном сумраке ночи.
Опершись на перила, он вслушивался в их крики, и постепенно проходила мучительная, тяжелая неуверенность. Потом он разглядел стену, которая окружала усадьбу, и подумал, что земля теперь принадлежит ему; и все деревья, и оливы, и миндаль, и рожки, и смоковницы, и виноградник тоже принадлежат ему.
Да, отец не зря так радовался, теперь он ни от кого не зависит.
В конце концов не так уж глупо он придумал насчет ученья. Лучше уж там, в школе, чем целый день торчать тут, с женой. А если приятели станут над ним смеяться, он с ними расправится. Он теперь сам синьор и не боится, что его выгонят из школы. Да и не выгонят! Он будет учиться как следует, чтоб не ударить лицом в грязь перед здешними господами. Скоро будет с ними как равный. Еще четыре года поучится и станет агрономом или же землемером. Его шурин, синьор адвокат, думает, что продешевил свою сестрицу? Ничего, еще придет к нему на поклон! Да уж, покланяется! Тут он ему и скажет: «Кого вы мне подсунули? Старуху эту? Я человек ученый, не кто-нибудь, мне жена нужна молодая, красивая, с деньгами и из хорошего дома!..» И он заснул, уронив голову на руку, лежавшую на перилах.
Кричали совы – одна совсем рядом, другая вдалеке, – призывно жаловались друг другу; лунный свет трепетал над землей, раздавалась трескотня кузнечиков, а издалека, словно смутный упрек, доносился рокот моря.
Поздно ночью, тихо, как тень, Элеонора появилась в дверях.
Она не думала, что он спит. Ей стало жалко его – и страшно. Она остановилась, не зная, нужно ли ей разбудить его, чтобы сообщить о своем решении и увести в комнаты. Но не смогла дотронуться до него, у нее не хватило духу назвать его по имени, и она неслышно вернулась к себе.
